28
und Kraft – и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре
одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно
ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла
перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения… и как! Представилась ему опять
покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю
хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго
закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был
тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно
толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: «Pardon, monsieur»12, – а
она наклонила голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте
лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые
робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта
задыхающаяся радость… Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как
немногие на земле… «Но, – думал он, – те сладостные,
первые мгновенья,
отчего бы не жить им
вечною, неумирающею жизнью?»
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось
удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь
осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто
над ним…
– Николай Петрович, – раздался
вблизи его голос Фенечки, – где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно… Он не допускал даже возможности
сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать. Ее
голос разом напомнил ему: его
седые волосы, его старость, его настоящее…
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн
прошедшего, шевельнулся – и исчез.
– Я здесь, – отвечал он, – я приду, ступай. – «Вот они, следы-то барства», – мелькнуло у
него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением
заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло
кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним, такое бледное и маленькое. Он приподнялся и
хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал
медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу, где уже
роились и перемигивались звезды. Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем,
какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров
посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы
его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались слезы,
беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и
уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он
не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою
грустию, с этою тревогой…
На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.
– Что с тобой? – спросил он Николая Петровича, – ты бледен, как привиденье; ты
нездоров; отчего ты не ложишься?
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и
удалился. Павел Петрович дошел до конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза к небу.
Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден
романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад
мизантропическая душа…
– Знаешь ли что? – говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. – Мне в голову пришла
великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего
знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и
12 Извините, сударь
Достарыңызбен бөлісу: