Моя борьба

вторглись в пределы этой страны? Как поступила Италия в дни катастрофы,
которую потерпели ее армии на Изонцо? Как поступила та же Франция весною
1918 г., когда германские дивизии начали штурмовать важнейшие окопы
французских войск и когда наша дальнобойная артиллерия стала бить по Парижу?
Во всех этих случаях противник всеми силами старался вернуть бодрость
поколебавшимся полкам и с этой целью снова доводил национальные страсти до
точки кипения. С какой невероятной силой, с какой гениальностью работала тогда
их пропаганда, дабы во что бы то ни стало вернуть войскам уверенность в
окончательной победе и всеми силами вбить им в голову ту мысль, что отступать
дальше означает губить себя, свою родину, свой очаг.
Ну, а что сделано было в аналогичных условиях у нас?
Да ровным счетом ничего, а зачастую еще похуже этого.
Каждый раз, когда я получал свежую газету, я рвал и метал и был вне себя от
негодования по поводу той гнусной агитации, которая явно на наших глазах губила
фронт. Этот психологический яд был равносилен прямому подкашиванию наших
боевых сил.
Много раз меня мучила мысль, что если бы на месте этих преступных невежд и
безвольных манекенов руководителем нашей пропаганды оказался я, то исход
войны был бы для нас совершенно иным.
В течение этих месяцев я впервые почувствовал, насколько коварна была ко мне
судьба, бросив меня на передовую линию фронта, где шальная пуля любого негра
могла в любую минуту меня прикончить, между тем как на другом посту я мог бы
оказать своей родине куда более значительные услуги.
Я был уже достаточно уверен в себе, чтобы знать, что дело пропаганды я сумел
бы поставить как следует.
Но, увы, что толку! Ведь я был только один из безымянных, один из восьми
миллионов солдат.
Ничего не оставалось делать кроме того, как держать язык за зубами и
добросовестно выполнять свои скромные обязанности.
* * *
Первые прокламации противника попали в наши руки летом 1915 г. Их
содержание с небольшими модификациями всегда бывало одно и то же. В
прокламациях этих говорилось, что нужда в Германии растет с каждым днем; война
длится бесконечно и нет никаких видов на то, что Германия может выиграть эту
войну; немецкий народ в тылу жаждет мира, но мира не хотят «милитаристы» и
прежде всего сам «кайзер»; весь мир прекрасно знает, что немецкая нация тоскует
по миру; поэтому «мы» ведем-де войну вовсе не против немецкого народа, а только
против кайзера, являющегося единственным виновником войны; война поэтому не
может кончиться и не кончится до тех пор, пока этот враг всего человечества не
будет отстранен; зато, как только кончится война, свободные демократические
нации братски примут немецкий народ в свой союз вечного мира, и как только

пробьет час уничтожения «прусского милитаризма», мир и благоденствие будут-де
обеспечены навсегда.
Для лучшей иллюстрации всего сказанного в прокламациях приводились
многочисленные «письма от родных», полностью подтверждавшие сказанное.
Сначала над этими прокламациями большею частью просто смеялись. Листки
прочитывались и направлялись по команде в штабы армий, где на них не обращали
никакого внимания, пока ветром опять не занесет в окопы новых прокламаций.
Листки противника распространялись большею частью с аэропланов.
Вскоре мы обратили внимание на следующее. На всех тех участках фронта, где
находились солдаты баварцы, неизменно появлялись листки, которые главным
своим острием обращались против пруссаков. В листках этих говорилось, что
противник ровным счетом ничего не имеет против баварцев, что во всем виновата
одна Пруссия, которая и должна была бы нести всю ответственность за
совершенные ею злодеяния. Противник и рад был бы не причинять зла баварцам, да
что же делать, если они сами совершенно напрасно связали свою судьбу с Пруссией
и таскают для нее каштаны из огня.
И надо сказать, что такого рода пропаганда начинала оказывать свое влияние
уже в первые месяцы 1915 г. Среди солдат совершенно явственно росли настроения
против Пруссии, а между тем сверху у нас пальцем о палец не ударяли, чтобы
противодействовать этому. Это было уже не простое упущение.
И конечно такие ошибки после отомстили за себя самым печальным образом. От
этого пострадала вовсе не одна «Пруссия», но и весь немецкий народ, в том числе
конечно и баварцы.
Начиная с 1916 г., пропаганда противников могла уже зарегистрировать
совершенно определенные успехи в этом направлении.
Но надо признать и то, что многочисленные письма от родных, которые
действительно шли из дому, теперь были переполнены жалобами, и эти
«жалостные» письма тоже стали оказывать свое влияние. Противнику теперь уже не
нужно было распространять подобные письма с аэропланов. Против этого потока
жалобных писем из тыла тоже ничего решительно не было предпринято, если не
считать некоторых с психологической точки зрения крайне глупых «напоминаний»
«правительственного» характера. Фронт продолжал наводняться этим ядом. Бедные
неразумные женщины, фабриковавшие дома эти письма сотнями тысяч, совершенно
не подозревали, что этим они только увеличивают уверенность противника в
победе, а тем самым только затягивают войну и умножают страдания своих близких
на фронтах. Эти бессмысленные письма немецких женщин стоили жизни сотням
тысяч наших солдат.
Таким образом уже в 1916 г. можно было наблюдать различные тревожные
симптомы. Фронт ворчал, а иногда и «крыл» во всю; фронт был уже многим
недоволен и иногда выражал совершенно справедливое возмущение. Пока фронт
голодал, пока родственники дома терпели всяческую нужду, в других местах,
наверху господствовали изобилие и расточительство. Даже на самом фронте в этом
отношении далеко не все обстояло благополучно.

Таким образом симптомы кризиса были уже налицо в 1916 г., но пока дело шло
еще только о своих домашних «внутренних» делах. Тот самый солдат, который
только что ворчал и ругался, спустя несколько минут молча выполнял свой тяжелый
долг как нечто само собою разумеющееся. Та самая рота, которая только что
выражала недовольство, через полчаса дралась за свой участок окопов с таким
героизмом, как будто от этого зависела судьба всей Германии. Это все еще был
фронт старой превосходной героической армии.
Вскоре получил я возможность убедиться в той резкой разнице, какая уже
существовала в эту пору между положением на фронте и положением в тылу.
В конце сентября 1916 г. моя дивизия приняла участие в боях на Сомме. Это был
для нас первый из целой серии будущих боев, где главную роль играла техника.
Впечатление с трудом поддается описанию — не война, а настоящий ад!
Под истребительным огнем неприятеля, продолжавшимся непрерывно в течение
многих недель, немецкий фронт удержался. Иногда мы чуть-чуть отступали, затем
выправляли положение, но никогда не сдавали ни одного вершка земли без боя.
7 октября 1916 г. я был ранен. Я счастливо добрался до перевязочного пункта и с
первым транспортом меня отправили вглубь страны.
Прошло два года, как я не видел родины, — срок при таких условиях бесконечно
большой. Я с трудом мог представить себе, как выглядит немец, не одетый в
военную форму. Когда я попал в первый лазарет в Гермиссе, я вздрогнул от испуга,
когда внезапно услышал голос женщины, сестры милосердия, заговорившей с
близлежащим товарищем.
Впервые услышал я после двух лет женский голос. Чем ближе поезд наш
подъезжал к границе, тем неспокойнее становилось наше состояние.
Мы проезжали через все те города, через которые проходили два года назад еще
совсем необстрелянными солдатами: Брюссель, Льеж и т. д. Наконец показался
первый немецкий дом на холме. Сколь прекрасной нам показалась эта постройка.
Дорогое отечество! Наконец!
Когда в октябре 1914 г. мы впервые переезжали границу, мы все сгорали от
нетерпения и энтузиазма. Теперь мы ехали молча и были погружены в печаль.
Каждый из нас испытывал чувство счастья по поводу того, что судьба дала ему еще
раз взглянуть своими собственными глазами на родину, за которую он отдавал свою
жизнь. Все мы были так тронуты, что почти стыдились смотреть друг другу в глаза.
Меня положили в госпиталь в Беелице близ Берлина. Это почти совпало с
двухлетием моего отправления на фронт.
Какая перемена! Из непролазной грязи на фронтах Соммы прямо в белую
постель в этом чудном здании. Вначале как-то даже не решаешься лечь в такую
постель. Лишь постепенно начинаешь привыкать к этому новому миру.
К сожалению, окружающий меня теперь мир оказался новым и в других
отношениях.

Здесь уже не пахло тем духом, который господствовал еще у нас на фронте.
Здесь я впервые услышал то, что на фронте нам было совершенно неизвестно:
похвальбу своей собственной трусостью! Сколько ни ворчали на фронте, как ни
крепко бранились там солдаты, это ничего общего не имело с отказом от
исполнения своих обязанностей, а тем более с восхвалением трусости. О нет! На
фронте трус все еще считался трусом и ничем другим. Труса на фронте по-
прежнему клеймили всеобщим презрением, а к подлинным героям относились с
преклонением. 
Здесь 
же, 
в 
госпитале, 
настроение 
уже 
было 
прямо
противоположное. Здесь наибольшим успехом пользовались самые бессовестные
болтуны, которые с помощью жалкого «красноречия» высмеивали мужество
храброго солдата и восхваляли гнусную бесхарактерность трусов. Тон задавали
несколько совершенно жалких субъектов. Один из них открыто хвастался тем, что
он сам нарочно поранил себе руку у проволочных заграждений, чтобы попасть в
лазарет. Несмотря на то, что ранение было совершенно пустяковое, субъект этот
находился в больнице уже давно, хотя все знали, что он попал сюда мошенническим
путем. И что же? Этот негодяй нагло выставлял себя образцом высшего мужества и
считал свой «подвиг» куда более ценным для родины, нежели геройская смерть
честного солдата на фронте. Многие выслушивали эти речи молча, другие отходили
в сторону, но иные открыто соглашались с ним.
Меня прямо тошнило от этих речей, но сделать ничего нельзя было; субъект этот
спокойно оставался в лазарете. Больничное начальство конечно прекрасно знало,
кто этот субъект, и тем не менее ничего не предпринимало.
Как только я встал на ноги, мне разрешили съездить в Берлин. Здесь уже явно
господствовала сильная нужда. Миллионный город терпел голод. Недовольство
было велико. Во многих посещаемых солдатами пивных можно было услышать те
же разговоры, что и в лазарете. Получалось даже впечатление, что некоторые из
этих негодяев специально посещают эти места скопления солдат, чтобы
проповедовать там свои гнусные взгляды.
Еще много хуже было положение в Мюнхене. Когда после выздоровления я
выписался из лазарета и отправился в свой запасный батальон, я просто не узнал
нашего города. Куда ни придешь — горе, недовольство и брань. В самом запасном
батальоне настроение было ниже всякой критики. Здесь влияние оказывало еще и
то, что офицеры-инструктора, сами еще ни разу не побывавшие на фронте,
обращались очень грубо со старыми солдатами и не умели установить с ними
сколько-нибудь приличных взаимоотношений. Солдаты-фронтовики приносили с
собою из окопов некоторые особые навыки, которые были понятны строевым
офицерам, но с которыми не хотели мириться тыловые чины. К строевому офицеру
и сами фронтовики относились с гораздо большим уважением, чем к этапным
командирам. Но независимо от всего этого, общее настроение было чрезвычайно
плохим. Укрывательство в тылу уже считалось в это время образцом высшей
мудрости, а стойкость и выдержка на фронте — признаком слабости и
ограниченности.
Канцелярии кишили евреями. Почти каждый военный писарь был из евреев, а
почти каждый еврей — писарем. Мне оставалось только изумляться по поводу

обилия этих представителей избранной нации в канцеляриях. Невольно сопоставлял
я этот факт с тем, как мало представителей этой нации приходилось встречать на
самих фронтах.
Еще много хуже обстояли дела в области хозяйства. Здесь уж еврейский народ
стал «незаменимым». Паук медленно, но систематически высасывал кровь из
народа. Они захватили в свои руки все так называемые военные общества и сделали
из них инструмент безжалостной борьбы против нашего свободного национального
хозяйства.
Все громче раздавались голоса, доказывавшие необходимость совершенно
безудержной централизации.
В сущности говоря, уже в 1916–1917 гг. почти все производство находилось под
контролем еврейского капитала.
И в то же время против кого же направлялась на деле ненависть народа.
С ужасом я убедился в это время, что надвигаются события, которые неизбежно
приведут к катастрофе, если мы не сумеем в последний час предотвратить их.
В то время как всю нацию обкрадывали и душили евреи, подлинная ненависть
масс направлялась в сторону «пруссаков».
Как и на фронте, здесь решительно ничего не предпринималось против ядовитой
пропаганды. Как будто люди совершенно не догадывались, что крах Пруссии
далеко еще не означает подъема Баварии! Как будто люди не понимали, что дело
обстоит как раз наоборот — что падение Пруссии неизбежно повлечет за собой и
гибель Баварии!
Мне все это причиняло невероятные страдания. Я ясно сознавал, что при
помощи этого гениального трюка евреи только хотят отвлечь внимание от себя на
других. Пока Бавария негодовала против Пруссии и наоборот, еврей под носом у
обеих обделывал свои делишки. Пока в Баварии шла руготня против Пруссии, еврей
организовывал революцию и затем нанес одинаково решительный удар и Пруссии и
Баварии.
Мне было просто нестерпимо наблюдать эту взаимную склоку между немцами,
и я был рад отправиться на фронт. Вскоре же после моего приезда в Мюнхен я
сделал соответствующую заявку о своем желании.
В начале марта 1917 г. я был уже опять в своем полку на фронте.

жүктеу/скачать 3,18 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: