Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

59 
больше не надо. Тот этого не ожидал, сконфузился и спрашивает: «Что, барин перед смертью 
икал?» – «Икали-с». – «И много икал?» – «Много». – «А, ну – это хорошо», – да и верть назад. 
Ха-ха-ха! 
Старик  один  засмеялся;  Аркадий  выразил  улыбку  на  своем  лице.  Базаров  только 
затянулся.  Беседа  продолжалась  таким  образом  около  часа;  Аркадий  успел  сходить  в  свою 
комнату, которая оказалась предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец вошла Танюша 
и доложила, что обед готов. 
Василий Иванович первый поднялся. 
– Пойдемте,  господа!  Извините  великодушно,  коли  наскучил.  Авось  хозяйка  моя 
удовлетворит вас более моего. 
Обед, хотя наскоро сготовленный, вышел очень хороший, даже обильный; только вино 
немного,  как  говорится,  подгуляло:  почти  черный  херес,  купленный  Тимофеичем  в  городе  у 
знакомого  купца,  отзывался  не  то  медью,  не  то  канифолью;  и  мухи  тоже  мешали.  В 
обыкновенное  время  дворовый  мальчик  отгонял  их  большою  зеленой  веткой;  но  на  этот  раз 
Василий  Иванович  услал  его  из  боязни  осуждения  со  стороны  юного  поколения.  Арина 
Власьевна успела принарядиться; надела высокий чепец с шелковыми лентами и голубую шаль 
с разводами. Она опять всплакнула, как только увидела своего Енюшу, но мужу не пришлось ее 
усовещевать: она сама поскорей утерла свои слезы, чтобы не закапать шаль. Ели одни молодые 
люди:  хозяева  давно  пообедали.  Прислуживал  Федька,  видимо  обремененный  необычными 
сапогами, да помогала  ему женщина с мужественным лицом и кривая, по имени Анфисушка, 
исполнявшая должности ключницы, птичницы и прачки. Василий Иванович во все время обеда 
расхаживал по комнате и с совершенно счастливым и даже блаженным видом говорил о тяжких 
опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикой и запутанностью итальянского вопроса. 
Арина  Власьевна  не  замечала  Аркадия,  не  потчевала  его;  подперши  кулачком  свое  круглое 
лицо,  которому  одутловатые,  вишневого  цвета  губки  и  родинки  на  щеках  и  над  бровями 
придавали  выражение  очень  добродушное,  она  не  сводила  глаз  с  сына  и  все  вздыхала;  ей 
смертельно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить его она боялась. «Ну, 
как  скажет  на  два  дня», –  думала  она,  и  сердце  у  ней  замирало.  После  жареного  Василий 
Иванович  исчез  на  мгновение  и  возвратился  с  откупоренною  полубутылкой  шампанского. 
«Вот, – воскликнул он, – хоть мы и в глуши живем, а в торжественных случаях имеем чем себя 
повеселить!» Он налил три бокала и рюмку, провозгласил здоровье «неоцененных посетителей» 
и  разом,  по-военному,  хлопнул  свой  бокал,  а  Арину  Власьевну  заставил  выпить  рюмку  до 
последней капельки. Когда очередь дошла до варенья, Аркадий, не терпевший ничего сладкого, 
почел,  однако,  своею  обязанностью  отведать  от  четырех  различных,  только  что  сваренных 
сортов,  тем  более  что  Базаров  отказался  наотрез  и  тотчас  закурил  сигарку.  Потом  явился  на 
сцену чай со сливками, с маслом и кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для 
того чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию: 
– На  сем  месте  я  люблю  философствовать,  глядя  на  захождение  солнца:  оно 
приличествует  пустыннику.  А  там,  подальше,  я  посадил  несколько  деревьев,  любимых 
Горацием. 
– Что за деревья? – спросил, вслушавшись, Базаров. 
– А как же… акации. 
Базаров начал зевать. 
– Я  полагаю,  пора  путешественникам  в  объятия  к  Морфею, –  заметил  Василий 
Иванович. 
– То есть пора спать! – подхватил Базаров. – Это суждение справедливое. Пора, точно. 
Прощаясь с матерью, он поцеловал ее в лоб, а она обняла его и за спиной, украдкой, его 
благословила  трижды.  Василий  Иваныч  проводил  Аркадия  в  его  комнату  и  пожелал  ему 
«такого  благодатного  отдохновения,  какое  и  я  вкушал  в  ваши  счастливые  лета».  И 
действительно,  Аркадию  отлично  спалось  в  своем  предбаннике:  в  нем  пахло  мятой,  и  два 
сверчка вперебивку усыпительно трещали за печкой. Василий Иванович отправился от Аркадия 
в  свой  кабинет  и,  прикорнув  на  диване  в  ногах  у  сына,  собирался  было  поболтать  с  ним,  но 
Базаров  тотчас  его  отослал,  говоря,  что  ему  спать  хочется,  а  сам  не  заснул  до  утра.  Широко 
раскрыв глаза, он злобно глядел в темноту: воспоминания детства не имели власти над ним, да 

60 
к  тому  ж  он  еще  не  успел  отделаться  от  последних  горьких  впечатлений.  Арина  Власьевна 
сперва  помолилась  всласть,  потом  долго-долго  беседовала  с  Анфисушкой,  которая,  став,  как 
вкопанная, перед барыней и вперив в нее свой единственный глаз, передавала ей таинственным 
шепотом  все  свои  замечания  и  соображения  насчет  Евгения  Васильевича.  У  старушки  от 
радости, от вина, от сигарочного дыма совсем закружилась голова; муж заговорил было с ней и 
махнул рукою. 
Арина  Власьевна  была  настоящая  русская  дворяночка  прежнего  времени;  ей  бы 
следовало  жить  лет  за  двести,  в  старомосковские  времена.  Она  была  очень  набожна  и 
чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, 
в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в 
скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то 
гречиха  хорошо  уродится,  и  что  гриб  больше  не  растет,  если  его  человеческий  глаз  увидит; 
верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; 
боялась  мышей,  ужей,  лягушек,  воробьев,  пиявок,  грома,  холодной  воды,  сквозного  ветра, 
лошадей,  козлов,  рыжих  людей  и  черных  кошек  и  почитала  сверчков  и  собак  нечистыми 
животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, 
ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; а об 
устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать – и строго постилась; спала 
десять часов в сутки – и не ложилась вовсе, если  у Василия Ивановича заболевала голова; не 
прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», писала одно, много два письма 
в  год,  а  в  хозяйстве,  сушенье  и  варенье  знала  толк,  хотя  своими  руками  ни  до  чего  не 
прикасалась  и  вообще  неохотно  двигалась  с  места.  Арина  Власьевна  была  очень  добра  и, 
по-своему, вовсе не глупа. Она знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, 
и  простой народ,  который  должен  служить, –  а  потому  не  гнушалась  ни подобострастием,  ни 
земными  поклонами;  но  с  подчиненными  обходилась  ласково  и  кротко,  ни  одного  нищего  не 
пропускала без подачки и никогда никого не осуждала, хотя и сплетничала подчас. В молодости 
она была очень миловидна, играла на клавикордах и изъяснялась немного по-французски; но в 
течение  многолетних  странствий  с  своим  мужем,  за  которого  она  вышла  против  воли, 
расплылась  и  позабыла  музыку  и  французский  язык.  Сына  своего  она  любила  и  боялась 
несказанно;  управление имением предоставила Василию Ивановичу  – и уже не входила ни во 
что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше, как только 
ее  старик  начинал  толковать  о  предстоявших  преобразованиях  и  о  своих  планах.  Она  была 
мнительна,  постоянно  ждала  какого-то  большого  несчастья  и  тотчас  плакала,  как  только 
вспоминала о чем-нибудь печальном… Подобные женщины теперь уже переводятся. Бог знает 
– следует ли радоваться этому! 
 
 
XXI 
 
Встав с постели, Аркадий раскрыл окно – и первый предмет, бросившийся ему в глаза, 
был  Василий  Иванович.  В  бухарском  шлафроке,  подпоясанный  носовым  платком,  старик 
усердно  рылся  в  огороде.  Он  заметил  своего  молодого  гостя  и,  опершись  на  лопатку, 
воскликнул: 
– Здравия желаем! Как почивать изволили? 
– Прекрасно, – отвечал Аркадий. 
– А  я  здесь,  как  видите,  как  некий  Цинциннат,  грядку  под  позднюю  репу  отбиваю. 
Теперь  настало  такое  время, –  да  и  слава  Богу! –  что  каждый  должен  собственными  руками 
пропитание себе доставать, на других нечего надеяться: надо трудиться самому. И выходит, что 
Жан-Жак Руссо прав.  Полчаса тому назад, сударь вы мой, вы бы  увидали меня в совершенно 
другой  позиции.  Одной  бабе,  которая  жаловалась  на  гнетку  –  это  по-ихнему,  а  по-нашему  – 
дизентерию,  я…  как  бы  выразиться  лучше…  я  вливал  опиум;  а  другой  я  зуб  вырвал.  Этой  я 

61 
предложил  эфиризацию…  только  она  не  согласилась.  Все  это  я  делаю  gratis  –  анаматер35. 
Впрочем,  мне  не  в  диво:  я  ведь  плебей,  homo  novus36  –  не  из  столбовых,  не  то,  что  моя 
благоверная…  А  не  угодно  ли  пожаловать  сюда,  в  тень,  вдохнуть  перед  чаем  утреннюю 
свежесть? 
Аркадий вышел к нему. 
– Добро пожаловать еще раз! – промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному 
руку  к  засаленной  ермолке,  прикрывавшей  его  голову. –  Вы,  я  знаю,  привыкли  к  роскоши,  к 
удовольствиям,  но  и  великие  мира  сего  не  гнушаются  провести  короткое  время  под  кровом 
хижины. 
– Помилуйте, –  возопил  Аркадий, –  какой  же  я  великий  мира  сего?  И  к  роскоши  я  не 
привык. 
– Позвольте,  позвольте, –  возразил  с  любезной  ужимкой  Василий  Иванович. –  Я  хоть 
теперь  и  сдан  в  архив,  а  тоже  потерся  в  свете  –  узнаю  птицу  по  полету.  Я  тоже  психолог 
по-своему и физиогномист. Не имей я этого, смею сказать, дара  – давно бы я пропал; затерли 
бы  меня,  маленького  человека.  Скажу  вам  без  комплиментов:  дружба,  которую  я  замечаю 
между вами и моим сыном, меня искренно радует. Я сейчас виделся с ним: он, по обыкновению 
своему, вероятно вам  известному, вскочил очень рано и побежал по окрестностям. Позвольте 
полюбопытствовать, – вы давно с моим Евгением знакомы? 
– С нынешней зимы. 
– Так-с.  И  позвольте  вас  еще  спросить, –  но  не  присесть  ли  нам? –  позвольте  вас 
спросить, как отцу, со всею откровенностью: какого вы мнения о моем Евгении? 
– Ваш  сын  –  один  из  самых  замечательных  людей,  с  которыми  я  когда-либо 
встречался, – с живостью ответил Аркадий. 
Глаза  Василия  Ивановича  внезапно  раскрылись,  и  щеки  его  слабо  вспыхнули.  Лопата 
вывалилась из его рук. 
– Итак, вы полагаете… – начал он. 
– Я  уверен, –  подхватил  Аркадий, –  что  сына вашего  ждет  великая  будущность,  что  он 
прославит ваше имя. Я убедился в этом с первой нашей встречи. 
– Как…  как  это  было? –  едва  проговорил  Василий  Иванович.  Восторженная  улыбка 
раздвинула его широкие губы и уже не сходила с них. 
– Вы хотите знать, как мы встретились? 
– Да… и вообще… 
Аркадий  начал  рассказывать  и  говорить  о  Базарове  еще  с  большим  жаром,  с  большим 
увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку с Одинцовой. 
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал платок в обеих руках, кашлял, 
ерошил свои волосы – и наконец не вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо. 
– Вы  меня  совершенно  осчастливили, –  промолвил  он,  не  переставая  улыбаться, –  я 
должен вам сказать, что я… боготворю моего сына; о моей старухе я уже не говорю: известно – 
мать! но я не смею при нем выказывать свои чувства, потому что он этого не любит. Он враг 
всех излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и видят в ней признак 
гордости  или  бесчувствия;  но  подобных  ему  людей  не  приходится  мерить  обыкновенным 
аршином,  не  правда  ли?  Да  вот,  например:  другой  на  его  месте  тянул  бы  да  тянул  с  своих 
родителей; а у нас, поверите ли? он отроду лишней копейки не взял, ей-богу! 
– Он бескорыстный, честный человек, – заметил Аркадий. 
– Именно  бескорыстный.  А  я,  Аркадий  Николаич,  не  только  боготворю  его,  я  горжусь 
им, и все мое честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие 
слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел 
для его воспитания…» – Голос старика перервался. 
Аркадий стиснул ему руку. 
                                                 
35 даром 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: