А. М. Абдилдабекова¹, Э. Т. Телеуова², К. К. Кабдолдин ¹к и. н., доцент, ²к и. н., доцент, 3Магистр. Казну имени аль-Фараби. Мрнти
жүктеу/скачать 50,47 Kb.
|
ВЗАИМООТНОШЕНИЯ МЕТРОПОЛИИ И КОЛОНИИ В КОНТЕКСТЕ ПОЛИТИКИ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ
| Материалы и методы. Западные исследователи при выявлении характерных особенностей Российской империи используют сравнительно-исторической метод. Ведущие специалисты С. Беккер, А. Рибер, Дж. Хоскинг и др. однозначно относят Российскую империю к разряду так называемых «территориально-протяженных» континентальных империй, которые сильно отличались от западноевропейских империй с заморскими колониями. Однако каждый из названных историков акцентирует определённые признаки континентальных империй Евразии XVI – начала XX вв. В более конкретной интерпретации этих признаков можно проследить разногласия. Так, если Дж. Хоскинг, сравнивая Россию с западно-европейскими империями с их заморскими колониями, относит её к категории «азиатской» империи (Hosking, 1997: 7), то С. Беккер считает, что это неправомерно. Он проводит сравнение Российской империи XIX в. с Англией и Францией раннего Нового времени, которые «фактически по своей природе были империями». Беккер указывает, что Россию XIX в. отличало от Англии раннего Нового времени более сильное государство, более резкое культурное неравенство этнических групп, недавний характер многих территориальных приобретений; иные и более разнообразные отношения между метрополией и периферией; и, наконец, «дух времени» эпохи национализма, который оказывал серьезное влияние на самосознание народов империи, в том числе и на русских (Becker, 2000: 336).
Если говорить о других признаках, то А. Рибер относит Российскую империю к династическому государству традиционного типа, состоящему из относительно однородного в этническом отношении центра и прилегающих к нему периферийных территорий, населенных разнообразными народами. Периферийные области, населенные балтийскими народами, финнами, поляками, украинцами, народами Кавказа и Средней Азии, составляли наиболее нестабильные зоны империй и могли представлять непосредственную угрозу центру. Географическое положение ставило проблемы интеграции и обеспечения безопасности (Rieber, 2001: 118). У другой группы современных западных исследователей феномена Российской империи, в результате полемики с традиционной историографией, сформировалось стремление вообще отвергнуть сравнение России с европейскими моделями как средства измерения ее развития. Основанием для этого является утверждение о том, что сложная социальная жизнь Российской империи не исчерпывалась формальными институтами, свойственным Европе, и сопровождалась глубокой антипатией к формальным и безличным правилам поведения. В то же время существовали структуры, неформальные по своему характеру, которые, в отличие от Запада, являлись существенным фактором интеграции и консенсуса. Группа историков под руководством Дж. Бербанк и Д. Рэнсела разворачивают исследовательскую оптику от распространенного негативного взгляда на историю дореволюционной России, подчеркивавшего неудачи в достижении европейских «образцов», на свидетельства богатства социальной, экономической и интеллектуальной жизни империи, на анализ причин и факторов её длительной истории. В частности, предлагается рассматривать Россию как такой вариант европейской империи, «которая гордилась космополитической элитой, многонациональной периферией и собственным разнообразием» (Ransel, 1998: 22). Наряду с определением модели и основных признаков Российской империи по-прежнему одним из направлений историографии остаётся изучение способов её образования. В мировой историографии отдаётся должное историкам, которые начали это обсуждение ещё в XVIII – XIX вв. (А.И. Манкиев, П.И. Рычков, М.М. Щербатов, Н.М. Карамзин, М.П. Погодин, И.В. Нехачин, К.Ф. Фукс, М.С. Рыбушкин, А.И. Артемьев, Д.И. Иловайский, А.П. Щапов, Н.И. Костомаров, С.М. Соловьев и др.). Они изначально стремились раскрывать черты «принудительности» и «добровольности» процесса присоединения. Так, С.М. Соловьёв и М.П. Погодин именно в способах основания государства (мирно, насильственно) видели отличие русской истории от западноевропейской. С.М. Соловьёв ввёл понятие колонизации в схему исторического процесса, чтобы по-новому осмыслить вопрос о характере присоединения народов Среднего Поволжья к Русскому государству (Соловьёв, 1960: 456). В этом же русле размышляли С.Ф. Платонов, рассматривавший специально историю присоединения Казанского ханства, и И.М. Покровский, раскрывавший роль монастырской колонизации (Платонов, 1902: 32). Одновременно возникла и противоположная точка зрения на процесс присоединения. Первый чувашский профессор Н.В. Никольский считал, что если говорить о присоединении народов Поволжья к России, то оно не было результатом вторжения русских войск, а являлось органически подготовленным долголетним периодом отношений русских, к примеру, с чувашами, роста русского влияния, большей симпатией к Москве, чем к нагаям и крымцам (Никольский, 1919: 12). Так впервые появляется описание варианта добровольного вхождения в состав Русского государства. В советской исторической среде время от времени также возникало стремление преодолеть однотипную интерпретацию исторически сложных актов присоединения к России, особенно добровольного способа. В 1950 г. историк Н.В. Устюгов рассмотрел правомерность характера данного способа применительно к кочевым обществам, которые по давней традиции своё присоединение к какому-либо государству (ханству) рассматривали не как окончательное принятие подданства, т.е. на века, навсегда, а как выбор сюзерена. Была выдвинута идея, согласно которой «добровольное» присоединение к Русскому государству, к примеру, башкирами воспринималось как «добровольный выбор сюзерена», или «осуществление на добровольных условиях права «свободного вассалитета» (Устюгов, 1950: 5). Поэтому они были обязаны своему сюзерену добровольной службой и уплатой подати (ясака). В то же время они исходили из древнего степного «права отъезда» от своего господина, если вассалитет был установлен не в результате добровольного признания, а вследствие завоевания (Усманов, 1960: 22). Следует отметить, что аналогичный юридический принцип действовал и в древнерусском обществе до того, как не было образовано централизованное Московское государство. Примерно к 80-м годам XV в., как отмечал Л.В. Черепнин, русские «бояре и слуги вольные потеряли право «отъезда» от великих князей» (Черепнин, 1960: 7). Следовательно, добровольная зависимость была предпочтительнее вассалитета, установленного военным путем, так как свободное волеизъявление давало право на самостоятельный уход от сюзерена при условии нарушения им договорных отношений. На идею Устюгова, которая открывала определенные перспективы для понимания политики кочевых обществ, учёные обратили серьезное внимание только спустя десятилетия. До этого она, по существу, была проигнорирована, во многом потому, что Устюгов увязывал свои доказательства с оценкой ряда башкирских восстаний как реакционных и антирусских. В конце 1980-х годов вопрос о способах присоединения к России вновь оказался в центре внимания историков, в том числе о добровольности как историческом явлении, которое в прошлом имело различное объективное содержание. Грань между пониманием добровольного и вынужденного подданства, по его мнению, должна рассматриваться с точки зрения конкретных исторических этапов и временных условий, а также синтеза материалов на трёх основных уровнях: субрегиональном, региональном и общероссийском. В качестве предварительного соображения, требующего конкретных исследований, С.Г. Агаджанов предложил модель присоединения, которая включает в себя три основных типа: мирный, военный и колонизационный. Каждый из них, в свою очередь, можно подразделить на несколько подгрупп или подтипов (Агаджанов, 1995: 10). Первая из выделяемых категорий включает в себя такие события, как воссоединение близких по происхождению народов в ходе восстания против иноземного засилья, добровольное присоединение на базе волеизъявления от имени правящей династии, представителей господствующего класса, либо народных собраний. В эту подгруппу вписываются также сложные процессы, связанные с освободительной борьбой на почве национально-религиозного и социального гнёта. В особый подтип выделяются характерные для феодального этапа присоединения отношения зависимости, которые традиционно историками обозначались терминами «подданство», «холопство», «покровительство» и «протекция». В позднесредневековую эпоху это выражалось в установлении сюзеренитета русских царей в различных вариантах. Чаще всего вассалы уплачивали дань, несли военную службу, оказывали помощь в случае вражеских нападений. Сюзеренитет оформлялся специальной жалованной грамотой, присягой на верность (шерт), назначением содержания вассалам и выдачей заложников (аманатов). В отличие от западноевропейских стран по древнерусской традиции вассалитет, как правило, был одноступенчатым, но в реальности могло существовать двойное и тройное подданство. Практиковалось и ограничение суверенитета с установлением контроля над внешней политикой вассалов. Имело место и частичное вмешательство в административное управление путём назначения сборщиков налогов (ясачников). Сущность второй формы выражалась в прямых территориальных захватах, осуществлявшихся в результате конфликтов и войн. Процесс завершался включением соседних регионов в политическую систему Российской империи. Однако интеграция в общую административно-территориальную структуру происходила далеко не одинаковыми путями. В одних случаях имело место включение в сложившуюся общегосударственную систему, в других сохранялись элементы автономности. В отдельный тип С.Г. Агаджанов предложил выделить немногочисленные случаи установления протектората в ходе дипломатических акций и военных кампаний. Обычно при этом присоединённая территория утрачивала внешнеполитический суверенитет, но сохраняла собственный контроль в области внутренней политики. К этой группе можно отнести и международные договоры, заключенные при разделе территорий и после окончания войн с сопредельными государствами. Наконец, третья форма объединяет в себе различные виды колонизационного движения, имевшего свои формационные и историко-региональные особенности. Наиболее распространенным видом миграции были народные, главным образом крестьянские, казачьи, а также правительственные, организованные переселения. Отдельную подгруппу составляют характерные для феодализма монастырская и помещичья колонизация, а также так называемые «вольные экспедиции», сыгравшие важную роль в освоении северных и дальневосточных регионов (Агаджанов, 1995: 11). Как можно видеть, в предложенной типологизации используется и формационный подход. Но даже при его использовании очень трудно чётко классифицировать пути вхождения народов в процессе образования Российской империи, поскольку надо учитывать различные смешанные виды и их сочетания. Таким образом, очевидны затруднения, которые создаёт традиционная терминология. Основные понятия, которыми оперируют разные авторы, сводятся к следующим: воссоединение, добровольное присоединение, вхождение, завоевание. Известные расхождения в определении особенностей Российской империи существует и среди профессиональных историков. А.В. Левандовский, описывая процесс поглощения новых территорий, населенных различными этносами, что сопровождалось последовательным политико-административным их освоением, а затем складыванием централизованной империи, «подчинявшей сопредельные земли строго иерархично, от микроцентров власти к ее макроцентру», считает, что инстинкт, а не расчет двигал этим процессом. Сравнивая Российскую империю с Британской, давшей пример техники завоевания, Левандовский утверждает, что Русская империя «развивалась на органике, потому и была так устойчива, пластична» (Родина, 1995: 100). По мнению В.С. Ерасова, государство выступало как носитель наиболее универсального принципа, объединяющего разноликий конгломерат социальных и культурных структур. Только государство могло выходить за локальные пределы, соединяя в себе Запад и Восток, Север и Юг на огромном пространстве от Варшавы до Калифорнии, а затем Чукотки и Кушки, обеспечивая несомненное единство пространства и населения в политическом, административном, а в определенной степени и хозяйственном планах. Империя была более универсальной, чем ее официальная религия и культура. В своей статье «Выбор России в евразийском пространстве» Ерасов пишет: «Именно степенью универсальности Российская империя отличалась от других подобных ей имперских образований того времени, что делало ее и в самом деле продолжением и подобием первого и второго Римов, придавало ей такой огромный масштаб и длительную устойчивость, несмотря на то, что XIX век все больше обнаруживал ее хозяйственную и военную слабость» (Ерасов, 1994: 48). В подходе к определению модели Российской империи, её «теоремы» историки Т.А. Филиппова и Д.А. Олейников предлагают видеть в империи не цель, но инструмент или форму: «В России возник прецедент: историческое бытие двух разных империй, сменивших друг друга на одном геополитическом пространстве – Россию и СССР. Империя осталась, а государственность сменилась. Не говорит ли это о том, что модель империи возникает явочным порядком, уже потом... Империю – как Империю – «специально» никто не строит, тем более по заранее известному плану. Это сейчас, бросая взгляд назад, мы можем размышлять о закономерностях имперства. И главная такая закономерность – территориальное расширение за счет сильной центральной власти» (Филиппова, 1996: 98). Авторы полагают, что главным условием для империи стать Империей является правильный выбор момента и направления расширения имперского пространства. Не случайно смутные времена начала XVII в. стали расплатой за неудачную попытку расширения империи в западном направлении, а войны с Турцией – следствием устойчивого стремления увидеть крест на Святой Софии, объединяющий Европу и Азию (Филиппова, 99-102). Отметим также стремление выводить основной признак Российской империи по миграции населения на её территории, в контексте «дискриминационной миграционной политики», когда складываются прочные традиции вытеснения «инородцев», «продвижения восточных славян в неславянские районы империи» и, как следствие, разделение страны на «европейско-восточнославянскую метрополию» и колонии, вообще специфическую территориальную организацию (Вишневский, 1998: 248). В западной историографии наиболее полные развернутые формулировки мы находим у А. Каппелера. Он представляет Российскую империю как супернациональное государство, состоявшее из множества этносов, но при этом эта империя не может рассматриваться как национальная империя русского народа. Он также показывает, что для вовлечения в состав империи разных народов применялись не только чисто военные методы, но и дипломатические, в чем, строго говоря, не сомневались и русские дореволюционные историки. В зависимости от обстоятельств, на первый план выходили то мирные, то насильственные методы покорения (Каппелер, 1997: 213). Р. Суни полагает, что в Российской империи метрополия была институтом политического господства, но отношения центр-периферия складывались не по этническому признаку (Суни, 2011: 8). В то же время вряд ли было бы правильным игнорировать этнический аспект во взаимоотношениях имперского центра и колонизируемой периферии. Периферия была заселена народами, находившимися на разной степени развития и различавшимся по своим этнокультурным характеристикам. Российская политика, осуществлявшая русскими чиновниками и русифицированными представителями местных элит, разнилась в зависимости от религиозно-культурных особенностей этноса, особенности его экономики и природных условий. Для Р. Суни отличительным признаком Российской империи являлся тот факт, что её правящие институты имели особый политический статус, идентифицировались с тем или иным классом. Носителями функции метрополии являлись императорская семья вместе с помещичьим дворянством и бюрократией. В этом отношении Российская империя не была этнически «русской» империей. Место господствующей национальности занимал многонациональный институт – дворянство. Р. Суни обращает также серьезное внимание на то, что реагируя на внешнеполитическую угрозу более могущественных новых национальных государств, имперские элиты способствовали переходу от империи «старого порядка» к «современной» империи, от полицентричной и дифференцированной политической системы, в которой регионы сохраняли отличные от центра правовые, экономические и даже политические структуры, к более централизованному и бюрократизированному государству, в котором государственными элитами проводилась политика унификации в отношении экономики, языка и культуры. В России конца XIX – начала XX в. монархия стала более «национальной», близкой к народу в собственном восприятии (Суни, 2011: 23). жүктеу/скачать 50,47 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|