Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

80 
чувств в человеке. 
«Вот когда всплыло», – подумал он. 
– Ах,  как  я  люблю  это  пустое  существо! –  простонал  Павел  Петрович,  тоскливо 
закидывая руки за голову. – Я не потерплю, чтобы какой-нибудь наглец посмел коснуться… – 
лепетал он несколько мгновений спустя. 
Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к кому относились эти слова. 
Базаров  явился  к  нему  на  другой  день,  часов  в  восемь.  Он  успел  уже  уложиться  и 
выпустить на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц. 
– Вы  пришли  со  мной  проститься? –  проговорил  Николай  Петрович,  поднимаясь  ему 
навстречу. 
– Точно так-с. 
– Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и 
наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что 
вам  нельзя  было  избегнуть  этого  поединка,  который…  который  до  некоторой  степени 
объясняется  одним  лишь  постоянным  антагонизмом  ваших  взаимных  воззрений.  (Николай 
Петрович  путался  в  своих  словах.)  Мой  брат  –  человек  прежнего  закала,  вспыльчивый  и 
упрямый…  Слава  Богу,  что  еще  так  кончилось.  Я  принял  все  нужные  меры  к  избежанию 
огласки… 
– Я  вам  оставлю  свой  адрес  на  случай,  если  выйдет  история, –  заметил  небрежно 
Базаров. 
– Я надеюсь, что никакой истории не выйдет, Евгений Васильич… Мне очень жаль, что 
ваше пребывание в моем доме получило такое… такой конец. Мне это тем огорчительнее, что 
Аркадий… 
– Я,  должно  быть,  с  ним  увижусь, –  возразил  Базаров,  в  котором  всякого  рода 
«объяснения»  и  «изъявления»  постоянно  возбуждали  нетерпеливое  чувство, –  в  противном 
случае прошу вас поклониться ему от меня и принять выражения моего сожаления. 
– И я прошу… – ответил с поклоном Николай Петрович. Но Базаров не дождался конца 
его фразы и вышел. 
Узнав  об  отъезде  Базарова,  Павел  Петрович  пожелал  его  видеть  и пожал  ему  руку.  Но 
Базаров  и  тут  остался  холоден  как  лед;  он  понимал,  что  Павлу  Петровичу  хотелось 
повеликодушничать. С Фенечкой ему не удалось проститься: он только переглянулся с нею из 
окна.  Ее  лицо  показалось  ему  печальным.  «Пропадет,  пожалуй! –  сказал  он  про  себя…  –  Ну, 
выдерется  как-нибудь!»  Зато  Петр  расчувствовался  до  того,  что  плакал  у  него  на  плече,  пока 
Базаров  не  охладил  его  вопросом:  «Не  на  мокром  ли  месте  у  него  глаза?»  –  а  Дуняша 
принуждена  была  убежать  в  рощу,  чтобы  скрыть  свое  волнение.  Виновник  всего  этого  горя 
взобрался  на  телегу,  закурил  сигару,  и  когда  на  четвертой  версте,  при  повороте  дороги,  в 
последний  раз предстала  его  глазам  развернутая  в  одну  линию  кирсановская  усадьба  с  своим 
новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: «Барчуки проклятые», – плотнее 
завернулся в шинель. 
Павлу Петровичу скоро полегчило; но в постели пришлось ему пролежать около недели. 
Он  переносил  свой,  как  он  выражался,  плен  довольно  терпеливо,  только  уж  очень  возился  с 
туалетом  и  все  приказывал  курить  одеколоном.  Николай  Петрович  читал  ему  журналы, 
Фенечка  ему  прислуживала  по-прежнему,  приносила  бульон,  лимонад,  яйца  всмятку,  чай;  но 
тайный  ужас  овладевал  ею  каждый  раз,  когда  она  входила  в  его  комнату.  Неожиданный 
поступок Павла  Петровича запугал всех людей в доме, а  ее больше всех;  один Прокофьич не 
смутился  и  толковал,  что  и  в  его  время  господа  дирывались,  «только  благородные  господа 
между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели». 
Совесть почти не упрекала Фенечку, но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по 
временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно… так, что она, даже обернувшись к 
нему спиною, чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги 
и, как водится, стала еще милей. 
Однажды  –  дело  было  утром  –  Павел  Петрович  хорошо  себя  чувствовал  и  перешел  с 
постели  на  диван,  а  Николай  Петрович,  осведомившись  об  его здоровье,  отлучился  на  гумно. 
Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович 

81 
ее удержал. 
– Куда вы так спешите, Федосья Николаевна? – начал он. – Разве у вас дело есть? 
– Нет-с… да-с… Нужно там чай разливать. 
– Дуняша  это  без  вас  сделает;  посидите  немножко  с  больным  человеком.  Кстати,  мне 
нужно поговорить с вами. 
Фенечка молча присела на край кресла. 
– Послушайте, – промолвил Павел Петрович и подергал свои усы, – я давно хотел у вас 
спросить: вы как будто меня боитесь? 
– Я-с?.. 
– Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас совесть не чиста. 
Фенечка  покраснела,  но  взглянула  на  Павла  Петровича.  Он  показался  ей  каким-то 
странным, и сердце у ней тихонько задрожало. 
– Ведь у вас совесть чиста? – спросил он ее. 
– Отчего же ей не быть чистою? – шепнула она. 
– Мало ли отчего! Впрочем, перед кем можете вы быть виноватою? Передо мной? Это 
невероятно.  Перед  другими  лицами  здесь  в  доме?  Это  тоже  дело  несбыточное.  Разве  перед 
братом? Но ведь вы его любите? 
– Люблю. 
– Всей душой, всем сердцем? 
– Я Николая Петровича всем сердцем люблю. 
– Право? Посмотрите-ка на меня, Фенечка (он в первый раз так назвал ее…). Вы знаете – 
большой грех лгать! 
– Я не лгу, Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить – да после этого мне и 
жить не надо! 
– И ни на кого вы его не променяете? 
– На кого ж могу я его променять? 
– Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина, что отсюда уехал. 
Фенечка встала. 
– Господи Боже мой, Павел Петрович, за что вы меня мучите? Что я вам  сделала? Как 
это можно такое говорить?.. 
– Фенечка, – промолвил печальным голосом Павел Петрович, – ведь я видел… 
– Что вы видели-с? 
– Да там… в беседке. 
Фенечка зарделась вся до волос и до ушей. 
– А чем же я тут виновата? – произнесла она с трудом. 
Павел Петрович приподнялся. 
– Вы не виноваты? Нет? Нисколько? 
– Я  Николая  Петровича  одного  на  свете  люблю  и  век  любить  буду! –  проговорила  с 
внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, – а что вы видели, 
так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне  умереть 
сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем 
Петровичем… 
Но  тут  голос  изменил  ей,  и  в  то  же  время  она  почувствовала,  что  Павел  Петрович 
ухватил и стиснул ее руку… Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее 
прежнего;  глаза  его  блистали,  и,  что  всего  было  удивительнее,  тяжелая,  одинокая  слеза 
катилась по его щеке. 
– Фенечка! –  сказал  он  каким-то  чудным  шепотом, –  любите,  любите  моего  брата!  Он 
такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих 
речей!  Подумайте,  что  может  быть  ужаснее,  как  любить  и  не  быть  любимым!  Не  покидайте 
никогда моего бедного Николая! 
Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико было ее изумление. Но что 
сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и 
приник к ней, не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая… 
«Господи! – подумала она, – уж не припадок ли с ним?..» 

82 
А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала. 
Лестница  заскрипела  под  быстрыми  шагами…  Он  оттолкнул  ее  от  себя  прочь  и 
откинулся  головой  на  подушку.  Дверь  растворилась  –  и  веселый,  свежий,  румяный  появился 
Николай  Петрович.  Митя,  такой  же  свежий  и  румяный,  как  и  отец,  подпрыгивал  в  одной 
рубашечке  на  его  груди,  цепляясь  голыми  ножками  за  большие  пуговицы  его  деревенского 
пальто. 
Фенечка  так  и  бросилась  к  нему  и,  обвив  руками  и  его  и  сына,  припала  головой  к  его 
плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка,  застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к 
нему в присутствии третьего лица. 
– Что с тобой? – промолвил он и, глянув на брата, передал ей Митю. – Ты не хуже себя 
чувствуешь? – спросил он, подходя к Павлу Петровичу. 
Тот уткнул лицо в батистовый платок. 
– Нет… так… ничего… Напротив, мне гораздо лучше. 
– Ты  напрасно  поспешил  перейти  на  диван.  Ты  куда? –  прибавил  Николай  Петрович, 
оборачиваясь к Фенечке; но та уже захлопнула за собою дверь. – Я было принес показать тебе 
моего богатыря, он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? 
Произошло у вас тут что-нибудь, что ли? 
– Брат! – торжественно проговорил Павел Петрович. 
Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему. 
– Брат, – повторил Павел Петрович, – дай мне слово исполнить одну мою просьбу. 
– Какую просьбу? Говори. 
– Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это 
время  много  размышлял  о  том,  что  я  хочу  теперь  сказать  тебе…  Брат,  исполни  обязанность 
твою,  обязанность  честного  и  благородного  человека,  прекрати  соблазн  и  дурной  пример, 
который подается тобою, лучшим из людей! 
– Что ты хочешь сказать, Павел? 
– Женись на Фенечке… Она тебя любит, она – мать твоего сына. 
Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками. 
– Ты  это  говоришь,  Павел?  ты,  которого  я  считал  всегда  самым  непреклонным 
противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из 
уважения к тебе я не исполнил того, что ты так справедливо назвал моим долгом! 
– Напрасно  ж  ты  уважал  меня  в  этом  случае, –  возразил  с  унылою  улыбкою  Павел 
Петрович. –  Я  начинаю  думать,  что  Базаров  был  прав,  когда  упрекал  меня  в  аристократизме. 
Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора 
нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и 
посмотри, мы еще и счастье получим в придачу. 
Николай Петрович бросился обнимать своего брата. 
– Ты  мне  окончательно  открыл  глаза! –  воскликнул  он. –  Я  недаром  всегда  утверждал, 
что  ты  самый  добрый  и  умный  человек  в  мире;  а  теперь  я  вижу,  что  ты  такой  же 
благоразумный, как и великодушный. 
– Тише,  тише, –  перебил  его  Павел  Петрович. –  Не  развереди  ногу  твоего 
благоразумного  брата,  который  под  пятьдесят  лет  дрался  на  дуэли,  как  прапорщик.  Итак,  это 
дело решенное: Фенечка будет моею… belle-soeur44. 
– Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий? 
– Аркадий?  Он  восторжествует,  помилуй!  Брак  не  в  его  принсипах,  зато  чувство 
равенства будет в нем польщено. Да и действительно, что за касты au dixneuvieme siecle45? 
– Ах, Павел, Павел! дай мне еще раз тебя поцеловать. Не бойся, я осторожно. 
Братья обнялись. 
– Как  ты  полагаешь,  не  объявить  ли  ей  твое  намерение  теперь  же? –  спросил  Павел 
                                                 
44 свояченицей 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: