неубранной кровати, на
грязных простынях, уставившись в стену в
трех футах от него.
Рудольф постучал о дверную раму. Шульц медленно, словно через
силу, повернул к нему голову.
— Что вам угодно? — спросил он. Голос у него хриплый,
враждебный.
Рудольф вошел.
— Я — брат Тома Джордаха, — сказал он, протягивая руку.
Шульц тут же спрятал свою за спину. На нем была пропитанная
потом нижняя рубашка. Живот выпирал, как баскетбольный мяч. Он
непрерывно двигал челюстями,
словно ему мешали плотно
пригнанные пластинки во рту. Одутловатое лицо, совершенно лысый.
— Я никому не пожимаю руки, извините, — сказал Шульц. — Из-
за артрита.
Он не предложил Рудольфу сесть. В любом случае садиться было
негде, только рядом с ним на кровать.
— Я не желаю слышать даже имени этого сукина сына, —
продолжил Шульц.
Рудольф вытащил из бумажника две двадцатидолларовые купюры.
— Вот. Он просил передать вам это.
— Положите на кровать. — Безразличное выражение на его
мертвенном, хищном лице не изменилось. — Он должен мне полторы
сотни.
— Завтра же попрошу его выслать остальные, — сказал Рудольф.
— Давно пора,
черт бы его побрал, — проворчал Шульц. — Что
теперь ему нужно от меня? Что, снова кого-нибудь изуродовал?
— Нет, — ответил Рудольф. — С ним все в порядке.
— Очень жаль, — сказал Шульц.
— Он просил меня узнать у вас, идет ли еще дым? — Какие-то
странные слова, ему было непривычно их произносить.
Лицо у Шульца вдруг стало хитрым, каким-то таинственным, и он
старался не смотреть прямо на Рудольфа.
— Вы уверены, что завтра он вернет мне долг?
— Абсолютно, — заверил его Рудольф.
— Ну-у, — протянул Шульц. — Больше дыма нет. Вообще больше
ничего нет. Эта толстая задница Куэйлс не выиграл ни одного
поединка после того, как ваш засранец-братишка разделался с ним. У
меня тогда был реальный шанс надежно заработать на нем. Хотя
итальянцы могли обмануть и лишить меня моей доли. А ведь это я
нашел Куэйлса, это я привел его на ринг. Нет, дыма уже нет. Кто уже
умер, кто сидит за решеткой. Никто, по сути дела, и не помнит имени
вашего братца. Может разгуливать по Пятой авеню во главе колонны
на параде в честь Дня Колумба
[82]
, и никто не тронет его и пальцем.
Можете сообщить ему об этом.
Скажите ему, что моя новость стоит
гораздо больше ста пятидесяти долларов.
— Скажу, мистер Шульц, обязательно передам. — Рудольф
старательно изображал, что ему якобы понятно, о чем идет речь. — У
меня еще один вопрос…
— Не много ли вопросов за такие деньги?
— Он хочет знать, как там его жена.
Шульц рассмеялся.
— Эта проститутка? — спросил он, выговаривая каждое слово по
слогам. — Ее фотография попала в газету. В «Дейли ньюс». Причем
дважды. Ее задержали за приставания к мужчинам в барах. Репортеру
она назвалась Терезой Лаваль. Чтобы подумали,
что речь идет о
француженке. Но я-то сразу узнал эту сучку. Все они — б… все, до
последней. Я мог бы рассказать вам многое, мистер…
— Не знаете ли вы, где она живет? — Рудольфу совсем не
улыбалось проторчать весь день в этой жаркой, вонючей комнате,
выслушивая мнение Шульца о женщинах. — И где их сын?
Шульц покачал головой:
— А кто знает? Я не знаю толком, где сам живу. Надо же,
Тереза
Лаваль, француженка. — Он снова засмеялся. — Тоже мне
француженка!
— Благодарю вас, мистер Шульц, — сказал Рудольф. — Больше не
буду вас беспокоить.
— Ничего страшного. Очень рад был побеседовать с вами. Вы на
самом деле пришлете мои деньги завтра утром?
— Гарантирую.
— На вас такой дорогой костюм, — сказал Шульц. — Но это все же
еще не гарантия.
Рудольф вышел, а Шульц так и остался сидеть на своей кровати, в
жаркой комнате, покачивая головой. Даже Пятьдесят третья улица
теперь показалась Рудольфу вполне привлекательной после того, как
он оставил за спиной эти вонючие меблированные комнаты.
Достарыңызбен бөлісу: