Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

40 
– Анна  Сергеевна  просят  вас  пожаловать  к  ним  через  полчаса, –  доложил  дворецкий. – 
Не будет ли от вас покамест никаких приказаний? 
– Никаких  приказаний  не  будет,  почтеннейший, –  ответил  Базаров, –  разве  рюмку 
водочки соблаговолите поднести. 
– Слушаю-с, – промолвил дворецкий не без недоуменья и удалился, скрипя сапогами. 
– Какой  гранжанр! –  заметил  Базаров, –  кажется,  это  так  по-вашему  называется? 
Герцогиня, да и полно. 
– Хороша  герцогиня, –  возразил  Аркадий, –  с  первого  раза  пригласила  к  себе  таких 
сильных аристократов, каковы мы с тобой. 
– Особенно я, будущий лекарь, и лекарский сын, и дьячковский внук… Ведь ты знаешь, 
что я внук дьячка?.. 
– Как Сперанский, – прибавил Базаров после небольшого молчания и скривив губы. – А 
все-таки избаловала она себя; ох, как избаловала себя эта барыня! Уж не фраки ли нам надеть? 
Аркадий только плечом пожал… но и он чувствовал небольшое смущение. 
Полчаса  спустя  Базаров  с  Аркадием  сошли  в  гостиную.  Это  была  просторная,  высокая 
комната,  убранная  довольно  роскошно,  но  без  особенного  вкуса.  Тяжелая,  дорогая  мебель 
стояла  в  обычном  чопорном  порядке  вдоль  стен,  обитых  коричневыми  обоями  с  золотыми 
разводами;  покойный Одинцов выписал ее из Москвы через своего приятеля и комиссионера, 
винного торговца. Над средним диваном висел портрет  обрюзглого белокурого мужчины  – и, 
казалось,  недружелюбно  глядел  на  гостей.  «Должно  быть,  сам, –  шепнул  Базаров  Аркадию  и, 
сморщив нос, прибавил: – Аль удрать?» Но в это мгновенье вошла хозяйка. На ней было легкое 
барежевое  платье;  гладко  зачесанные  за  уши  волосы  придавали  девическое  выражение  ее 
чистому и свежему лицу. 
– Благодарствуйте,  что  сдержали  слово, –  начала  она, –  погостите  у  меня:  здесь,  право, 
недурно.  Я  вас  познакомлю  с  моей  сестрою,  она  хорошо  играет  на  фортепьяно.  Вам,  мсье 
Базаров, это все равно; но вы, мсье Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры,  у меня 
живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество. 
А теперь сядем. 
Одинцова произнесла весь этот маленький спич с особенною отчетливостью, словно она 
наизусть  его  выучила;  потом  она  обратилась  к  Аркадию.  Оказалось,  что  мать  ее  знавала 
Аркадиеву  мать  и  была  даже  поверенною  ее  любви  к  Николаю  Петровичу.  Аркадий  с  жаром 
заговорил  о  покойнице;  а  Базаров  между  тем  принялся  рассматривать  альбомы.  «Какой  я 
смирненький стал», – думал он про себя. 
Красивая  борзая  собака  с  голубым  ошейником  вбежала  в  гостиную,  стуча  ногтями  по 
полу,  а  вслед  за  нею  вошла  девушка  лет  восемнадцати,  черноволосая  и  смуглая,  с  несколько 
круглым, но приятным лицом, с небольшими темными глазами. Она держала в руках корзину, 
наполненную цветами. 
– Вот вам и моя Катя, – проговорила Одинцова, указав на нее движением головы. 
Катя  слегка  присела,  поместилась  возле  сестры  и  принялась  разбирать  цветы.  Борзая 
собака, имя которой было Фифи, подошла, махая хвостом, поочередно к обоим гостям и ткнула 
каждого из них своим холодным носом в руку. 
– Это ты все сама нарвала? – спросила Одинцова. 
– Сама, – отвечала Катя. 
– А тетушка придет к чаю? 
– Придет. 
Когда  Катя  говорила,  она  очень  мило  улыбалась,  застенчиво  и  откровенно,  и  глядела 
как-то  забавно-сурово,  снизу  вверх.  Все  в  ней  было  еще  молодо-зелено:  и  голос,  и  пушок  на 
всем  лице,  и  розовые  руки  с  беловатыми  кружками  на  ладонях,  и  чуть-чуть  сжатые  плечи… 
Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух. 
Одинцова обратилась к Базарову. 
– Вы из приличия рассматриваете картинки, Евгений Васильич, – начала она. – Вас это 
не занимает. Подвиньтесь-ка лучше к нам, и давайте поспоримте о чем-нибудь. 
Базаров приблизился. 
– О чем прикажете-с? – промолвил он. 

41 
– О чем хотите. Предупреждаю вас, что я ужасная спорщица. 
– Вы? 
– Я. Вас это как будто удивляет. Почему? 
– Потому  что,  сколько  я  могу  судить,  у  вас  нрав  спокойный  и  холодный,  а  для  спора 
нужно увлечение. 
– Как  это  вы  успели  меня  узнать  так  скоро?  Я,  во-первых,  нетерпелива  и  настойчива, 
спросите лучше Катю; а во-вторых, я очень легко увлекаюсь. 
Базаров поглядел на Анну Сергеевну. 
– Может быть, вам лучше знать.  Итак, вам  угодно спорить, – извольте. Я рассматривал 
виды  Саксонской  Швейцарии  в  вашем  альбоме,  а  вы  мне  заметили,  что  это  меня  занять  не 
может. Вы это сказали оттого, что не предполагаете во мне художественного смысла, – да, во 
мне  действительно  его  нет;  но  эти  виды  могли  меня  заинтересовать  с  точки  зрения 
геологической, с точки зрения формации гор, например. 
– Извините; как геолог вы скорее к книге прибегнете, к специальному сочинению, а не к 
рисунку. 
– Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах. 
Анна Сергеевна помолчала. 
– И  так-таки  у  вас  ни  капельки  художественного  смысла  нет? –  промолвила  она, 
облокотясь на стол и этим самым движением приблизив свое лицо к Базарову. – Как же вы это 
без него обходитесь? 
– А на что он нужен, позвольте спросить? 
– Да хоть на то, чтоб уметь узнавать и изучать людей. 
Базаров усмехнулся. 
– Во-первых,  на  это  существует  жизненный  опыт;  а,  во-вторых,  доложу  вам,  изучать 
отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у 
каждого  из  нас  мозг,  селезенка,  сердце,  легкие  одинаково  устроены;  и  так  называемые 
нравственные  качества  одни  и  те  же  у  всех:  небольшие  видоизменения  ничего  не  значат. 
Достаточно  одного  человеческого  экземпляра,  чтобы  судить  обо  всех  других.  Люди,  что 
деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой. 
Катя,  которая,  не  спеша,  подбирала  цветок  к  цветку,  с  недоумением  подняла  глаза  на 
Базарова  –  и,  встретив  его  быстрый  и  небрежный  взгляд,  вспыхнула  вся  до  ушей.  Анна 
Сергеевна покачала головой. 
– Деревья в лесу, – повторила она. – Стало быть, по-вашему, нет разницы между глупым 
и умным человеком, между добрым и злым? 
– Нет, есть: как между больным и здоровым. Легкие у чахоточного не в том положении, 
как  у  нас  с  вами,  хоть  устроены  одинаково.  Мы  приблизительно  знаем,  отчего  происходят 
телесные  недуги;  а  нравственные  болезни  происходят  от  дурного  воспитания,  от  всяких 
пустяков, которыми  сызмала набивают  людские головы, от  безобразного состояния общества, 
одним словом. Исправьте общество, и болезней не будет. 
Базаров говорил все это с таким видом, как будто в то же время думал про себя: «Верь 
мне  или  не  верь,  это  мне  все  едино!»  Он  медленно  проводил  своими  длинными  пальцами  по 
бакенбардам, а глаза его бегали по углам. 
– И вы полагаете, – промолвила Анна Сергеевна, – что, когда общество исправится, уже 
не будет ни глупых, ни злых людей? 
– По крайней мере, при правильном устройстве общества совершенно будет равно, глуп 
ли человек или умен, зол или добр. 
– Да, понимаю; у всех будет одна и та же селезенка. 
– Именно так-с, сударыня. 
Одинцова обратилась к Аркадию. 
– А ваше какое мнение, Аркадий Николаевич? 
– Я согласен с Евгением, – отвечал он. 
Катя поглядела на него исподлобья. 
– Вы меня удивляете, господа, – промолвила Одинцова, – но мы еще с вами потолкуем. 
А теперь, я слышу, тетушка идет чай пить; мы должны пощадить ее уши. 

42 
Тетушка  Анны  Сергеевны,  княжна  Х…я,  худенькая  и  маленькая  женщина  с  сжатым  в 
кулачок  лицом  и  неподвижными  злыми  глазами  под  седою  накладкой,  вошла  и,  едва 
поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не 
имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги; старуха не поблагодарила ее, даже 
не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее 
тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты. 
– Как вы почивали, тетушка? – спросила Одинцова, возвысив голос. 
– Опять эта собака здесь, – проворчала в ответ старуха и, заметив, что Фифи сделала два 
нерешительные шага в ее направлении, воскликнула: – Брысь, брысь! 
Катя позвала Фифи и отворила ей дверь. 
Фифи радостно бросилась вон, в надежде, что ее поведут гулять, но, оставшись одна за 
дверью, начала скрестись и повизгивать. Княжна нахмурилась, Катя хотела было выйти… 
– Я  думаю,  чай  готов? –  промолвила  Одинцова. –  Господа,  пойдемте;  тетушка, 
пожалуйте чай кушать. 
Княжна молча встала с кресла и первая вышла из гостиной. Все отправились вслед за ней 
в  столовую.  Казачок  в  ливрее  с  шумом  отодвинул  от  стола  обложенное  подушками,  также 
заветное, кресло, в которое опустилась княжна; Катя, разливавшая чай, первой ей подала чашку 
с  раскрашенным  гербом.  Старуха  положила  себе  мед  в  чашку  (она  находила,  что  пить  чай  с 
сахаром и грешно и дорого, хотя сама не тратила копейки ни на что) и вдруг спросила хриплым 
голосом: 
– А что пишет кнесь Иван? 
Ей  никто  не  отвечал.  Базаров  и  Аркадий  скоро  догадались,  что  на  нее  не  обращали 
внимания,  хотя  обходились  с  нею  почтительно.  «Для  ради  важности  держат,  потому  что 
княжеское  отродье», –  подумал  Базаров…  После  чаю  Анна  Сергеевна  предложила  пойти 
гулять;  но  стал  накрапывать  дождик,  и  все  общество,  за  исключением  княжны,  вернулось  в 
гостиную.  Приехал  сосед,  любитель  карточной  игры,  по  имени  Порфирий  Платоныч, 
толстенький седенький человек с коротенькими, точно выточенными ножками, очень вежливый 
и смешливый. Анна Сергеевна, которая разговаривала все больше с Базаровым, спросила его – 
не хочет ли он сразиться с ними по-старомодному в преферанс. Базаров согласился, говоря, что 
ему надобно заранее приготовиться к предстоящей ему должности уездного лекаря. 
– Берегитесь, – заметила Анна Сергеевна, – мы с Порфирием Платонычем вас разобьем. 
А ты, Катя, – прибавила она, – сыграй что-нибудь Аркадию Николаевичу; он любит музыку, мы 
кстати послушаем. 
Катя  неохотно  приблизилась  к  фортепьяно;  и  Аркадий,  хотя  точно  любил  музыку, 
неохотно  пошел  за  ней:  ему  казалось,  что  Одинцова  его  отсылает,  а  у  него  на  сердце,  как  у 
всякого  молодого  человека  в  его  годы,  уже  накипало  какое-то  смутное  и  томительное 
ощущение, похожее на предчувствие любви. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на 
Аркадия, промолвила вполголоса: 
– Что же вам сыграть? 
– Что хотите, – равнодушно ответил Аркадий. 
– Вы какую музыку больше любите? – повторила Катя, не переменяя положения. 
– Классическую, – тем же голосом ответил Аркадий. 
– Моцарта любите? 
– Моцарта люблю. 
Катя  достала  це-мольную  сонату-фантазию  Моцарта.  Она  играла  очень  хорошо,  хотя 
немного строго и сухо. Не отводя глаз от нот и крепко стиснув губы, сидела она неподвижно и 
прямо,  и  только  к  концу  сонаты  лицо  ее  разгорелось  и  маленькая  прядь  развившихся  волос 
упала на темную бровь. 
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди 
пленительной  веселости  беспечного  напева,  внезапно  возникают  порывы  такой  горестной, 
почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к 
Кате.  Глядя  на  нее,  он  только  подумал:  «А  ведь  недурно  играет  эта  барышня,  и  сама  она 
недурна». 
Кончив  сонату,  Катя,  не  принимая  рук  с  клавишей,  спросила:  «Довольно?»  Аркадий 

43 
объявил, что не смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее  – сама ли 
она выбрала эту сонату, или кто ей ее отрекомендовал? Но Катя отвечала ему односложно: она 
спряталась,  ушла  в  себя.  Когда  это  с  ней  случалось,  она  нескоро  выходила  наружу;  самое  ее 
лицо  принимало  тогда  выражение  упрямое,  почти  тупое.  Она  была  не  то  что  робка,  а 
недоверчива  и  немного  запугана  воспитавшею  ее  сестрой,  чего,  разумеется,  та  и  не 
подозревала.  Аркадий  кончил  тем,  что,  подозвав  возвратившуюся  Фифи,  стал  для 
контенансу27,  с  благосклонною  улыбкой,  гладить  ее  по  голове.  Катя  опять  взялась  за  свои 
цветы. 
А  Базаров  между  тем  ремизился  да  ремизился.  Анна  Сергеевна  играла  мастерски  в 
карты,  Порфирий  Платоныч  тоже  мог  постоять  за  себя.  Базаров  остался  в  проигрыше  хотя 
незначительном,  но  все-таки  не  совсем  для  него  приятном.  За  ужином  Анна  Сергеевна  снова 
завела речь о ботанике. 
– Пойдемте  гулять  завтра  поутру, –  сказала  она  ему, –  я  хочу  узнать  от  вас  латинские 
названия полевых растений и их свойства. 
– На что вам латинские названия? – спросил Базаров. 
– Во всем нужен порядок, – отвечала она. 
– Что за чудесная женщина Анна Сергеевна, – воскликнул Аркадий, оставшись наедине 
с своим другом в отведенной им комнате. 
– Да, – отвечал Базаров, – баба с мозгом. Ну, и видала же она виды. 
– В каком смысле ты это говоришь, Евгений Васильич? 
– В  хорошем  смысле,  в  хорошем,  батюшка  вы  мой,  Аркадий  Николаич!  Я  уверен,  что 
она и своим имением отлично распоряжается. Но чудо – не она, а ее сестра. 
– Как? эта смугленькая? 
– Да,  эта  смугленькая.  Это  вот  свежо,  и  нетронуто,  и  пугливо,  и  молчаливо,  и  все  что 
хочешь.  Вот  кем  можно  заняться.  Из  этой  еще  что  вздумаешь,  то  и  сделаешь;  а  та  –  тертый 
калач. 
Аркадий ничего не отвечал Базарову, и каждый из них лег спать с особенными мыслями 
в голове. 
И  Анна  Сергеевна  в  тот  вечер  думала  о  своих  гостях.  Базаров  ей  понравился  – 
отсутствием кокетства и самою резкостью суждений. Она видела в нем что-то новое, с чем ей 
не случалось встретиться, а она была любопытна. 
Анна Сергеевна была довольно странное существо. Не имея никаких предрассудков, не 
имея даже никаких сильных верований, она ни перед чем не отступала и никуда не шла. Она 
многое ясно видела, многое ее занимало, и ничто не удовлетворяло ее вполне; да она едва ли и 
желала  полного  удовлетворения.  Ее  ум  был  пытлив  и  равнодушен  в  одно  и  то  же  время:  ее 
сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги. Не будь она 
богата и независима, она, быть может, бросилась бы в битву, узнала бы страсть… Но ей жилось 
легко, хотя она и скучала подчас, и она продолжала провожать день за днем, не спеша и лишь 
изредка волнуясь. Радужные краски загорались иногда и у ней перед глазами, но она отдыхала, 
когда они угасали, и не жалела о них. Воображение ее уносилось даже за пределы того, что по 
законам обыкновенной морали считается дозволенным; но и тогда кровь ее по-прежнему тихо 
катилась в ее обаятельно стройном и спокойном теле. Бывало, выйдя из благовонной ванны, вся 
теплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле… Душа ее 
наполнится  внезапною  смелостию,  закипит  благородным  стремлением;  но  сквозной  ветер 
подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и 
только одно ей нужно в это мгновение: чтобы не дул на нее этот гадкий ветер. 
Как все женщины, которым не удалось полюбить, она хотела чего-то, сама не зная, чего 
именно. Собственно, ей ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хотелось всего. Покойного 
Одинцова она едва выносила (она вышла за него по расчету, хотя она, вероятно, не согласилась 
бы  сделаться  его  женой,  если  б  она  не  считала  его  за  доброго  человека)  и  получила  тайное 
отвращение  ко  всем  мужчинам,  которых  представляла  себе  не  иначе  как  неопрятными, 
                                                 
27 Для вида (от 
франц.
  contenance – вид, осанка). 
 

44 
тяжелыми и вялыми, бессильно докучливыми существами. Раз она где-то за границей встретила 
молодого, красивого шведа с рыцарским выражением лица, с честными голубыми глазами под 
открытым лбом; он произвел на нее сильное впечатление, но это не помешало ей вернуться в 
Россию. 
«Странный человек этот лекарь?» – думала она, лежа в своей великолепной постеле, на 
кружевных  подушках,  под  легким  шелковым  одеялом…  Анна  Сергеевна  наследовала  от  отца 
частицу его наклонности к роскоши. Она очень любила своего грешного, но доброго отца, а он 
обожал ее, дружелюбно шутил с ней, как с ровней, и доверялся ей вполне, советовался с ней. 
Мать свою она едва помнила. 
«Странный  этот  лекарь!»  –  повторила  она  про  себя.  Она  потянулась,  улыбнулась, 
закинула руки за голову, потом пробежала глазами страницы две глупого французского романа, 
выронила книжку – и заснула, вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье. 
На следующее утро Анна Сергеевна тотчас после завтрака отправилась ботанизировать с 
Базаровым и возвратилась перед самым обедом; Аркадий никуда не отлучался и провел около 
часа с Катей. Ему не было скучно с нею, она сама вызвалась повторить ему вчерашнюю сонату; 
но  когда  Одинцова  возвратилась  наконец,  когда  он  увидал  ее  –  сердце  в  нем  мгновенно 
сжалось… Она шла по саду несколько усталою походкой; щеки ее алели и глаза светились ярче 
обыкновенного  под  соломенною  круглою  шляпой.  Она  вертела  в  пальцах  тонкий  стебелек 
полевого  цветка,  легкая  мантилья  спустилась  ей  на  локти,  и  широкие  серые  ленты  шляпы 
прильнули  к  ее  груди.  Базаров  шел  сзади  ее,  самоуверенно  и  небрежно,  как  всегда,  но 
выражение  его  лица,  хотя  веселое  и  даже  ласковое,  не  понравилось  Аркадию.  Пробормотав 
сквозь  зубы:  «Здравствуй!»  –  Базаров  отправился  к  себе  в  комнату,  а  Одинцова  рассеянно 
пожала Аркадию руку и тоже прошла мимо его. 
«Здравствуй, – подумал Аркадий… – Разве мы не виделись сегодня?» 
 
 
XVII 
 
Время  (дело  известное)  летит  иногда  птицей,  иногда  ползет  червяком;  но  человеку 
бывает  особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает  – скоро ли, тихо ли оно проходит. 
Аркадий  и  Базаров  именно  таким  образом  провели  дней  пятнадцать  у  Одинцовой.  Этому 
отчасти  способствовал  порядок,  который  она  завела  у  себя  в  доме  и  в  жизни.  Она  строго  его 
придерживалась  и  заставляла  других  ему  покоряться.  Все  в  течение  дня  совершалось  в 
известную  пору.  Утром,  ровно  в  восемь  часов,  все  общество  собиралось  к  чаю;  от  чая  до 
завтрака  всякий  делал  что  хотел,  сама  хозяйка  занималась  с  приказчиком  (имение  было  на 
оброке),  с  дворецким,  с  главною  ключницей.  Перед  обедом  общество  опять  сходилось  для 
беседы или для чтения; вечер посвящался прогулке, картам, музыке; в половине одиннадцатого 
Анна Сергеевна уходила к себе в комнату, отдавала приказания на следующий день и ложилась 
спать.  Базарову  не  нравилась  эта  размеренная,  несколько  торжественная  правильность 
ежедневной  жизни;  «как  по  рельсам  катишься», –  уверял  он:  ливрейные  лакеи,  чинные 
дворецкие оскорбляли его демократическое чувство. Он находил, что уж если на то пошло, так 
и обедать следовало бы по-английски, во фраках и в белых галстухах. Он однажды объяснился 
об  этом  с  Анной  Сергеевной.  Она  так  себя  держала,  что  каждый  человек,  не  обинуясь, 
высказывал перед ней свои мнения. Она выслушала его и промолвила: «С вашей точки зрения, 
вы правы – и, может быть, в этом случае, я – барыня; но в деревне нельзя жить беспорядочно, 
скука одолеет», – и продолжала делать по-своему. Базаров ворчал, но и ему и Аркадию оттого и 
жилось  так  легко  у  Одинцовой,  что  все  в  ее  доме  «катилось  как  по  рельсам».  Со  всем  тем  в 
обоих молодых людях, с первых же дней их пребывания в Никольском, произошла перемена. В 
Базарове,  к  которому  Анна  Сергеевна  очевидно  благоволила,  хотя  редко  с  ним  соглашалась, 
стала  проявляться  небывалая  прежде  тревога,  он  легко  раздражался,  говорил  нехотя,  глядел 
сердито  и  не  мог  усидеть  на  месте,  словно  что  его  подмывало;  а  Аркадий,  который 
окончательно сам с собой решил, что влюблен в Одинцову, начал предаваться тихому унынию. 
Впрочем, это уныние не мешало ему сблизиться с Катей; оно даже помогло ему войти с нею в 
ласковые, приятельские отношения. «Меня она не ценит! Пусть?.. А вот доброе существо меня 

45 
не отвергает», – думал он, и сердце его снова вкушало сладость великодушных ощущений. Катя 
смутно понимала, что он искал какого-то утешения в ее обществе, и не отказывала ни ему, ни 
себе в невинном удовольствии полустыдливой, полудоверчивой дружбы. В присутствии Анны 
Сергеевны  они  не  разговаривали  между  собою:  Катя  всегда  сжималась  под  зорким  взглядом 
сестры,  а Аркадий, как оно и следует  влюбленному человеку, вблизи своего предмета  уже не 
мог обращать внимание ни на что другое; но хорошо ему было с одной Катей. Он чувствовал, 
что не в силах занять Одинцову; он робел и терялся, когда оставался с ней наедине; и она не 
знала,  что  ему  сказать:  он  был  слишком  для  нее  молод.  Напротив,  с  Катей  Аркадий  был  как 
дома;  он  обращался  с  ней  снисходительно,  не  мешал  ей  высказывать  впечатления, 
возбужденные в ней музыкой, чтением повестей, стихов и прочими пустяками, сам не замечая 
или  не  сознавая,  что  эти  пустяки  и  его  занимали.  С  своей  стороны,  Катя  не  мешала  ему 
грустить.  Аркадию  было  хорошо  с  Катей,  Одинцовой  –  с  Базаровым,  а  потому  обыкновенно 
случалось  так:  обе  парочки,  побыв  немного  вместе,  расходились  каждая  в  свою  сторону, 
особенно  во  время  прогулок.  Катя  обожала  природу,  и  Аркадий  ее  любил,  хоть  и  не  смел 
признаться  в  этом;  Одинцова  была  к  ней  довольно  равнодушна,  так  же  как  и  Базаров.  Почти 
постоянное  разъединение  наших  приятелей  не  осталось  без  последствий:  отношения  между 
ними  стали  меняться.  Базаров  перестал  говорить  с  Аркадием  об  Одинцовой,  перестал  даже 
бранить  ее  «аристократические  замашки»;  правда,  Катю  он  хвалил  по-прежнему  и  только 
советовал  умерять  в  ней  сентиментальные  наклонности,  но  похвалы  его  были  торопливы, 
советы  сухи,  и  вообще  он  с  Аркадием  беседовал  гораздо  меньше  прежнего…  он  как  будто 
избегал, как будто стыдился его… 
Аркадий все это замечал, но хранил про себя свои замечания. 
Настоящею  причиной  всей  этой  «новизны»  было  чувство,  внушенное  Базарову 
Одинцовой, –  чувство,  которое  его  мучило  и  бесило  и  от  которого  он  тотчас  отказался  бы  с 
презрительным хохотом  и  циническою  бранью,  если  бы  кто-нибудь  хотя  отдаленно намекнул 
ему на возможность того, что в нем происходило. Базаров был великий охотник до женщин и 
до женской красоты, но любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, 
называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства 
или  болезни  и  не  однажды  выражал  свое  удивление:  почему  не  посадили  в  желтый  дом 
Тоггенбурга  со  всеми  миннезингерами  и  трубадурами?  «Нравится  тебе  женщина, –  говаривал 
он, – старайся добиться толку; а нельзя – ну, не надо, отвернись – земля не клином сошлась». 
Одинцова ему нравилась: распространенные слухи о ней, свобода и независимость ее мыслей, 
ее несомненное расположение к нему – все, казалось, говорило в его пользу; но он скоро понял, 
что  с  ней  «не  добьешься  толку»,  а  отвернуться  от  нее  он,  к  изумлению  своему,  не  имел  сил. 
Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею кровью, но 
что-то  другое  в  него  вселилось,  чего  он  никак  не  допускал,  над  чем  всегда  трунил,  что 
возмущало  всю  его  гордость.  В  разговорах  с  Анной  Сергеевной  он  еще  больше  прежнего 
высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому; а оставшись наедине, он с 
негодованием  сознавал  романтика  в  самом  себе.  Тогда  он  отправлялся  в  лес  и  ходил  по  нем 
большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и ее и себя; или забирался на 
сеновал, в сарай, и, упрямо закрывая глаза, заставлял себя спать, что ему, разумеется, не всегда 
удавалось.  Вдруг  ему  представится,  что  эти  целомудренные  руки  когда-нибудь  обовьются 
вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуи, что эти умные глаза с нежностью – 
да, с нежностью остановятся на его глазах, и голова его закружится, и он забудется на миг, пока 
опять  не  вспыхнет  в  нем  негодование.  Он  ловил  самого  себя  на  всякого  рода  «постыдных» 
мыслях, точно бес его дразнил. Ему казалось иногда, что и в Одинцовой происходит перемена, 
что  в  выражении  ее  лица  проявлялось  что-то  особенное,  что,  может  быть…  Но  тут  он 
обыкновенно топал ногою или скрежетал зубами и грозил себе кулаком. 
А  между  тем  Базаров  не  совсем  ошибался.  Он  поразил  воображение  Одинцовой;  он 
занимал  ее,  она  много  о  нем  думала.  В  его  отсутствие  она  не  скучала,  не  ждала  его,  но  его 
появление  тотчас  ее  оживляло;  она  охотно  оставалась  с  ним  наедине  и  охотно  с  ним 
разговаривала,  даже  тогда,  когда  он  ее  сердил  или  оскорблял  ее  вкус,  ее  изящные  привычки. 
Она как будто хотела и его испытать, и себя изведать. 
Однажды он, гуляя с ней по саду, внезапно промолвил угрюмым голосом, что намерен 

46 
скоро  уехать  в  деревню,  к  отцу…  Она  побледнела,  словно  ее  что  в  сердце  кольнуло,  да  так 
кольнуло,  что  она  удивилась  и  долго  потом  размышляла  о  том,  что  бы  это  значило.  Базаров 
объявил  ей  о  своем  отъезде  не  с  мыслию  испытать  ее,  посмотреть,  что  из  этого  выйдет:  он 
никогда  не  «сочинял».  Утром  того  дня  он  виделся  с  отцовским  приказчиком,  бывшим  своим 
дядькой,  Тимофеичем.  Этот  Тимофеич,  потертый  и  проворный  старичок,  с  выцветшими 
желтыми  волосами,  выветренным,  красным  лицом  и  крошечными  слезинками  в  съеженных 
глазах,  неожиданно  предстал  перед  Базаровым  в  своей  коротенькой  чуйке  из  толстого 
серо-синеватого сукна, подпоясанный ременным обрывочком и в дегтярных сапогах. 
– А, старина, здравствуй! – воскликнул Базаров. 
– Здравствуйте, батюшка Евгений Васильевич, – начал старичок и радостно улыбнулся, 
отчего все лицо его вдруг покрылось морщинами. 
– Зачем пожаловал? За мной, что ль, прислали? 
– Помилуйте, батюшка, как можно! – залепетал Тимофеич (он вспомнил строгий наказ, 
полученный от барина при отъезде). – В город по господским делам ехали да про вашу милость 
услыхали,  так  вот  и  завернули  по  пути,  то  есть  –  посмотреть  на  вашу  милость…  а  то  как  же 
можно беспокоить! 
– Ну, не ври, – перебил его Базаров. – В город тебе разве здесь дорога? 
Тимофеич помялся и ничего не отвечал. 
– Отец здоров? 
– Слава Богу-с. 
– И мать? 
– И Арина Власьевна, слава тебе, Господи. 
– Ждут меня небось? 
Старичок склонил набок свою крошечную головку. 
– Ах,  Евгений  Васильевич,  как  не  ждать-то-с!  Верите  ли  Богу,  сердце  изныло  на 
родителей на ваших глядючи. 
– Ну, хорошо, хорошо! не расписывай. Скажи им, что скоро буду. 
– Слушаю-с, – со вздохом отвечал Тимофеич. 
Выйдя  из  дома,  он  обеими  руками  нахлобучил  себе  картуз  на  голову,  взобрался  на 
убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не в направлении 
города. 
Вечером  того  же  дня  Одинцова  сидела  у  себя  в  комнате  с  Базаровым,  а  Аркадий 
расхаживал  по  зале  и  слушал  игру  Кати.  Княжна  ушла  к  себе  наверх;  она  вообще  терпеть  не 
могла  гостей,  и  в  особенности  этих  «новых  оголтелых»,  как  она  их  называла.  В  парадных 
комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою 
бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала. 
– Как же это вы ехать собираетесь, – начала она, – а обещание ваше? 
Базаров встрепенулся. 
– Какое-с? 
– Вы забыли? Вы хотели дать мне несколько уроков химии. 
– Что  делать-с!  Отец  меня  ждет;  нельзя  мне  больше  мешкать.  Впрочем,  вы  можете 
прочесть Pelouse et Fremy, Notions generales de Chimie28; книга хорошая и написана ясно. Вы в 
ней найдете все, что нужно. 
– А  помните:  вы  меня  уверяли,  что  книга  не  может  заменить…  я  забыла,  как  вы 
выразились, но вы знаете, что я хочу сказать… помните? 
– Что делать-с! – повторил Базаров. 
– Зачем ехать? – проговорила Одинцова, понизив голос. 
Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку кресел и скрестила на груди руки, 
обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною 
бумажной  сеткой.  Широкое  белое  платье  покрывало  ее  всю  своими  мягкими  складками;  едва 
виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных. 
                                                 
28 Пелуз и Фреми, «Общие основы химии» 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: