Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

35 
пальцем на кабак, мимо которого они в это мгновение проходили. 
Ситников опять засмеялся с визгом. Он очень стыдился своего происхождения и не знал, 
чувствовать ли ему себя польщенным или обиженным от неожиданного тыканья Базарова. 
 
 
 
XIV 
 
Несколько  дней  спустя  состоялся  бал  у  губернатора.  Матвей  Ильич  был  настоящим 
«героем  праздника»,  губернский  предводитель  объявлял  всем  и  каждому,  что  он  приехал, 
собственно,  из  уважения  к  нему,  а  губернатор  даже  и  на  бале,  даже  оставаясь  неподвижным, 
продолжал «распоряжаться». Мягкость в обращении Матвея Ильича могла равняться только с 
его величавостью. Он ласкал всех – одних с оттенком гадливости, других с оттенком уважения; 
рассыпался  «en  vrai  chevalier  francais»20  перед  дамами  и  беспрестанно  смеялся  крупным, 
звучным  и  одиноким  смехом,  как  оно и  следует  сановнику.  Он  потрепал  по  спине  Аркадия и 
громко  назвал  его  «племянничком»,  удостоил  Базарова,  облеченного  в  староватый  фрак, 
рассеянного,  но  снисходительного  взгляда  вскользь,  через  щеку,  и  неясного,  но  приветливого 
мычанья,  в  котором  только  и  можно  было  разобрать,  что  «я…»  да  «ссьма»;  подал  палец 
Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал 
безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах, даже Кукшиной 
он  сказал:  «Enchante»21.  Народу  было  пропасть,  и  в  кавалерах  не  было  недостатка;  штатские 
более  теснились  вдоль  стен,  но  военные  танцевали  усердно,  особенно  один  из  них,  который 
прожил  недель  шесть  в  Париже,  где  он  выучился  разным  залихватским  восклицаньям  вроде: 
«Zut»,  «Ah  fichtrrre»,  «Pst,  pst,  mon  bibi»22  и  т.п.  Он  произносил  их  в  совершенстве,  с 
настоящим  парижским  шиком,  и  в  то  же  время  говорил  «si  j'aurais»  вместо  «si  j'avais»23, 
«absolument»24 в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском 
наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, 
что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges». 
Аркадий  танцевал  плохо,  как  мы  уже  знаем,  а  Базаров  вовсе  не  танцевал:  они  оба 
поместились  в  уголке;  к  ним  присоединился  Ситников.  Изобразив  на  лице  своем 
презрительную  насмешку  и  отпуская  ядовитые  замечания,  он  дерзко  поглядывал  кругом  и, 
казалось,  чувствовал  истинное  наcлаждение.  Вдруг  лицо  его  изменилось  и,  обернувшись  к 
Аркадию, он, как бы с смущением, проговорил: «Одинцова приехала». 
Аркадий  оглянулся  и  увидал  женщину  высокого  роста,  в  черном  платье, 
остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее 
руки  красиво  лежали  вдоль  стройного  стана;  красиво  падали  с  блестящих  волос  на  покатые 
плечи  легкие  ветки  фуксий;  спокойно  и  умно,  именно  спокойно,  а  не  задумчиво,  глядели 
светлые  глаза  из-под  немного  нависшего  белого  лба,  и  губы  улыбались  едва  заметною 
улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица. 
– Вы с ней знакомы? – спросил Аркадий Ситникова. 
– Коротко. Хотите, я вас представлю? 
– Пожалуй… после этой кадрили. 
                                                 
20 как истинный кавалер-француз 
(франц.)
  
 
21 Очарован 
(франц.)
  
 
22 «Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» 
(франц.)
  
 
23 если б я имел 
(франц.)
  
 
24 безусловно 
(франц.)
  
 

36 
Базаров также обратил внимание на Одинцову. 
– Это что за фигура? – проговорил он. – На остальных баб не похожа. 
Дождавшись конца кадрили, Ситников подвел Аркадия к Одинцовой; но едва ли он был 
коротко  с  ней  знаком:  и  сам  он  запутался  в  речах  своих,  и  она  глядела  на  него  с  некоторым 
изумлением.  Однако  лицо  ее  приняло  радушное  выражение,  когда  она  услышала  фамилию 
Аркадия. Она спросила его, не сын ли он Николая Петровича? 
– Точно так. 
– Я  видела  вашего  батюшку  два  раза  и  много  слышала  о  нем, –  продолжала  она, –  я 
очень рада с вами познакомиться. 
В  это  мгновение  подлетел  к  ней  какой-то  адъютант  и  пригласил  ее  на  кадриль.  Она 
согласилась. 
– Вы разве танцуете? – почтительно спросил Аркадий. 
– Танцую. А вы почему думаете, что я не танцую? Или я вам кажусь слишком стара? 
– Помилуйте, как можно… Но в таком случае позвольте мне пригласить вас на мазурку. 
Одинцова снисходительно усмехнулась. 
– Извольте, –  сказал  она  и  посмотрела  на  Аркадия  не  то  чтобы  свысока,  а  так,  как 
замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев. 
Одинцова  была  немного  старше  Аркадия,  ей  пошел  двадцать  девятый  год,  но  в  ее 
присутствии  он  чувствовал  себя  школьником,  студентиком,  точно  разница  лет  между  ними 
была  гораздо  значительнее.  Матвей  Ильич  приблизился  к  ней  с  величественным  видом  и 
подобострастными речами. Аркадий отошел в сторону, но продолжал наблюдать за нею: он не 
спускал  с  нее  глаз  и  во  время  кадрили.  Она  так  же  непринужденно  разговаривала  с  своим 
танцором,  как  и  с  сановником, тихо поводила  головой и  глазами, и раза  два  тихо засмеялась. 
Нос у ней был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи не был совершенно чист; 
со всем тем Аркадий решил, что он еще никогда не встречал такой прелестной женщины. Звук 
ее голоса не выходил у него из ушей; самые складки ее платья, казалось, ложились у ней иначе, 
чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то 
же время. 
Аркадий  ощущал  на  сердце  некоторую  робость,  когда,  при  первых  звуках  мазурки,  он 
усаживался  возле  своей  дамы  и,  готовясь  вступить  в  разговор,  только  проводил  рукой  по 
волосам  и  не  находил  ни  единого  слова.  Но  он  робел  и  волновался  недолго;  спокойствие 
Одинцовой  сообщилось  и  ему:  четверти  часа  не  прошло,  как  уж  он  свободно  рассказывал  о 
своем  отце,  дяде,  о  жизни  в  Петербурге  и  в  деревне.  Одинцова  слушала  его  с  вежливым 
участием,  слегка  раскрывая  и  закрывая  веер;  болтовня  его  прерывалась,  когда  ее  выбирали 
кавалеры; Ситников, между прочим, пригласил ее два раза. Она возвращалась, садилась снова, 
брала  веер,  и  даже  грудь  ее  не  дышала  быстрее,  а  Аркадий  опять  принимался  болтать,  весь 
проникнутый  счастием  находиться  в  ее  близости,  говорить  с  ней,  глядя  в  ее  глаза,  в  ее 
прекрасный  лоб,  во  все  ее  милое,  важное  и  умное  лицо.  Сама  она  говорила  мало,  но  знание 
жизни  сказывалось  в  ее  словах;  по  иным  ее  замечаниям  Аркадий  заключил,  что  эта  молодая 
женщина уже успела перечувствовать и передумать многое… 
– С  кем  вы  это  стояли, –  спросила  она  его, –  когда  господин  Ситников  подвел  вас  ко 
мне? 
– А вы его заметили? – спросил, в свою очередь, Аркадий. – Не правда ли, какое у него 
славное лицо? Это некто Базаров, мой приятель. 
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». 
Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и 
внимательно  на  него  посмотрела.  Между  тем  мазурка  приближалась  к  концу.  Аркадию  стало 
жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение 
всего  этого  времени  постоянно  чувствовал,  как  будто  она  к  нему  снисходила,  как  будто  ему 
следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством. 
Музыка умолкла. 
– Merci, –  промолвила  Одинцова,  вставая. –  Вы  обещали  мне  посетить  меня,  привезите 
же  с  собой  и  вашего  приятеля.  Мне  будет  очень  любопытно  видеть  человека,  который  имеет 
смелость ни во что не верить. 

37 
Губернатор  подошел  к  Одинцовой,  объявил,  что  ужин  готов,  и  с  озабоченным  лицом 
подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. 
Он  низко  поклонился,  посмотрел  ей  вслед  (как  строен  показался  ему  ее  стан,  облитый 
сероватым  блеском  черного  шелка!)  и,  подумав:  «В  это  мгновенье  она  уже  забыла  о  моем 
существовании», – почувствовал на душе какое-то изящное смирение… 
– Ну  что? –  спросил  Базаров  Аркадия,  как  только  тот  вернулся  к  нему  в  уголок, – 
получил  удовольствие?  Мне  сейчас  сказывал  один  барин,  что  эта  госпожа  –  ой-ой-ой;  да 
барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему, что она, точно – ой-ой-ой? 
– Я этого определенья не совсем понимаю, – отвечал Аркадий. 
– Вот еще! Какой невинный! 
– В таком случае я не понимаю твоего барина. Одинцова очень мила – бесспорно, но она 
так холодно и строго себя держит, что… 
– В  тихом  омуте…  ты  знаешь! –  подхватил  Базаров. –  Ты  говоришь,  она  холодна.  В 
этом-то самый вкус и есть. Ведь ты любишь мороженое? 
– Может быть, – пробормотал Аркадий, – я об этом судить не могу. Она желает с тобой 
познакомиться и просила меня, чтоб я привез тебя к ней. 
– Воображаю, как ты меня расписывал! Впрочем, ты поступил хорошо. Вези меня. Кто 
бы она ни была – просто ли губернская львица, или «эманципе» вроде Кукшиной, только у ней 
такие плечи, каких я не видывал давно. 
Аркадия покоробило от  цинизма Базарова, но  – как это часто  случается  – он  упрекнул 
своего приятеля не за то именно, что ему в нем не понравилось… 
– Отчего  ты  не  хочешь  допустить  свободы  мысли  в  женщинах? –  проговорил  он 
вполголоса. 
– Оттого, братец, что, по моим замечаниям, свободно мыслят между женщинами только 
уроды. 
Разговор  на  этом  прекратился.  Оба  молодых  человека  уехали  тотчас  после  ужина. 
Кукшина  нервически  злобно,  но  не  без  робости,  засмеялась  им  вослед:  ее  самолюбие  было 
глубоко уязвлено тем, что ни тот, ни другой не обратил на нее внимания. Она оставалась позже 
всех  на  бале  и  в  четвертом  часу  ночи  протанцевала  польку-мазурку  с  Ситниковым  на 
парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник. 
 
 
XV 
 
– Посмотрим,  к  какому  разряду  млекопитающих  принадлежит  сия  особа, –  говорил  на 
следующий день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе с ним по лестнице гостиницы, в которой 
остановилась Одинцова. – Чувствует мой нос, что тут что-то не ладно. 
– Я  тебе  удивляюсь! –  воскликнул  Аркадий. –  Как?  Ты,  ты,  Базаров,  придерживаешься 
той узкой морали, которую… 
– Экой  ты  чудак! –  небрежно  перебил  Базаров. –  Разве  ты  не  знаешь,  что  на  нашем 
наречии  и  для  нашего  брата  «не  ладно»  значит  «ладно»?  Пожива  есть,  значит.  Не  сам  ли  ты 
сегодня  говорил,  что  она  странно  вышла  замуж,  хотя,  по  мнению  моему,  выйти  за  богатого 
старика – дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; 
но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы. 
Аркадий ничего не отвечал и постучался в дверь номера. Молодой слуга в ливрее ввел 
обоих  приятелей  в  большую  комнату,  меблированную  дурно,  как  все  комнаты  русских 
гостиниц,  но  уставленную  цветами.  Скоро  появилась  сама  Одинцова  в  простом  утреннем 
платье. Она казалась еще моложе при свете весеннего солнца. Аркадий представил ей Базарова 
и  с  тайным  удивлением  заметил,  что  он  как  будто  сконфузился,  между  тем  как  Одинцова 
оставалась  совершенно  спокойною,  по-вчерашнему.  Базаров  сам  почувствовал,  что 
сконфузился, и ему стало досадно. «Вот тебе раз! бабы испугался!» – подумал он, и, развалясь в 
кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него 
своих ясных глаз. 
Анна  Сергеевна  Одинцова  родилась  от  Сергея  Николаевича  Локтева,  известного 

38 
красавца,  афериста  и  игрока,  который,  продержавшись  и  прошумев  лет  пятнадцать  в 
Петербурге  и  в  Москве,  кончил  тем,  что  проигрался  в  прах  и  принужден  был  поселиться  в 
деревне, где, впрочем, скоро умер, оставив крошечное состояние двум своим дочерям, Анне  – 
двадцати и Катерине – двенадцати лет. Мать их, из обедневшего рода князей X… скончалась в 
Петербурге, когда муж ее находился еще в полной силе. Положение Анны после смерти отца 
было очень тяжело. Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к 
перенесению  забот  по  хозяйству  и  по  дому, –  к  глухому  деревенскому  житью.  Она  не  знала 
никого  решительно  в  целом  околотке,  и  посоветоваться  ей  было  не  с  кем.  Отец  ее  старался 
избегать сношений с соседями; он их презирал, и они его презирали, каждый по-своему. Она, 
однако,  не  потеряла  головы  и  немедленно  выписала  к  себе  сестру  своей  матери,  княжну 
Авдотью  Степановну  Х…ю,  злую  и  чванную  старуху,  которая,  поселившись  у  племянницы  в 
доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду 
гуляла  не  иначе  как  в  сопровождении  единственного  своего  крепостного  человека,  угрюмого 
лакея  в  изношенной  гороховой  ливрее  с  голубым  позументом  и  в  треуголке.  Анна  терпеливо 
выносила  все  причуды  тетки,  исподволь  занималась  воспитанием  сестры  и,  казалось,  уже 
примирилась  с  мыслию  увянуть  в  глуши…  Но  судьба  сулила  ей  другое.  Ее  случайно  увидел 
некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, пухлый, тяжелый 
и кислый, впрочем, не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку. Она согласилась 
быть  его  женой, –  а  он  пожил  с  ней лет  шесть  и,  умирая,  упрочил  за  ней  все  свое  состояние. 
Анна  Сергеевна  около  года  после  его  смерти  не  выезжала  из  деревни;  потом  отправилась 
вместе  с  сестрой  за  границу,  но  побывала  только  в  Германии;  соскучилась  и  вернулась  на 
жительство в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***. Там у ней был 
великолепный, отлично убранный дом, прекрасный сад с оранжереями: покойный Одинцов ни в 
чем  себе  не  отказывал.  В  город  Анна  Сергеевна  являлась  очень  редко,  большею  частью  по 
делам,  и  то  ненадолго.  Ее  не  любили  в  губернии,  ужасно  кричали  по  поводу  ее  брака  с 
Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли, что она помогала отцу в 
его  шулерских  проделках,  что  и  за  границу  она  ездила  недаром,  а  из  необходимости  скрыть 
несчастные  последствия…  «Вы  понимаете  чего?»  –  договаривали  негодующие  рассказчики. 
«Прошла через огонь и воду», – говорили о ней; а известный губернский остряк обыкновенно 
прибавлял:  «И  через  медные  трубы».  Все  эти  толки  доходили  до  нее,  но  она  пропускала  их 
мимо ушей: характер у нее был свободный и довольно решительный. 
Одинцова  сидела,  прислонясь  к  спинке  кресел,  и,  положив  руку  на  руку,  слушала 
Базарова.  Он  говорил,  против  обыкновения,  довольно  много  и  явно  старался  занять  свою 
собеседницу, что опять удивило Аркадия. Он не мог решить, достигал ли Базаров своей цели. 
По  лицу  Анны  Сергеевны  трудно  было  догадаться,  какие  она  испытывала  впечатления:  оно 
сохраняло  одно  и  то  же  выражение,  приветливое,  тонкое;  ее  прекрасные  глаза  светились 
вниманием,  но  вниманием  безмятежным.  Ломание  Базарова  в  первые  минуты  посещения 
неприятно подействовало на нее, как дурной запах или резкий звук; но она тотчас же поняла, 
что  он  чувствовал  смущение,  и  это  ей  даже  польстило.  Одно  пошлое  ее  отталкивало,  а  в 
пошлости  никто  бы  не  упрекнул  Базарова.  Аркадию  пришлось  в  тот  день  не  переставать 
удивляться. Он ожидал, что Базаров заговорит с Одинцовой, как с женщиной умною, о своих 
убеждениях и воззрениях: она же сама изъявила желание послушать человека, «который имеет 
смелость  ничему  не  верить»,  но  вместо  того  Базаров  толковал  о  медицине,  о  гомеопатии,  о 
ботанике.  Оказалось,  что  Одинцова  не  теряла  времени  в  уединении:  она  прочла  несколько 
хороших  книг  и  выражалась  правильным  русским  языком.  Она  навела  речь  на  музыку,  но, 
заметив, что Базаров не признает искусства, потихоньку возвратилась к ботанике, хотя Аркадий 
и пустился было толковать о значении народных мелодий. Одинцова продолжала обращаться с 
ним, как с младшим братом: казалось, она ценила в нем доброту и простодушие молодости – и 
только. Часа три с лишком длилась беседа, неторопливая, разнообразная и живая. 
Приятели наконец поднялись и стали прощаться. Анна Сергеевна ласково поглядела на 
них,  протянула  обоим  свою  красивую  белую  руку  и,  подумав  немного,  с  нерешительною,  но 
хорошею улыбкой проговорила: 
– Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне в Никольское. 
– Помилуйте, Анна Сергеевна, – воскликнул Аркадий, – я за особенное счастье почту… 

39 
– А вы, мсье Базаров? 
Базаров  только  поклонился  –  и  Аркадию  в  последний  раз  пришлось  удивиться:  он 
заметил, что приятель его покраснел. 
– Ну? – говорил он ему на улице, – ты все того же мнения, что она – ой-ой-ой? 
– А  кто  ее  знает!  Вишь,  как  она  себя  заморозила! –  возразил  Базаров  и,  помолчав 
немного,  прибавил:  –  Герцогиня,  владетельная  особа.  Ей  бы  только  шлейф  сзади  носить  да 
корону на голове. 
– Наши герцогини так по-русски не говорят, – заметил Аркадий. 
– В переделе была, братец ты мой, нашего хлеба покушала. 
– А все-таки она прелесть, – промолвил Аркадий. 
– Этакое богатое тело! – продолжал Базаров, – хоть сейчас в анатомический театр. 
– Перестань, ради Бога, Евгений! Это ни на что не похоже. 
– Ну, не сердись, неженка. Сказано – первый сорт. Надо будет поехать к ней. 
– Когда? 
– Да  хоть  послезавтра.  Что  нам  здесь  делать-то!  Шампанское  с  Кукшиной  пить? 
Родственника твоего, либерального сановника, слушать?.. Послезавтра же и махнем. Кстати – и 
моего отца усадьбишка оттуда не далеко. Ведь это Никольское по *** дороге? 
– Да. 
– Optime.25 Нечего мешкать; мешкают одни дураки – да умники. Я тебе говорю: богатое 
тело! 
Три дня спустя  оба приятеля катили по дороге в Никольское. День стоял светлый и не 
слишком  жаркий,  и  ямские  сытые  лошадки  дружно  бежали,  слегка  помахивая  своими 
закрученными  и  заплетенными  хвостами.  Аркадий  глядел  на  дорогу  и  улыбался,  сам  не  зная 
чему. 
– Поздравь  меня, –  воскликнул  вдруг  Базаров, –  сегодня  двадцать  второе  июня,  день 
моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня дома ждут, – прибавил он, 
понизив голос… – Ну, подождут, что за важность! 
 
 
XVI 
 
Усадьба,  в  которой  жила  Анна  Сергеевна,  стояла  на  пологом  открытом  холме,  в 
недальнем  расстоянии  от  желтой  каменной  церкви  с  зеленою  крышей,  белыми  колоннами  и 
живописью  al  fresco26  над  главным  входом,  представлявшею  «Воскресение  Христово»  в 
«итальянском»  вкусе.  Особенно  замечателен  своими  округленными  контурами  был 
распростертый  на  первом  плане  смуглый  воин  в  шишаке.  За  церковью  тянулось  в  два  ряда 
длинное  село  с  кое-где  мелькающими  трубами  над  соломенными  крышами.  Господский  дом 
был  построен  в  одном  стиле  с  церковью,  в  том  стиле,  который  известен  у  нас  под  именем 
Александровского;  дом этот  был также выкрашен желтою краской, и крышу имел зеленую, и 
белые  колонны,  и  фронтон  с  гербом.  Губернский  архитектор  воздвигнул  оба  здания  с 
одобрения  покойного  Одинцова,  не  терпевшего  никаких  пустых  и  самопроизвольных,  как  он 
выражался, нововведений. К дому с обеих сторон прилегали темные деревья старинного сада, 
аллея стриженых елок вела к подъезду. 
Приятелей наших встретили в передней два рослых лакея в ливрее; один из них тотчас 
побежал  за  дворецким.  Дворецкий,  толстый  человек  в  черном  фраке,  немедленно  явился  и 
направил гостей по устланной коврами лестнице в особую комнату, где уже стояли две кровати 
со  всеми  принадлежностями  туалета.  В  доме  видимо  царствовал  порядок:  все  было  чисто, 
всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных. 
                                                 
25 Превосходно 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: