Артем Тарасов Миллионер
жүктеу/скачать 1,22 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- 4. БЕРЕГИТЕСЬ ЛЖЕПРОРОКОВ, ПРИХОДЯЩИХ В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ Глава 7. ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ. НО МОЖНО УБЕЖАТЬ
* * * Михаила Горбачева я окончательно достал выступлением о Курильских островах. В январе 91‑го года президент СССР встретился в Москве с лидером японской правящей партии, и на апрель был запланирован его ответный визит в Японию. И тут мне пришло в голову, что в условиях острого дефицита валюты Горбачев может пойти на то, чтобы сдать японцам Курильские острова. На эту мысль меня навело общение с советником японского посольства в Москве, которого звали Агава‑сан. Это был крайне забавный японец, который регулярно приезжал ко мне в Союз кооператоров и приглашал в японский ресторан. Во время обеда Агава‑сан задавал десятки самых разных вопросов, а два его помощника, сидевшие рядом, ничего не ели и только строчили авторучками, тщательно фиксируя каждое мое слово. Почему они не пользовались диктофонами, абсолютно непонятно. Сам Агава‑сан высказывался крайне редко и на все мои вопросы говорил одно и то же: — Я простой экономический советник. Никаких деловых контактов не устанавливаю. Меня не интересует никакой конкретный бизнес. Просто нужно ваше мнение узнать… Мне это казалось очень странным. Зачем японцам мое мнение? Тоже, нашли эксперта! И я гнул свою линию, стараясь затянуть его в какие‑то совместные проекты или хотя бы получить помощь в контактах с японскими фирмами. Но все мои попытки окончились полным крахом. Впоследствии Агаву‑сан повысили в должности, назначив послом Японии, по‑моему, в Южной Корее. Перед отъездом он пригласил всех, чье мнение регулярно выслушивал, в первый кооперативный ресторан Андрея Федорова. Кого же там только не было — от официальных лиц из ЦК КПСС до заслуженных артистов и журналистов… — Спасибо вам всем! — прочувствованно сказал Агава‑сан. — Именно благодаря вашему мнению Япония лучше узнала Россию! На этом его блестящее выступление было окончено… Так вот, перед ответным вояжем Горбачева я вдруг вспомнил, как Агава‑сан однажды сказал мне: — В Японии есть такая поговорка: нельзя дружить с соседом, если его солдаты ходят у тебя в саду. Это про Курильские острова. Никакие совместные проекты в нашем саду неуместны! Вот если бы вы вернули нам острова, тогда японские бизнесмены немедленно бы вложили в Приморский край двести миллиардов долларов инвестиций! «Уж не за этими ли миллиардами собрался Горбачев в Японию?» — подумал я. Это меня не устраивало уже потому, что часть денег до России просто бы не дошла, а другую наверняка бы направили на борьбу с кооперацией и укрепление госсектора в экономике. Кроме того, в некоторых японских газетах вполне откровенно писали: мол, в середине следующего века ни один японец работать вообще не будет — за него это будут делать другие! То ли машины и роботы, то ли русские в Приморском крае — понимай, как хочешь! Такая откровенно фашистская идеология мне тоже очень не нравилась. И я решился на очень резкое интервью сразу многим газетам, и японским в том числе. Выступил в Моссовете, где это стало настоящей сенсацией, ведь я был руководителем Совета по внешнеэкономической деятельности! Чуть позже мне дали слово в Верховном Совете России, и я с трибуны в прямом эфире повторил свое предположение о том, что Горбачев намерен вернуть японцам острова за обещанные инвестиции и валюту. Тут уж разразился грандиозный скандал! Горбачев пришел в неописуемую ярость: то ли я действительно угадал его секретные планы, то ли это просто переполнило чашу его терпения. Ведь на Курилах немедленно начались демонстрации под лозунгом «Не отдадим родную землю!». А я, кроме прочего, еще сказал, что этот вопрос не может решаться закулисно, потому что Курильские острова — это российская территория, а вовсе не территория ЦК КПСС. И если кому решать — так это Ельцину и российскому парламенту! То есть было подброшено большое сухое полено в огонь конфронтации между Горбачевым и Ельциным… Михаил Сергеевич где‑то очень резко высказался обо мне — скорее всего, на Политбюро, и министр внутренних дел СССР генерал Пуго вместе с главой КГБ Крючковым восприняли слова Горбачева как прямое указание незамедлительно предпринять меры против меня. * * * Сначала произошел налет ОМОНа на нашу службу «Ариса» в аэропорту Шереметьево. Двенадцать вооруженных автоматическим оружием громил в масках ворвались в офис, положили на пол всех — женщин и посетителей, опечатали сейфы, конфисковали валюту и все наши бумаги. Правда, никого особенно не били, поскольку офис находился за тоненькой перегородкой прямо в зале отлета аэропорта, все действо происходило на глазах испуганных пассажиров и провожающих. Для такого налета нужен был повод, хотя бы формальный. Им послужила совершенно не касающаяся меня лично история. Несколько месяцев назад в Литве была схвачена банда рэкетиров, которая выбивала деньги из какого‑то бизнесмена. У одного из членов банды нашли тогда удостоверение службы «Ариса» объединения «Исток». Вымогатели были арестованы и сидели в тюрьме. И вот по ордеру литовской прокуратуры был произведен обыск, как говорится, по горячим следам, всего‑то через два с половиной месяца после ареста всех подозреваемых! Воистину оперативная работа… Кто‑то сумел позвонить в центральный офис и предупредил нас о налете. Наученный прошлым опытом, я отреагировал практически молниеносно: тут же был отпечатан приказ об уходе всего персонала головного офиса в отпуск. Все спешно разошлись по домам, я закрыл офис и повесил копию приказа прямо на входной двери, которая по надежности ничуть не уступала самым выдающимся зарубежным образцам. Как мне сообщил оставленный рядом с офисом наблюдатель, машины с вооруженными омоновцами подъехали через десять минут после моего ухода. Я сидел в доме напротив, на втором этаже у своих знакомых, пил чай и мог через окно наблюдать происходящее. Сначала они довольно долго вертели в руках приказ об отпуске сотрудников, потом была сделана неудачная попытка штурма. Стальная дверь свою репутацию оправдала полностью. Больше в тот день офис не штурмовали, но установили круглосуточное дежурство напротив его дверей. Была ранняя весна, и ночами, чтобы не замерзнуть, сидящие в машинах оставляли моторы заведенными — к общей «радости» жильцов окрестных домов, которым приходилось спать под непрекращающийся шум моторов… Я был совершенно спокоен и первым делом отправил письмо Ельцину уже на следующий день меня вызвали на заседание Верховного Совета. — Артем Михайлович, не волнуйтесь, мы вас в обиду не дадим, — заявил Ельцин с трибуны. — Я беру это дело под свой личный контроль! Тем не менее было ясно: идти в офис ни в коем случае нельзя. Конечно, милиция могла выломать даже нашу уникальную дверь, но устраивать обыск в отсутствие всех сотрудников — это было уже слишком! Вскоре кто‑то из осаждавших сообразил позвонить в Союз кооператоров. По случайности трубку взял мой помощник, который ничего не знал о происшедшем и непосредственного отношения к «Истоку» не имел. Поэтому сделанное ему предложение срочно встретиться у офиса «Истока» не вызвало у него никаких подозрений… Когда мой помощник подъехал, ему тут же надели на руки наручники, взломали дверь ломами и автогеном, завели в офис — и начался обыск. Я узнал о происходящем, будучи в Верховном Совете, и попросил троих своих приятелей‑депутатов поехать со мной, чтобы воочию увидеть это беззаконие. (Кстати, одним из этих приятелей был Евгений Наздратенко, будущий губернатор Приморского края.) Согласно закону о депутатской неприкосновенности милиция не имела права обыскивать рабочее место народного депутата. Все знали, что именно в «Истоке» был мой офис, и даже табличка соответствующая висела. Я вместе с депутатами вошел в самый разгар обыска. Понятно, что никакие слова о том, что это незаконно, никого не остановили. Мне предъявили постановление на обыск все той же литовской прокуратуры и, кроме того, выписку из решения Краснопресненского исполкома, где мне предоставлялось другое помещение для кабинета, которым я никогда не воспользовался… Милиционеры увезли наши опечатанные сейфы, массу документов, выдернули из компьютеров все жесткие диски. А сама опись конфискованного была просто потрясающей: «Вывозится восемьсот тридцать исписанных листов» — значилось в описи… Кем исписанных, зачем, на какую тему — да какая разница! В тот же день милиция ворвалась на наш торговый склад где было огромное количество кассет и других товаров. Тут же пригласили телевидение и начали все это снимать. Причем следователь положил среди кассет свой пистолет и красиво расставил две иконы, которые взялись неизвестно откуда. Я потом видел эти кадры: сначала показали общую панораму, а затем крупно горы кассет и пистолет. И лаконичный комментарий за кадром: «Вы видите хранилище ценностей кооператива „Исток“. Откуда у них столько товаров, которых нет в продаже в наших магазинах?» Я поехал на телевидение, чтобы выступить в популярной вечерней программе в прямом эфире, — уже не помню, как она называлась. Телевизионщики говорят: «Хорошо, но чтобы нам уложиться во времени, давайте сделаем это в записи, а в эфир пустим без монтажа!» Пришлось согласиться. А через полчаса после интервью выходит ко мне Татьяна Миткова, которая со мной и беседовала и, смущаясь, просит: — Вы не могли бы поговорить с нашим главным редактором? Тут кое‑какие трудности возникают… Конечно, разговор с телевизионным начальством ничего не дал, пленка в эфир так и не пошла. И я понял, что происходит нечто совсем нешуточное… Нервное напряжение росло с каждым днем. К тому же у меня начались проблемы в семье с мамой моего ребенка. Я приходил домой — и абсолютно не мог там расслабиться. Эта женщина постоянно создавала дополнительное напряжение. В какой‑то момент я сорвался, ушел из дома и обосновался на даче у Павличенко, который сразу после взлома нашего офиса сам переехал и перевез семью на подпольную квартиру. Все‑таки у меня был иммунитет народного депутата РСФСР, а Павличенко вообще могли забрать в любой момент! Тем более что милицейское начальство наверняка торопило следователей с расправой. Тем временем арестовали даже моего телохранителя. Это был совсем еще мальчишка, воин‑афганец, который служил там инструктором и сам был майором МВД. Его поместили в общую камеру с зэками, которые надругались над ним и потом избивали каждый день и каждую ночь. * * * Мы собрались на подпольной квартире и стали думать, что предпринять. У Павличенко стояла виза во Францию. В итоге решили срочно вывезти его за границу. Очевидно, ордера на арест Павличенко все еще не было, да никто и не предполагал, что он может скрыться во Франции. Поэтому отъезд прошел безо всяких проблем: мы быстро купили ему билет через нашу службу, знакомый таможенник отштамповал паспорт, наша шереметьевская бригада грузчиков легко протащила его сквозь все кордоны без очередей, и Павличенко улетел. Поскольку жить на его даче было опасно, я перебрался сначала к одним друзьям, потом к другим. И тем не менее продолжал появляться в публичных местах, рассудив, что на людях со мной ничего не сделают. То есть я присутствовал на съезде московских кооператоров, работал в парламенте, а вечера просиживал на конспиративных квартирах. У меня имелись свои очень ценные источники информации. Одним из них был сотрудник «Истока» Григорий Петрович Катаев, который в определенные моменты моей жизни не раз играл существенную роль. Катаев появился у нас в середине 90‑го года. Помню, как он пришел ко мне в кабинет и с порога заявил: — Артем Михайлович, я генерал КГБ, вот мое удостоверение! — Очень хорошо, — говорю. — И что дальше? — Я руководил самым дрянным подразделением в КГБ, какое только может быть: мы ловили антисоветчиков, — невозмутимо сказал Катаев. — Мы следили за людьми, делали страшные вещи. Я морально ущербный человек, очень многим людям сломал жизнь… А сейчас уволился. Прочитав вашу статью, решил обратиться к вам: меня не устраивает пенсия в четыреста рублей, я хочу зарабатывать деньги! Мне только пятьдесят два года. Возьмите меня на работу! Узнав об этом визите, Павличенко жутко испугался: — Мы пропали, это конец! — Если бы это был конец, он не пришел бы в открытую, а что‑нибудь наврал! — ответил я.
— Надо отгрузить мазут? Будет сделано! — вставал начальник по стойке «смирно». — Надо зафрахтовать танкер? Нет проблем! Загружать без очереди? Пожалуйста, мы же все понимаем! Будет сделано, товарищ генерал! Так что Григорий Петрович оказался очень полезным человеком. Помимо прочего, он еще и дружил с Бобковым — тоже генералом КГБ, заместителем Крючкова, впоследствии начальником службы безопасности Гусинского. Бобков щедро снабжал друга информацией, которая касалась нашего кооператива. Как‑то в конце января Григорий Петрович неожиданно явился ко мне и говорит: — Удирай! Я тебе не могу больше ничего сказать, но знаю: ни тебе, ни «Истоку» работать больше не дадут. Все деньги, которые поступят на счет, конфискуют, а ты окажешься в тюрьме! Или еще хуже… Это был для меня первый серьезный сигнал. Второй последовал почти сразу. Поскольку я все еще был председателем Совета по внешнеэкономической деятельности, то как‑то позвонил Гавриилу Попову: — Не может ли Москва мне чем‑то помочь? Попов ушел в кусты. Он панически боялся любых конфликтов. Тогда я поехал напрямую к генералу Богданову, начальнику Петровки, 38, который когда‑то возил меня к Бакатину. К сожалению, самого министра МВД СССР Бакатина тогда уже сняли с работы и его место занимал Пуго. — Я к вам обращаюсь как депутат Верховного Совета РСФСР, как председатель Совета по внешнеэкономической деятельности Москвы! — сказал я Богданову. — Может меня Петровка хоть как‑то защитить от произвола? Богданов оглянулся, хотя в кабинете, кроме нас, никого не было, и тихо произнес: — Ты же знаешь, Артем Михайлович, я лично к тебе очень хорошо отношусь. Но ничего не могу поделать — есть очень четкие указания. — Откуда? — С самого верху! — Богданов так закатил глаза, что стали видны белки. И было третье предупреждение, самое конкретное и страшное. После очередного съезда кооператоров ко мне в вестибюле гостиницы «Измайловская» подошел парень, который учился со мной в Горном институте на курс младше. Мы с ним не были друзьями, может, пару раз играли в преферанс, не более того. — Вы меня помните? Меня зовут Андрей Гальперин, я теперь оперуполномоченный с Петровки, 38. И сейчас очень рискую, разговаривая с вами. Я специально приехал, чтобы предупредить: вас решили устранить… как бы это сказать… физически. — Как это устранить? — изумился я. — За ваше убийство заплачено двенадцать тысяч рублей Исаеву. Это авторитет, подольский вор в законе. Он сейчас в Москве, остановился вот по этому адресу. Я вам советую немедленно скрыться! И протягивает мне бумажку с адресом Исаева в Москве… Тогда эта история показалась мне абсолютным бредом. «Как это убить? За что? — думал я. — Не может такого быть в России!» Я действительно не представлял себе, что мог стать первым бизнесменом и политиком, которого заказали менты. Первым — в том длинном, очень длинном списке убиенных в последующие годы… Как сказал Андрей, посредником между Исаевым и ментами выступил следователь — тот самый, что положил свой пистолет во время обыска и съемок в «Истоке». — Я заслан в банду под прикрытием, — продолжал Гальперин, — поэтому знаю обо всем изнутри. И поскольку я вас очень уважаю, еще с института, а моя жена в вас просто влюблена по телевизору… Я должен был вас предупредить! Андрей повернулся и быстро ушел. Больше я его никогда не видел. В правдивости его слов я убедился, как ни странно, только через два с половиной года. Я уже был в эмиграции, в Лондоне, и ко мне наведался мой старый депутатский товарищ Аркаша Мурашов, ставший первым штатским начальником Петровки, 38. Мы сидели с ним в маленьком итальянском ресторанчике и беседовали о Москве, в которой я так долго не был. И вот я говорю Мурашову: — Слушай, а ведь у тебя там, на Петровке работает прекрасный парень! Мы с ним вместе учились в Горном институте. Ты бы не мог его продвинуть по служебной лестнице? Он бы стал тебе настоящим помощником. — А как его зовут? — Гальперин, Андрей. Возникла долгая пауза. — Мы помогаем его семье. Его же убили почти год назад… И Аркадий рассказал ужасную историю, как Гальперин, внедренный в подольскую банду, вдруг исчез и на связь больше не выходил. — Мы уже записали его в предатели. Думали, он переметнулся к бандитам. А потом взяли часть банды. Исаев при задержании взорвал гранату, погибли двое наших, но и он тоже подорвался. Тогда и выяснилось, что Андрея кто‑то сдал. И, конечно, его тут же убили. Сначала сам Исаев душил его солдатским ремнем, а потом Андрея, еще живого, повезли закапывать в лес. А что, он с тобой был дружен? — Нет. Он просто однажды спас мне жизнь. — Мы молча выпили за упокой души Андрея. — Я знаю, кто его сдал: тот следователь! — воскликнул я. Но все это происходило уже в безопасной Англии. А в те дни в Москве мы сразу проверили указанный Андреем адрес. Там действительно жил уголовник Исаев и, по‑видимому, планировал мое убийство. Все совпало. Причем соседи утверждали, что в квартире часто появляется милиция и вообще она считается ментовской… А еще через день после разговора с Гальпериным была взломана моя бывшая квартира, где жила Лена с моим полуторагодовалым сыном Филиппом. Слава богу, их самих в это время не было дома. Когда приехали следователи с Петровки, они были очень удивлены: грабители украли дорогую шубу, однако на телевизоре спокойно лежала пачка денег, около трех тысяч рублей, которую они в упор не заметили. Были перевернуты чемоданы, унесены бумаги, фотографии, а драгоценности почему‑то остались на месте. — Это больше похоже на обыск, чем на ограбление, — признали следователи. На самом деле на ограбление это было совсем не похоже. * * * Я понимал, что круг преследования сужается и деваться мне в России больше некуда. Поскольку у меня тоже стояла французская виза, я решил ехать к Павличенко в Ниццу. Взял с собой портфель, позвонил на телевидение и в сопровождении съемочной группы «Взгляда» отправился в Шереметьево. Я был абсолютно уверен, что покидаю Россию на две‑три недели, не больше. Мне и в голову не приходило, что уезжаю я на целых четыре года и уже никогда больше не увижу многих дорогих мне людей, а также оставленных личных вещей. Пропали мои прекрасные альбомы с почтовыми марками, на которых были изображены рыбы, — я собирал их еще с институтской скамьи. Исчезли рукописи так и не напечатанных рассказов, романов и киносценариев, даже сейчас я часто вспоминаю о них. Ведь для чего‑то было мне дано вдохновение столько написать? Наконец, исчезли альбомы с сотнями фотографий моих родителей и меня самого в детстве. Мой отец был фотографом, и этих альбомов в семье хранилось великое множество. Вместе со всеми вещами они остались в гараже на даче Павличенко, а потом, скорее всего, были просто выброшены на свалку… Хорошо еще, что мои основные документы: военный билет, паспорт, диплом кандидата наук чудом оказались у моей секретарши дома. Впрочем, не таким уж чудом — ведь она через несколько лет стала моей женой в Англии… Но главная потеря: я оставил в России свой бизнес и саму Россию, которые были для меня подлинным смыслом всей жизни. Напоследок мне удалось выступить на встрече Союза промышленников и предпринимателей, организованной Аркадием Вольским в Кремле. Горбачев тоже туда пожаловал и, разумеется, сел на сцене в президиум. Я записался на выступление заранее и не дать мне слова Вольский не мог. Но зато в его власти было как следует потянуть время. И он тянул. Выступавшие директора фабрик и заводов из глубинки все время обращались к президенту СССР, жалуясь на отсутствие денег, отток лучших специалистов в кооперативы и проблемы со сбытом продукции. Горбачеву все это очень не нравилось. Выглядел он просто ужасно: нервничал, сердился, дергался. Наконец президент встал и, не попрощавшись, ушел. Неудивительно, что тут же дали слово мне. А у меня возникло удивительное ощущение, которое можно назвать моментом истины. — Я внимательно слушал выступления директоров. Все спрашивают: как дальше жить? Могу ответить! Все ваши невнятности — только частности. А проблема в том, что самостоятельность предприятий липовая, нет ее на самом деле! Поэтому, как бы вы ни старались, вам не дадут сделать дело по‑настоящему хорошо. Возьмите, например, мою историю: недавно разрушена уже третья компания, созданная моими руками и головой, моей энергией. Допустим, я начну создавать новое предприятие: оно непременно будет совместным, и знаете, кого я приглашу в партнеры? ЦК КПСС! Это единственный выход, чтобы добиться успеха в СССР! И пусть кто‑нибудь со мной поспорит! В зале воцарилась абсолютная тишина. — А если я прав, чего же вы хотите? Наша страна идет к бюрократическому и партийному капитализму. И рано или поздно вы все будете батрачить на власть! Но, наверное, уже без меня… Я ушел со сцены под гробовое молчание зала. До сих пор мне жаль, что меня не услышал Горбачев и что мои слова, увы, оказались пророческими. * * * Все, кто надо, уже знали о моем отъезде. Было очень смешно, когда в аэропорту ко мне подошел местный милиционер и говорит: — Артем Михайлович, вы во Францию? Очень хорошо! Мои враги мечтали от меня избавиться, но из‑за депутатского иммунитета и игры Горбачева в демократию просто так арестовать не могли. Поэтому из двух способов разобраться со мной: физически устранить или выдворить из страны, наверное, сошлись на втором. Благо, у КГБ был накоплен огромный опыт по выдавливанию неугодных и последующей слежке за ними за рубежом. А в это время произошло еще одно знаменательное событие. Обиженный Горбачев подал на меня в суд «за оскорбление чести и достоинства президента». Генеральному прокурору в Трубникову было поручено выступить в российском Верховном Совете и потребовать снятия с меня депутатской неприкосновенности, чтобы привлечь к суду. Трубников был исполнительным товарищем и таких выступлений сделал аж целых три. Но каждый раз голосование было в мою пользу! Я тут же узнавал об этом, поскольку в Лондоне ловил и слушал радиостанцию «Свобода» перед сном. Конечно, российские депутаты заботились прежде всего о себе. Все прекрасно понимали, что подобная история может произойти практически с каждым. Поэтому создавать прецедент со снятием депутатского иммунитета очень не хотелось… За границей у меня началась совершенно иная жизнь. Я чувствовал себя ребенком, который внезапно попал во взрослый мир, минуя детство. И до сих пор я бесконечно теряюсь в кругу английских друзей, когда они начинают петь свои песни, такие же известные и любимые здесь, как «Подмосковные вечера» в России. Или когда они начинают говорить о творчестве Теккерея и читать вслух его стихи. Только и остается вспоминать Пушкина, который, как оказалось, в Англии вовсе не считается великим поэтом, и поговорить о нем практически не с кем. Увы, у меня отсутствовал целый пласт культуры — и я уже никогда не смог его восполнить, поскольку даже не представляю, с чего начать: с рождественских детских песенок, этикетных тонкостей или, может, с детальной истории английского королевского двора… 4. БЕРЕГИТЕСЬ ЛЖЕПРОРОКОВ, ПРИХОДЯЩИХ В ОВЕЧЬЕЙ ШКУРЕ Глава 7. ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ. НО МОЖНО УБЕЖАТЬ До конца августа 1991 года с момента моего отъезда в январе за мной неустанно следили специальные агенты СССР за границей. Слежка была открытой и наглой, без тени стеснения или намерения укрыться. Мне давали понять, что никаких вариантов исчезнуть из их поля зрения быть не может. Задействовали не только агентурные сети КГБ, но, как я узнал позже, и представителей военной разведки ГРУ СССР. Я улетел в Ниццу, где меня встретил Павличенко. У него еще не было виллы, он жил на снятой квартире, и к нему вот‑вот должна была приехать жена с двумя детьми. Я остановился у него. Хотя квартира, машина и все остальное числилось за «Истоком», Павличенко, оценив ситуацию, моментально взял все бразды правления на себя. Прежде всего он овладел финансами: держал у себя пластиковую карточку «Истока» на свое имя, а мне такую сделать отказывался, говоря: — Ну зачем тебе карта? У нас есть одна на двоих! Скажи, что тебе надо, и мы сразу все купим… Он ездил на БМВ, а у меня с собой не было ни прав, ни своей машины. Директорами французского «Истока» были его французские друзья, которых он назначил и которым платил зарплату. Словом, моя жизнь во Франции оказалась под полным контролем. Мне пришлось с первых дней включиться в активную работу. В компании «Марк Рич», естественно, узнали, что мы в бегах, и поэтому немедленно остановили все платежи по контракту. А я пытался выбить у них наши деньги. Моя деятельность была достаточно успешной, и деньги с огромным трудом, но все‑таки попадали на французский счет «Истока». Хотя потребовалось посылать телеграммы с жалобой на действия английского офиса в Швейцарию, на имя самого Марка Рича. И только его личное вмешательство обеспечивало финансирование контракта по отгрузке. Мы отгрузили двести тысяч тонн мазута и получили двадцать три с лишним миллиона долларов. Из них девять миллионов были недосягаемы, а еще три пришлось вернуть министру минеральных удобрений, к которому нагрянула проверка, и надо было его просто спасать от последствий той сделки по продаже долларов на рубли. Он пришел ко мне незадолго до моего отлета из России и сказал: — Артем, за мной следит КГБ, я попал в страшную историю, я в жутком состоянии. Мне нужно вернуть те три миллиона, проданные тебе. Они нужны мне обратно, и они нужны мне сегодня… Я позвонил Павличенко в Монако и дал указание перевести три миллиона и спасти министра. Но в итоге у нас с Павличенко в банке «Париба Монако» оставалось довольно много денег. И контракты с Марком Ричем продолжали действовать. Из России регулярно уходили танкеры, груженые нефтепродуктами. Когда мы уехали, преследовать «Исток» стало незачем. Ему вернули изъятые бумаги и вещи, хотя, конечно, многие документы бесследно исчезли, например, наше «Положение об „Истоке“», по которому мы работали. Кроме того, из компьютеров были выломаны жесткие диски, со множеством писем и контрактов. Они вернулись полностью очищенные от информации. «Исток» снова стал работать, и руководить им в Москве остался Ефим Поздняк, один из моих заместителей. Да, еще важный момент в этой истории. Перед отъездом меня неожиданно вызвал генерал КГБ Стерлигов (который был, наверное, дальним родственником предпринимателя Германа Стерлигова, занимал в правительстве Силаева пост начальника хозяйственного управления и визировал российские лицензии на экспорт) и сказал: — Артем Михалыч, я знаю, что с тобой творится, ты, конечно, вылезешь, мы тебя в обиду не дадим… Но верни мне все лицензии по программе «Урожай‑90», на которых стоит моя виза. Я все ему принес. Стерлигов порвал их на моих глазах. Но, видимо, у Поздняка остались какие‑то копии этих лицензий, в том числе на нефтепродукты. Уже в марте перед «Истоком» встала дилемма, о которой мы узнали в Ницце: продолжать ли «Истоку» участвовать в программе «Урожай» или нет? Я знал, что генеральный прокурор СССР обратился с просьбой о снятии с меня иммунитета. Я видел, что в Ницце за Павличенко и за мной постоянно следят. И я понимал, что все это наверняка добром не кончится. А Поздняк настаивал, чтобы мы продолжали программу — ему удалось перерегистрировать какие‑то советские лицензии на российские или наоборот. Кроме того, министр сельского хозяйства Кулик, видя, что его положение становится все хуже и хуже, начал предлагать Поздняку реальные фонды — мазут, дизельное топливо, нефть… — Вы получили деньги, срочно покупайте на них товары народного потребления и высылайте их в Россию! — требовал Поздняк. Павличенко совсем этого не хотел: даже кратковременная задержка миллионов долларов на счетах давала большой процент прибыли. Эти проценты тогда вообще никого, кроме нас, не интересовали, а со ста миллионов долларов можно было получить десять процентов годовых непосредственно от банка. Я был уставшим, замученным, психологически подавленным, да еще в полной финансовой зависимости от Павличенко… И поэтому предложил ему: — Давай сделаем расчет по мазутному контракту. Определим чистую прибыль, которую поделим пополам. И я ухожу, оставляя тебе «Исток», «Биту», всю деятельность в России, все имущество! Я хочу вообще уехать из Франции и жить в другой стране… Павличенко быстро все прикинул, глазки у него забегали, и он сказал: «О'кей!» Когда мы все подсчитали, оказалось, что мне причитается пять миллионов. Забрать их как прибыль я не мог. Но, продолжая оставаться генеральным директором «Истока», я оформил эти пять миллионов долларов как инвестиции, и это решение я имел право принять самостоятельно, как генеральный директор. Я написал протокол о том, что инвестирую пять миллионов в офшорную компанию, и ушел. На солидные проценты из этих денег я смог очень прилично жить, уехать из Франции и перебраться в Швейцарию… А Павличенко стал выполнять программу «Урожай». Он закупил какую‑то некачественную обувь и послал ее в Россию. Потом меня многие годы обвиняли и в этом, хотя я вообще ничего не знал об этой торговой сделке… При расставании Павличенко поставил мне единственное условие. — Уходишь — уходи, мы с тобой не имеем друг к другу претензий, — сказал он. — Но давай не будем сообщать в России, что ты ушел, — это сразу остановит всю работу. Я скажу, что ты просто перестал выходить на контакт. — Да делай, что хочешь — ответил я. Когда Поздняк в мае понял, что я уже ни в чем не участвую, а Павличенко взял бразды правления в свои руки, он прекратил отправлять деньги во французский «Исток», открыл свой собственный счет в Швеции и стал дальше проводить операции через него. Поздняк умудрился завезти товаров в Россию на семьдесят два миллиона долларов, он не выполнил стомиллионное обязательство «Истока» в программе «Урожай‑90» только потому, что в ноябре 91‑го года после путча все выданные ранее российские лицензии были остановлены. Если бы Поздняку дали доработать до декабря, он выполнил бы нашу часть программы «Урожай‑90», положенную «Истоку». Но когда Гайдар пришел к власти и стал новым премьер‑министром России, ему срочно понадобились громкие скандалы. Надо было искать крайних, чтобы на них свалить вину за тяжелейшее экономическое положение России. Конечно, он вцепился в историю с «Истоком» и создал комиссию по расследованию выполнения программы «Урожай‑90», тем более что меня лично он боялся, а мои рецепты реформирования экономики абсолютно не воспринимал. Эта комиссия написала отчет — он существует в уголовном деле, где было сказано: «Из 38 организаций, участвовавших в выполнении программы „Урожай‑90“, только „Исток“ выполнил свои обязательства». Таким образом, создать криминальную историю не получилось. И только потом, став депутатом Госдумы, я понял, почему эта история стала преподноситься как одно из самых громких преступлений в России. Когда ко мне в руки попал проект бюджета России на 1994 год, я с удивлением обнаружил там строку о выделении пятисот миллионов рублей на погашение долгов по чекам «Урожай‑90». О каких долгах могла идти речь, когда чеки «Урожай‑90» раздавали бесплатно? Они не были приравнены к деньгам, а давали лишь право отовариваться дефицитом, но за свои же собственные деньги! То есть никаких реальных убытков населению чеки «Урожай‑90» не принесли!!! А тут на погашение убытков по программе выделялась такая сумма! Я заинтересовался этим фактом откровенного воровства денег из бюджета России на оплату несуществующих долгов. Посмотрел бюджет 1993 года — там тоже было выделено пятьсот миллионов на погашение долгов, а в бюджете 1992 года — около миллиарда! Вот так из года в год отдельной строкой шло выделение крупных сумм из бюджета, что, по сути, было очевидным отмыванием денег, которые благополучно уходили в чьи‑то карманы. Я выступил в Думе, и в бюджете 1995 года эту строчку исключили. Но после того, как меня не избрали в Госдуму в 1996 году, продолжилось выделение миллиардных сумм на погашение по долгам программы «Урожай‑90» и, конечно, параллельно продолжилось расследование по уголовному делу «Истока»… Куда шли эти деньги? На предвыборные кампании, на какие‑то левые расходы? Это было прямое воровство средств из государственного бюджета. И для того, чтобы безнаказанно красть, им нужно было только одно — бесконечное уголовное дело. Чтобы объявить: «Идет уголовное дело по чекам „Урожая“, и, чтобы компенсировать потери колхозников, мы выделяем деньги…» Сумма, которая была выплачена за все эти годы, начиная с Гайдара и кончая Черномырдиным, — пять‑шесть миллиардов рублей, то есть порядка одного миллиарда долларов. Эти деньги продолжали списывать и дальше. Если посмотреть бюджеты 1998 и 1999 годов, я уверен, вы найдете и там выделенные средства на погашение несуществующих убытков от программы «Урожай‑90»… На самом деле, о крупных аферах, которые произошли в период с 1991 года, можно рассказывать очень долго — я знаю многих участников и конкретные суммы. Эти аферы периода накопления начального капитала происходили во всех странах, но по масштабам Россия, конечно, была вне конкуренции… Распрощавшись с Павличенко, я нелегально переехал в Швейцарию. Визы у меня не было, но я положил пять миллионов в швейцарский банк, менеджер которого жила в маленьком французском пригороде, а работала в Женеве. Так, кстати, там делают очень многие: во Франции недвижимость в два раза дешевле. Банкирша каждый день ездила туда и обратно, и, конечно, ее машину не проверяли. Она съездила за мной во Францию, посадила в машину, и я нелегально въехал в Швейцарию, имея российский паспорт с французской визой. Она привезла меня в Женеву, и буквально через несколько дней я обнаружил, что за мной следят и здесь. Помню, в резиденции Монблан, в которой я поселился, спускаюсь как‑то на лифте, а в холле стоят двое русских и разговаривают: «Слушай, сегодня в Женеве хорошая погода, а вчера был дождь…» Ну что, думаю, бывает, хотя в то время русских за границей было мало. Возвращаюсь через некоторое время, на том же месте стоят двое других русских, и один говорит другому: «Ты знаешь, сегодня солнце, а вчера ведь шел дождь…» Было одновременно очень страшно и забавно. Я выглянул из окна: смотрю, стоит машина с заведенным мотором, два человека сидят впереди. Потом она уехала, зато появилась другая, встала аккуратно на то же место, и опять два человека спереди сидят и мотор не глушат. Я взял спиннинг, спустился, а тут мини‑автобус подъехал, вышло еще несколько русских. Агентурная сеть! Я пошел с этой удочкой мимо них в магазин, купил себе парик, вышел на набережную. По городу за мной не следили. Тогда я поехал на вокзал, сел в поезд и уехал в город Фрибург в предгорьях Швейцарских Альп! Поселился там в пятизвездочной гостинице, стал ходить на рыбалку — я же большой любитель этого занятия. Где‑то на третий день захожу в лифт. Следом за мной — какой‑то человек. И вдруг он обращается ко мне на «ты» и спрашивает по‑русски: «Ну что, рыбу сегодня поймал?» Девушка, которая работала в баре гостиницы, вызвала ночью такси, и я в чем был прыгнул в машину и уехал в другой город — Монтро, оставив ей сумму рассчитаться с гостиницей. Как в детективе или в фильме про Джеймса Бонда. Таких историй со мной в Швейцарии было великое множество. Агенты КГБ мне всячески давали понять: нигде тебе от нас не укрыться. Когда поступит приказ, мы тебя сразу же арестуем. Сделать это в Швейцарии было крайне просто: подкинуть мне в гостиничный номер пистолет или наркотики, а затем заявить анонимно в полицию. Меня тут же бы взяли, а потом появилась бы нужная шумиха: народный депутат России, сбежав из страны, пойман с поличным за хранение наркотиков и незаконного оружия. Да и из подброшенного оружия могли кого‑то накануне убить… Русского эмигранта, например. Но мне надо было что‑то делать с документами. Нелегально оставаться в Швейцарии было весьма опасно. Один швейцарский адвокат состыковал меня с английской фирмой‑посредником, которая продавала гражданство в странах, где существовали программы натурализации для привлечения инвесторов. Желающим получить гражданство надо было просто внести определенную сумму денег на государственный счет такой страны, и претенденту выдавали паспорт. Я выбрал Доминиканскую Республику: размер инвестиций там был двадцать пять тысяч долларов. Приехал специальный представитель и привез паспорта мне и заодно Елене, моей секретарше, которую я решил вывезти из России. Когда я уехал, Лена ушла с работы и жила на те деньги, которые я ей оставил. Друзья помогли ей получить визу в Швейцарию, чтобы она могла приехать ко мне… А я думал, что делать дальше. В конечном итоге все мысли сводились к одной: я устал, я не хочу ничего делать, потому что абсолютно уверен, что Ельцину и российскому парламенту осталось доживать какие‑то считанные дни… Мне хотелось одного — забыть обо всем, уйти на пенсию и заняться хозяйством где‑нибудь в Аргентине или Парагвае. При этом я нисколько не сомневался, что не сегодня‑завтра иммунитет будет с меня снят, меня арестуют здесь на следующий день, а потом посадят в «опечатанный» вагон и депортируют из страны. Я ждал очень серьезных провокаций. Но все же Бог миловал, и мне ничего не подбросили и даже не сообщили швейцарским властям, что я нелегально нахожусь в их стране. Теперь я понимаю, что так и было задумано. Все, что им было нужно, — знать, где я нахожусь, чтобы не упустить случая. Они ждали момента, который был совершенно четко определен: 19 августа 1991 года. Они были уверены в успехе переворота. И тогда я был бы немедленно арестован. Мне потом говорили люди — защитники Белого дома во время путча, которые видели списки для немедленного ареста. Моя фамилия стояла то ли восьмой, то ли девятой — после Ельцина, Силаева, Лужкова, Бочарова и еще нескольких человек… Я был им нужен как знаковая фигура, чтобы судить в моем лице кооперацию в России как явление. Меня забрали бы как международного спекулянта, привезли в Москву и судили в закрытом процессе. Приписали бы, наверное, не только криминал в Швейцарии, но и участие в рэкете, а может, и шпионаж в пользу американского империализма. И был бы желанный для Горбачева процесс «Об оскорблении чести и достоинства президента СССР», который бы я тоже проиграл. Я абсолютно до сих пор уверен в том, что если бы государственный переворот в августе 1991 года удался, Горбачев через недельку вернулся бы из Фороса. Конечно, он был в курсе событий и в последний момент просто «кинул» своих подельников, отрекшись от них. Сам же переворот был сделан этими людьми также глупо и бездарно, как они прежде руководили страной. Когда я смотрел по телевизору на дрожащие руки Янаева, якобы организатора переворота, то понимал, что он был всего лишь пешкой, которой Горбачев по недоразумению поручил заняться переворотом… Но пока еще шел июнь 1991 года, и я мотался по городам Швейцарии, уходя на какое‑то мгновение от слежки, которая сразу же возобновлялась. Швейцария сама по себе полицейское государство, уступающее в этом разве что Франции. Это не то место в мире, где можно от кого‑либо укрыться. Только с деньгами Марка Рича это было бы возможно. Но моих скромных капиталов для этого явно не хватало. Я ни с кем не выходил на контакт, и моя жизнь превратилась в постоянное слушание радио «Свобода» — психологически я не мог оторваться от России. Даже когда в российских газетах появились сообщения о том, что я ранен в голову в Швейцарии, явно спровоцированные КГБ, я никак на это не отреагировал. Я действительно просто для всех исчез. Я не звонил ни Тихонову, ни Лене, потому что знал: их всех прослушивали. * * * Наконец Лена приехала. Ее встречал мой швейцарский адвокат. Первым делом пришлось выкинуть оба ее чемодана: там могли быть поставлены «жучки». Горными дорогами ее провезли во Фрибург, где я вновь находился, причем Лена даже не знала, кто и куда ее везет… Так мое одиночество закончилось. Я был свободен, у меня были деньги — чуть меньше шести миллионов долларов. Я знал, что могу доказать в любом суде, что это деньги мои, они — прибыль частной французской компании «Исток», законно инвестированная в акции. И главное — я был наконец с Леной вместе, нормальная парочка из двух граждан Доминиканской Республики, которым разрешалось жить в Швейцарии безо всяких виз. Лена до этого никогда не выезжала за границу. Тем не менее она оказалась гораздо более подготовленной к эмиграции, чем я. Она долгие годы читала заграничные модные журналы, хорошо знала английский язык и всегда была настроена к СССР по‑диссидентски. Она всегда мечтала выйти замуж за кого‑нибудь, кто работает за границей, а лучше за иностранца и уехать из Советского Союза. И для нее это была просто сказка, которая, как и положено, закончилась венским балом. Мы поехали в Вену, на очередной конгресс молодых миллионеров. И там во дворце нас принимал сам канцлер Отто Шульц! А потом мы полетели в Лондон погостить у моего друга по Клубу молодых миллионеров, лорда Дэвида Беркера. Он рассказал мне, что, когда в газетах появилась информация, что меня преследуют, многие члены YPO договорились и стали каждый день звонить по телефону не только Лене, но и в разные правительственные организации, включая КГБ и МВД, — чтобы создалось впечатление, будто вся заграница интересуется Тарасовым. И если бы меня арестовали, на Западе, безусловно, профинансировали большую кампанию по моему освобождению. Мне, конечно, это было очень приятно слышать… Однако нужно было решать, что делать дальше. Я позвонил еще одному своему другу, очень крупному фермеру из Аргентины, и он сказал, что мы можем приехать к нему на постоянное местожительство в Аргентину и что он будет нам очень рад. Мы уже купили билеты, но жена Дэвида, которая подружилась с Леной, начала нас отговаривать. Она была недавно в Буэнос‑Айресе и расписывала все в черных красках: мол, это страшное место, там у женщин сумочки вырывают прямо на улице… В результате Лена заявила, что хочет не в Аргентину, а в любую цивилизованную страну. И мы стали думать, где взять такую цивилизованную страну, в которой бы меня не трогали. К примеру, Франция была исключена: там оставался Павличенко, его «вели». И вообще официально я из Франции не уезжал, поэтому мог быть арестован за нарушение границы. Тогда мы решили начать со Штатов. Поехали в посольство США в Лондоне, и, когда я сказал, что являюсь членом YPO, нам с Леной немедленно поставили многократные визы на десять лет вперед. Это было замечательное путешествие! В Сан‑Диего нас ждал мой друг Даг Манчестер. Мы поехали в Сан‑Франциско, потом посетили Колорадо, Канзас, Флориду… Вся Америка была перед нами, потому что в каждом штате, в каждом городе я мог набрать домашний телефон из своего каталога и позвонить еще одному члену Клуба молодых миллионеров. Все были к нашим услугам и счастливы с нами повидаться. Наша поездка продолжалась до 19 августа — дня, когда случилась попытка переворота в России. Во мне неожиданно проснулись настолько сильные патриотические чувства, что я сказал Лене: — Нам надо срочно все бросать и ехать в Европу! Купим большой дом — комнат на тридцать‑сорок, чтобы принять беженцев, моих друзей с семьями… Мы тут же рванули на юг Испании, сняли там самую большую виллу. И я договорился об аренде огромного трехэтажного дома неподалеку. Испания в то время готовилась стать европейской Калифорнией и была застроена огромным количеством домов. Все они пустовали, ожидая будущих туристов. Поэтому их можно было снять очень дешево. Например, наша вилла — пять комнат с бассейном на самом берегу моря — стоила всего тысячу восемьсот долларов в месяц! В те дни я круглосуточно смотрел телевизор и слушал радио, даже засыпал с наушниками. Уже потом я понял, что Горбачев сыграл огромную роль в этом перевороте, но сам остался чистым и в стороне. И когда показали исторические кадры, как бедный, бледный, несчастный, закутанный в одеяло президент вернулся в Москву и заявил, что мы теперь будем делать новый Союз, я понял, что это конец и мне нельзя возвращаться в Москву ни в коем случае. Я решил каким‑то образом заявить свою позицию и отправил Ельцину письмо. Во‑первых, я передавал ему замороженные девять миллионов долларов, оставшиеся в России на счетах «Истока». Просил разморозить их во Внешэкономбанке и использовать на строительство новой, независимой России. Во‑вторых, я попросил вывести меня из состава депутатского корпуса, поскольку искренне считал, что не имею морального права занимать место, на котором должен быть человек, защищавший Белый дом. Я призвал последовать моему примеру всех депутатов, которых в этот момент в Белом доме не оказалось. Кроме того, я послал свой депутатский билет и значок. И в заключение написал: для меня возвращение в Россию невозможно, пока Горбачев является президентом Советского Союза. Он испортил мою судьбу и судьбы многих моих друзей… Когда Ельцину доложили об этом письме, он сказал: — Давайте не будем выносить сор из избы. Передайте Артему Михайловичу, что до конца года ничего рассматриваться не будет… А потом вдруг выступил мой заместитель по «Истоку» с сенсационным заявлением: письмо написано не рукой Тарасова! И вообще есть сведения, что Тарасов убит спецслужбами в Швейцарии. Кто пустил этот слух, не знаю. Филатов и Старовойтова сделали официальный запрос французскому и швейцарскому правительствам. Французы ответили, что Тарасов скрывается на территории их страны и официально никуда не выезжал. Швейцарское правительство дало такой ответ: в принципе у нас один Тарасов регистрировался, но он доминиканец, а о русском Тарасове мы ничего не знаем. А я в это время загорал в Испании… Казалось бы, все прекрасно — мы решили просто отдохнуть на вилле, наслаждаясь природой и спокойствием. Море, солнце, рыбалка… Первую неделю мы были очень довольны. Но скоро я понял, как трудно человеку без работы. Мы просыпались часов в девять утра, а в одиннадцать солнце уже палило страшным образом, начиналась сиеста. Все кругом вымирало! Люди расходились по домам, закрывались магазины, лавочки, ларьки… Лежать на солнце было невозможно, сидеть в тени на пляже жутко утомительно. И что делать? Лена вышивала гобелены, а я брал удочку и шел ловить рыбу куда‑нибудь под мост, в глубокую тень. И так каждый день! Вечером мы отправлялись за покупками. Восторг перед западными магазинами быстро исчез, а вместе с ним и желание что‑либо покупать. Но мы жили в маленьком курортном городке Марбела, и пойти там было просто некуда. Возвращались домой и смотрели телевизор, не понимая ни одного слова по‑испански… Так мы прожили месяц. Устали до тошноты. Потом отправились в Италию, а затем обратно в Гибралтар. И в итоге опять приехали в Англию к Дэвиду Беркеру. И там остались жить. жүктеу/скачать 1,22 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|