Читатель, салям

А теперь с ходу перейдём к моему знакомству с фактом существования в пятом веке человека по имени Северин и фактом написания в 511 году «Жития святого Северина», для чего я использую значительную часть второго тома моей автобиографической работы «Разговор начистоту» (я не смог назвать её ни «Былое и думы», ни «Воспоминания и размышления» – оба названия уже застолблены Герценом и Жуковым). Раздел о злоключениях Северина взят оттуда же. Повторяю: надеюсь, что вам, Читатель, скучно не будет…

Я вышел на факт существования исторического источника «Житие святого Северина» на втором семестре истфака – в начале 1963 года. В первом-то мы «историю древнего мира» проходили, а тут подошло время «истории средних веков». Но когда пришло время писать курсовые работы, то нам дали специалистку по этой истории не с кафедры медиевистики, где историю стран Западной Европы в период средневековья изучали, а с кафедры истории южных и западных славян, Евгению Сергеевну Макову. Она принесла список тем, я ухватился за него первым и сразу высмотрел тему «Заселение славянами Балканского полуострова и возникновение на Балканах первых славянских государств». Здесь не место для описания истории моих размышлений, приведших к изменению названия уже не самой работы, а личной моей разработки: «Заселение славянами Балканского полуострова и судьба дославянского населения Балкан» – работа была написана с этой добавкой к официальному заданию и получила оценку «отлично», а я надолго ввязался именно в изучение истории смены населения на Балканском полуострове, а потом и в аналогичные процессы везде и всюду. И попутно выяснил, что в СССР имеет место возрождение неославянофильства, что оно направляется с верхов власти, что попытки искать истину, а не воспевать славян, как высшую расу, отражаются повсеместно. То-есть СССР из «первой свободной территории планеты», каким он был задуман, становится опять Россией, «великой славянской державой», а смена социальной сути власти на этническую – подобна переливанию крови не той группы, грозит верной гибелью тому организму, который называется Советским Союзом, а также тем его гемоглобинам и лейкоцитам, тем нейронам, которые называются советскими людьми, а с ними и людям иных мутаций. Будучи по интересам историком-глобалистом, я интересовался всеми видами истории, историей переливания крови тоже, так что аналогия эта всплыла в мозгу почти мгновенно.

Вот тогда-то мне и попалась в V томе «Византийского временника» за 1952 год статья некоего А.Д. Дмитрева «Движение скамаров», явно написанная в неославянофильском духе. А в ней было основным используемым источником неизвестное мне дотоле «Житие святого Северина». Источник я искать не стал, выяснив лишь, что он на русский язык не переведён. А в аргументации Дмитрева уже тогда нашёл немало «ляпов», которые и отметил мимоходом в той курсовой работе, причём ничего впоследствии отбросить из антидмитревских доводов мне не потребовалось, зато добавить пришлось много.

А к концу третьего курса, уже в 1965 году, пришлось мне сдавать спецкурс по истории средневекового крестьянства автору ряда работ именно по такой тематике, академику Сергею Даниловичу Сказкину – он у нас не преподавал, так мне дали довольно уже зачитанную толстую машинописную распечатку, велели прочесть и проработать так, чтобы мог самому Сказкину ответить на любой вопрос, дали его адрес и телефон и сказали: «Решишь, что готов – звони ему и договаривайся о встрече». Что я и сделал через пару недель. Жил он в доме «сталинской застройки» на бывшей Большой Калужской улице, ставшей потом Ленинским проспектом. Принял меня ласково, пугать не пытался, вопросы задавал серьёзные, потом по ходу дела пошли вопросы уже не по теме его работы, а по моим рассуждениям о крестьянской проблеме вообще и её влиянии на российскую историю в частности. Я уже успел написать курсовую о крестьянском движении в России в период подготовки отмены крепостного права, а также непосредственно после его отмены, так что оказался вполне на уровне для такого разговора, как следовало из его отношения ко мне в той беседе. Прощались мы вполне дружелюбно, как соратники; он вёл себя как полковник с майором, а не как сержант с рядовым, что гораздо высокомернее уже тогда в Армии было. Видимо, он имел на меня какие-то виды, ибо впоследствии присутствовал на моей «защите диплома».

А при работе над этим спецкурсом по средневековому крестьянству никто мне не мешал поискать в фондах кабинета медиевистики другие работы на эту тему. И вышел я там на потрясающую работу Александра Иосифовича Неусыхина «Возникновение зависимого крестьянства в Западной Европе VI – VIII веков». Не столько суть темы, сколько методика постижения этой сути потрясла меня. И какой бы поиск я ни вёл впоследствии, всегда использовал уроки Неусыхина, светлая ему память. И к тому же получил я несколько идеализированное представление именно о медиевистике в эти две недели. Мне стало казаться, что именно при изучении истории западного средневековья историки наиболее свободны от внешнего давления, а потому могут развиваться в непокалеченном состоянии и писать работы вроде неусыхинской. Мне нужно было достичь именно такой квалификации, а подходило время выбора кафедры для специализации и для выбора дипломной темы.

Но вот и окончен третий курс. И предлагают нам подумать – на какую кафедру пойдёт каждый из нас. Считается, что беглую пробежку по Всемирной Истории мы сделали, так что пора браться за подготовку к дипломной работе. Итак, какую отрасль исторической науки считаю я наиболее близкой к не то чтобы самой истине, но к методике поиска этой самой истины? И где мне, следовательно, специализироваться в этой методике далее?

- Что хотели бы Вы выбрать темой своей дипломной работы?

- Логично. Но в Москве нет специалистов по гуннам – они в Ленинграде. Зато у нас есть Александр Рафаилович Корсунский – специалист по готам, остготам и вестготам, а они первыми попали под гуннский удар. Вот его мы Вам в научные руководители и назначим. И попросим дать Вам тему именно из эпохи Великого Переселения народов. Приходите завтра – он с Вами встретится, и вы договоритесь о теме.

Прихожу и встречаюсь с мужчиной лет сорока пяти, вряд ли более, с длинным «лошадиным» лицом, но мне с того лица воду не пить, а разговор получается не такой уж плохой.

- Мне сказано, что Вас интересует. И, учитывая мой потенциал как руководителя в этом деле, советую взять темой положение в те времена на территории Норика. Он ведь рядом с гуннской Паннонией лежал, все соседние с ним территории античными авторами освещены в этот период, так что и гуннов Ваших, и моих готов Вы сможете найти на этой территории. Тут я вам смогу быть полезным.

Что же, всё это было весьма резонно. И хотя летом 1965 года у меня родилась дочь, и хлопот прибавилось, но я успел получить в Ленинке пересъёмку на плёнку текста из первого тома «Памятников Истории Германии» из серии «древнейшие авторы» – там как раз и приводились те две работы, знать которые мне было необходимо позарез: «Житие» и «Гетика» Иордана. Но про «Гетику» я уже знал, что она в 1960 году вышла в переводе и с примечаниями, а букинистических магазинов в Москве в ту пору хватало. Забегал я по ним – нашёл-таки это издание. Тоже везение, близкое к чуду, ведь тираж был крохотным для страны с почти поголовно читавшим тогда четвертьмиллиардным населением. Полез я в ту книгу – и оказалось, что этот капитальный труд готского историка VI века похож на драное одеяло с прорехами разных размеров, причём именно Норик в одну из таких прорех целиком провалился. Иордан-то только по готским следам хаживал, а готы Норик проскакивали быстро, не задерживаясь. Правда, кое-что, к Норику относившееся, было в примечаниях Скржинской, там и «Житие Северина» поминалось, но пока я само «Житие» не переведу и не прочту – ничего использовать не смогу. Зато в Ленинке обнаружилась дореволюционная книга видного медиевиста тех времён М.М. Стасюлевича «История средних веков в её писателях и исследованиях», 1885, т.1, в которой был перевод работы французского историка Амедея Тьерри, судя по всему, бывшей очень вольным пересказом «Жития». Я не рискнул использовать эту работу – что-то насторожило. И, как позже выяснилось, не зря – автор врал, как пьяный сапожник, перепутав всё, что только можно было, в том числе и названия городов – происходившее в одном перемещал в другой. Полагаю, что сам он «Житие» и в глаза не видел, что в первой трети XIX века, когда историческая наука была ещё в младенческом состоянии и не выработала общей для европейских историков методики и этики поведения, было вполне естественно. Этот его пересказ мог быть пересказом другого пересказа, тоже кем-то с чужих слов или строк пересказанного – та самая игра в испорченный телефон.

Нашлась у немецкого историка Юнга в его работе о переселениях германских племён и глава о Норике. Я стал переводить её с немецкого, и к концу этой возни выяснилось, что Корсунский был прав: я стал понимать с ходу суть каждого четвёртого, а то и третьего предложения. Увы, с тех пор я утратил такую способность, ибо занимался темами, переводов с немецкого не требовавшими. Но тогда прогресс был несомненный, так что несколько работ – Капхана, Цибермайра, Диснера и кое-что ещё – были прочёсаны мною не без пользы.

А вот перевод «Жития Северина» был труднее трудного. Пришлось прогрызать «линию Евгиппия» целых полтора года, а всего-то было полсотни страниц энциклопедического формата. Но тут уж во мне еврейские гены заговорили. Ибо русские, как сказал один русский остроумец, создают сами себе трудности, а потом стойко их преодолевают. А евреи, напоровшись на трудность любого уровня, начинают думать о полном её искоренении ныне и присно и вовеки веков, создавая всякий раз технологию такого искоренения. Вот я и создал для данного случая такую технологию.

Для начала я брал большие листы бумаги (как для печати на машинке) и в первой слева колонке слово под словом переписывал очередное предложение. Вторая колонка была со стрелками и скобками, объединяющими слова в группы и устанавливающими смысловой порядок перевода.

Дело в том, что средневековая латынь оказалась языком-уродом, языком-выродком, что и не диво. В ту пору уже не было, по крайней мере – в Норике и Рэции, учебников и словарей классической золотой или хоть серебряной латыни. Местные диалекты резко отличались от языка уцелевших книг. А самые книги, многократно переписанные, наследуя ошибки и описки предыдущих переписчиков, всякий раз по ходу написания очередного экземпляра обретали что-то новенькое. Бедняги-переписчики, сами по таким книгам учившиеся, нередко не могли уразуметь, что означает то или иное слово, и давали – каждый своё – новое истолкование. И так было в каждом бывшем римском регионе, где к латыни прибавлялись остатки местных языков. В каждый новый слой времени и в каждом месте была своя, ни на что не похожая средневековая латынь. Так что, когда я как-то написал достаточно длинное предложение из «Жития» на длинной полоске бумаги и потом под ним изобразил связь слов и грамматических оборотов, то получилась такая же путаница, как у Джером Джерома в «Трое в одной лодке, не считая собаки» получалась из верёвочки, если её вытянуть в прямую линию, а потом на десять минут оставить в одиночестве. Вот эти-то связи, с указанием слов, сведённых вместе грамматическими оборотами, на этой второй колонке и указывались. Правее шла третья колонка – смыслы данного слова (а они менялись, так что приходилось учитывать все, которые были известны составителю словаря), его именительный и родительный падеж, если оно было существительным, склонения, спряжения, падежи и так далее – и выявленное мною значение данного слова здесь. А в последней четвёртой колонке был окончательный перевод всего предложения.