Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

62 
– Как вы думаете, – спросил Василий Иванович после некоторого молчания, – ведь он не 
на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите? 
– Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых. 
– На каком же, Аркадий Николаич? 
– Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит. 
– Он будет знаменит! – повторил старик и погрузился в думу. 
– Арина Власьевна приказали просить чай кушать, – проговорила Анфисушка, проходя 
мимо с огромным блюдом спелой малины. 
Василий Иванович встрепенулся. 
– А холодные сливки к малине будут? 
– Будут-с. 
– Да холодные, смотри! Не церемоньтесь, Аркадий Николаич, берите больше. Что ж это 
Евгений не идет? 
– Я здесь, – раздался голос Базарова из Аркадиевой комнаты. 
Василий Иванович быстро обернулся. 
– Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты опоздал, amice37, и мы имели уже с 
ним  продолжительную  беседу.  Теперь  надо  идти  чай  пить:  мать  зовет.  Кстати,  мне  нужно  с 
тобой поговорить. 
– О чем? 
– Здесь есть мужичок, он страдает иктером… 
– То есть желтухой? 
– Да,  хроническим  и  очень  упорным  иктером.  Я  прописывал  ему  золототысячник  и 
зверобой,  морковь  заставлял  есть,  давал  соду;  но  это  все  паллиативные  средства;  надо 
что-нибудь  порешительней.  Ты  хоть  и  смеешься  над  медициной,  а,  я  уверен,  можешь  подать 
мне дельный совет. Но об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить. 
Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из «Роберта»: 
 
Закон, закон, закон себе поставим 
На ра… на ра… на радости пожить! 
 
– Замечательная живучесть! – проговорил, отходя от окна, Базаров. 
Настал  полдень.  Солнце  жгло  из-за  тонкой  завесы  сплошных  беловатых  облаков.  Все 
молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, 
странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым 
призывом немолчный писк молодого  ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого 
стога  сена,  подостлавши  под  себя  охапки  две  шумливо-сухой,  но  еще  зеленой  и  душистой 
травы. 
– Та осина, – заговорил Базаров, – напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, 
оставшейся  от  кирпичного  сарая,  и  я  в  то  время  был  уверен,  что  эта  яма  и  осина  обладали 
особенным  талисманом:  я  никогда  не  скучал  возле  них.  Я  не  понимал  тогда,  что  я  не  скучал 
оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует. 
– Сколько ты времени провел здесь всего? – спросил Аркадий. 
– Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все по городам 
шлялись. 
– А дом этот давно стоит? 
– Давно. Его еще дед построил, отец моей матери. 
– Кто он был, твой дед? 
– Черт  его  знает.  Секунд-майор  какой-то.  При  Суворове  служил  и  все  рассказывал  о 
переходе через Альпы. Врал, должно быть. 
– То-то  у  вас  в  гостиной  портрет  Суворова  висит.  А  я  люблю  такие  домики,  как  ваш, 
старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный. 
                                                 
37 дружище 
(лат.)
  
 

63 
– Лампадным  маслом  отзывает  да  донником, –  произнес,  зевая,  Базаров. –  А  что  мух  в 
этих милых домиках… Фа! 
– Скажи, – начал Аркадий после небольшого молчания, – тебя в детстве не притесняли? 
– Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий. 
– Ты их любишь, Евгений? 
– Люблю, Аркадий! 
– Они тебя так любят! 
Базаров помолчал. 
– Знаешь ли ты, о чем я думаю? – промолвил он на конец, закидывая руки за голову. 
– Не знаю. О чем? 
– Я  думаю:  хорошо  моим  родителям  жить  на  свете!  Отец  в  шестьдесят  лет  хлопочет, 
толкует  о  «паллиативных»  средствах,  лечит  людей,  великодушничает  с  крестьянами  –  кутит, 
одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да 
охами, что ей и опомниться некогда; а я… 
– А ты? 
– А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до 
того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и 
часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было 
и  не  будет…  А  в  этом  атоме,  в  этой  математической  точке  кровь  обращается,  мозг  работает, 
чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки! 
– Позволь тебе заметить: то, что ты говоришь, применяется вообще ко всем людям… 
– Ты  прав, –  подхватил  Базаров. –  Я  хотел  сказать,  что  они  вот,  мои  родители  то  есть, 
заняты  и  не  беспокоятся  о  собственном  ничтожестве,  оно  им  не  смердит…  а  я…  я  чувствую 
только скуку да злость. 
– Злость? почему же злость? 
– Почему? Как почему? Да разве ты забыл? 
– Я  помню  все,  но  все-таки  я  не  признаю  за  тобою  права  злиться.  Ты  несчастлив,  я 
согласен, но… 
– Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые 
люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай Бог ноги! Я 
не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. – Он повернулся 
на бок. – Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри 
на  то,  что  она  упирается,  пользуйся  тем,  что  ты,  в  качестве  животного,  имеешь  право  не 
признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный! 
– Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал? 
Базаров приподнял голову. 
– Я только этим и горячусь. Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь! 
Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь. 
Оба приятеля полежали некоторое время в молчании. 
– Да, –  начал  Базаров, –  странное  существо  человек.  Как  посмотришь  этак  сбоку  да 
издали на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что 
поступаешь  самым  правильным,  самый  разумным  манером.  Ан  нет;  тоска  одолеет.  Хочется  с 
людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними. 
– Надо  бы  так  устроить  жизнь,  чтобы  каждое  мгновение  в  ней  было  значительно, – 
произнес задумчиво Аркадий. 
– Кто  говорит!  Значительное  хоть  и  ложно  бывает,  да  сладко,  но  и  с  незначительным 
помириться можно… а вот дрязги, дрязги… это беда. 
– Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать. 
– Гм… это ты сказал противоположное общее место. 
– Что? Что ты называешь этим именем? 
– А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что 
просвещение  вредно,  это  противоположное  общее  место.  Оно  как  будто  щеголеватее,  а,  в 
сущности, одно и то же. 
– Да правда-то где, на какой стороне? 

64 
– Где? Я тебе отвечу, как эхо: где? 
– Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений. 
– В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и  малины нельзя так  много 
есть. 
– В таком случае нехудо вздремнуть, – заметил Аркадий. 
– Пожалуй; только ты не смотри на меня: всякого человека лицо глупо, когда он спит. 
– А тебе не все равно, что о тебе думают? 
– Не  знаю,  что  тебе  сказать.  Настоящий  человек  об  этом  не  должен  заботиться; 
настоящий  человек  тот,  о  котором  думать  нечего,  а  которого  надобно  слушаться  или 
ненавидеть. 
– Странно! я никого не ненавижу, – промолвил, подумавши, Аркадий. 
– А я так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на 
себя надеешься… 
– А ты, – перебил Аркадий, – на себя надеешься? Ты высокого мнения о самом себе? 
Базаров помолчал. 
– Когда  я  встречу  человека,  который  не  спасовал  бы  передо  мною, –  проговорил  он  с 
расстановкой, – тогда я изменю свое мнение о самом себе. Ненавидеть! Да вот, например,  ты 
сегодня  сказал,  проходя  мимо  избы  нашего  старосты  Филиппа, –  она  такая  славная,  белая, – 
вот, сказал ты, Россия тогда достигнет  совершенства, когда  у последнего мужика будет  такое 
же  помещение,  и  всякий  из  нас  должен  этому  способствовать…  А  я  и  возненавидел  этого 
последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне 
даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из 
меня лопух расти будет; ну, а дальше? 
– Полно,  Евгений…  послушать  тебя  сегодня,  поневоле  согласишься  с  теми,  которые 
упрекают нас в отсутствии принципов. 
– Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет – ты об этом не догадался до сих 
пор! – а есть ощущения. Все от них зависит. 
– Как так? 
– Да  так  же.  Например,  я:  я  придерживаюсь  отрицательного  направления  –  в  силу 
ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста! Отчего мне нравится химия? 
Отчего  ты  любишь  яблоки? –  тоже  в  силу  ощущения.  Это  все  едино.  Глубже  этого  люди 
никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу. 
– Что ж? и честность – ощущение? 
– Еще бы! 
– Евгений! – начал печальным голосом Аркадий. 
– А? что? не по вкусу? – перебил Базаров. – Нет, брат! Решился все косить – валяй и себя 
по ногам!.. Однако мы довольно философствовали. «Природа навевает молчание сна», – сказал 
Пушкин. 
– Никогда он ничего подобного не сказал, – промолвил Аркадий. 
– Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, 
в военной службе служил. 
– Пушкин никогда не был военным! 
– Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России! 
– Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета наконец. 
– Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взведи 
на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того. 
– Давай лучше спать! – с досадой проговорил Аркадий. 
– С величайшим удовольствием, – ответил Базаров. 
Но  ни  тому,  ни  другому  не  спалось.  Какое-то  почти  враждебное  чувство  охватывало 
сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они открыли глаза и переглянулись молча. 
– Посмотри, –  сказал  вдруг  Аркадий, –  сухой  кленовый  лист  оторвался  и  падает  на 
землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное 
и мертвое – сходно с самым веселым и живым. 
– О  друг  мой,  Аркадий  Николаич! –  воскликнул  Базаров, –  об  одном  прошу  тебя:  не 

65 
говори красиво. 
– Я  говорю,  как  умею…  Да  и  наконец  это  деспотизм.  Мне  пришла  мысль  в  голову; 
отчего ее не высказать? 
– Так; но почему же и мне не высказать своей мысли? Я нахожу, что говорить красиво – 
неприлично. 
– Что же прилично? Ругаться? 
– Э-э!  да  ты,  я  вижу,  точно  намерен  пойти  по  стопам  дядюшки.  Как  бы  этот  идиот 
порадовался, если б услышал тебя! 
– Как ты назвал Павла Петровича? 
– Я его назвал, как следует, – идиотом. 
– Это, однако, нестерпимо! – воскликнул Аркадий. 
– Ага! родственное чувство заговорило, – спокойно промолвил Базаров. – Я заметил: оно 
очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком 
расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, – это свыше 
его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой – и не гений… возможно ли это? 
– Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное, – возразил 
запальчиво Аркадий. – Но так как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, 
то ты и не можешь судить о нем. 
– Другими  словами:  Аркадий  Кирсанов  слишком  возвышен  для  моего  понимания, – 
преклоняюсь и умолкаю. 
– Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся. 
– Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз хорошенько  –  до положения раз, до 
истребления. 
– Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем… 
– Что  подеремся? –  подхватил  Базаров. –  Что  ж?  Здесь,  на  сене,  в  такой  идиллической 
обстановке,  вдали  от  света  и  людских  взоров  –  ничего.  Но  ты  со  мной  не  сладишь.  Я  тебя 
сейчас схвачу за горло… 
Базаров  растопырил  свои  длинные  и  жесткие  пальцы…  Аркадий  повернулся  и 
приготовился,  как  бы  шутя,  сопротивляться…  Но  лицо  его  друга  показалось  ему  таким 
зловещим, такая нешуточная угроза почудилась ему в кривой усмешке его губ, в загоревшихся 
глазах, что он почувствовал невольную робость… 
– А!  вот  вы  куда  забрались! –  раздался  в  это  мгновение  голос  Василия  Ивановича,  и 
старый  штаб-лекарь  предстал  перед  молодыми  людьми,  облеченный  в  домоделанный 
полотняный  пиджак  и  с  соломенною,  тоже  домоделанною,  шляпой  на  голове. –  Я  вас  искал, 
искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «земле», 
глядеть в «небо»… Знаете ли – в этом есть какое-то особое значение! 
– Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть, – проворчал Базаров и, обратившись 
к Аркадию, прибавил вполголоса: – Жаль, что помешал. 
– Ну, полно, – шепнул Аркадий и пожал украдкой своему другу руку. Но никакая дружба 
долго не выдержит таких столкновений. 
– Смотрю  я  на  вас,  мои  юные  собеседники, –  говорил  между  тем  Василий  Иванович, 
покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку 
собственного  изделия,  с  фигурой  турка  вместо  набалдашника, –  смотрю  и  не  могу  не 
любоваться. Сколько в вас силы, молодости самой цветущей, способностей, талантов! Просто… 
Кастор и Поллукс! 
– Вон  куда  –  в  мифологию  метнул! –  промолвил  Базаров. –  Сейчас  видно,  что  в  свое 
время сильный был латинист! Ведь ты, помнится, серебряной медали за сочинение удостоился, 
а? 
– Диоскуры, Диоскуры! – повторял Василий Иванович. 
– Однако полно, отец, не нежничай. 
– В кои-то веки разик можно, – пробормотал старик. – Впрочем, я вас, господа, отыскал 
не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы 
скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, 
ты  знаешь  людей,  и  женщин  знаешь,  и,  следовательно,  извинишь…  Твоя  матушка  молебен 

66 
отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать 
на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей… 
– Поп? 
– Ну да, священник; он у нас… кушать будет… Я этого не ожидал и даже не советовал… 
но как-то так вышло… он меня не понял… Ну, и Арина Власьевна… Притом же он у нас очень 
хороший и рассудительный человек. 
– Ведь он моей порции за обедом не съест? – спросил Базаров. 
Василий Иванович засмеялся. 
– Помилуй, что ты! 
– А больше я ничего не требую. Я со всяким человеком готов за стол сесть. 
Василий Иванович поправил свою шляпу. 
– Я был наперед  уверен, – промолвил он, – что  ты выше всяких предрассудков. На  что 
вот  я  –  старик,  шестьдесят  второй  год  живу,  а  и  я  их  не  имею.  (Василий  Иванович  не  смел 
сознаться,  что  он  сам  пожелал  молебна…  Набожен  он  был  не  менее  своей  жены.)  А  отцу 
Алексею  очень  хотелось  с  тобой  познакомиться.  Он  тебе  понравится,  ты  увидишь.  Он  и  в 
карточки не прочь поиграть, и даже… но это между нами… трубочку курит. 
– Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его обыграю. 
– Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала. 
– А что? разве стариной тряхнешь? – промолвил с особенным ударением Базаров. 
Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели. 
– Как  тебе  не  стыдно,  Евгений…  Что  было,  то  прошло.  Ну  да,  я  готов  вот  перед  ними 
признаться, имел я эту страсть в молодости – точно; да и поплатился же я за нее! Однако как 
жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь я не мешаю? 
– Нисколько, – ответил Аркадий. 
Василий Иванович кряхтя опустился на сено. 
– Напоминает  мне  ваше  теперешнее  ложе,  государи  мои, –  начал  он, –  мою  военную, 
бивуачную  жизнь,  перевязочные  пункты,  тоже  где-нибудь  этак  возле  стога,  и  то  еще  слава 
Богу. – Он вздохнул. – Много, много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я 
вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии. 
– За  который  ты  получил  Владимира? –  подхватил  Базаров. –  Знаем,  знаем…  Кстати, 
отчего ты его не носишь? 
– Ведь я тебе говорил, что я не имею предрассудков, – пробормотал Василий Иванович 
(он  только  накануне  велел  спороть  красную  ленточку  с  сюртука)  и  принялся  рассказывать 
эпизод  чумы. –  А  ведь  он  заснул, –  шепнул  он  вдруг  Аркадию,  указывая  на  Базарова  и 
добродушно подмигнув. – Евгений! вставай! – прибавил он громко: – Пойдем обедать… 
Отец  Алексей,  мужчина  видный  и  полный,  с  густыми,  тщательно  расчесанными 
волосами, с вышитым поясом на лиловой шелковой рясе, оказался человеком очень ловким и 
находчивым. Он первый поспешил пожать руку Аркадию и Базарову, как бы понимая заранее, 
что они не нуждаются в его благословении, и вообще держал себя непринужденно. И себя он не 
выдал и других не задел;  кстати посмеялся над семинарскою латынью и заступился за своего 
архиерея; две рюмки вина выпил, а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить 
ее не стал, говоря, что повезет ее домой. Не совсем приятно было в нем только то, что он то и 
дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и при этом иногда 
давил  их.  Он  сел  за  зеленый  стол  с  умеренным  изъявлением  удовольствия  и  кончил  тем,  что 
обыграл  Базарова  на  два  рубля  пятьдесят  копеек  ассигнациями:  в  доме  Арины  Власьевны  и 
понятия  не  имели  о  счете  на  серебро…  Она  по-прежнему  сидела  возле  сына  (в  карты  она  не 
играла), по-прежнему подпирая щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы велеть подать 
какое-нибудь новое яство. Она боялась ласкать Базарова, и он не ободрял ее, не вызывал ее на 
ласки; притом же и Василий Иванович присоветовал ей не очень его «беспокоить». «Молодые 
люди  до  этого  неохотники», –  твердил  он  ей  (нечего  говорить,  каков  был  в  тот  день  обед: 
Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою 
говядиной;  староста  ездил  в  другую  сторону  за  налимами,  ершами  и  раками;  за  одни  грибы 
бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные 
на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с 

67 
любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор. 
Впрочем,  Базарову  было  не  до  того,  чтобы  разбирать,  что  именно  выражали  глаза  его 
матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней руку на 
счастье; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь. 
– Что, – спросила она, погодя немного, – не помогло? 
– Еще хуже пошло, – отвечал он с небрежною усмешкой. 
– Очинно  они  уже  рискуют, –  как  бы  с  сожалением  произнес  отец Алексей  и  погладил 
свою красивую бороду. 
– Наполеоновское правило, батюшка, наполеоновское, – подхватил Василий Иванович и 
пошел с туза. 
– Оно  же  и  довело  его  до  острова  Святыя  Елены, –  промолвил  отец  Алексей  и  покрыл 
его туза козырем. 
– Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? – спросила Арина Власьевна. 
Базаров только плечами пожал. 
– Нет! –  говорил  он  на  следующий  день  Аркадию, –  уеду  отсюда  завтра.  Скучно; 
работать  хочется,  а  здесь  нельзя.  Отправлюсь  опять  к  вам  в  деревню;  я  же  там  все  свои 
препараты  оставил.  У  вас,  по  крайней  мере,  запереться  можно.  А  то  здесь  отец  мне  твердит: 
«Мой кабинет к твоим услугам – никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и 
совестно  как-то  от  него  запираться.  Ну  и  мать  тоже.  Я  слышу,  как  она  вздыхает  за  стеной,  а 
выйдешь к ней – и сказать ей нечего. 
– Очень она огорчится, – промолвил Аркадий, – да и он тоже. 
– Я к ним еще вернусь. 
– Когда? 
– Да вот как в Петербург поеду. 
– Мне твою мать особенно жалко. 
– Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила? 
Аркадий опустил глаза. 
– Ты  матери  своей  не  знаешь,  Евгений.  Она  не  только  отличная  женщина,  она  очень 
умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса беседовала, и так дельно, интересно. 
– Верно, обо мне все распространялась? 
– Не о тебе одном была речь. 
– Может  быть;  тебе  со  стороны  видней.  Коли  может  женщина  получасовую  беседу 
поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду. 
– Тебе нелегко будет сообщить им это известие. Они все рассуждают о том, что мы через 
две недели делать будем. 
– Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца; он на днях велел высечь одного 
своего оброчного мужика – и очень хорошо сделал; да, да не гляди на меня с таким ужасом, – 
очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, 
что  я  об  этом,  как  говорится,  известен  стал.  Он  очень  сконфузился,  а  теперь  мне  придется 
вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет. 
Базаров сказал:  «Ничего!» – но целый день прошел, прежде чем он решился уведомить 
Василия  Ивановича  о  своем  намерении.  Наконец,  уже  прощаясь  с  ним  в  кабинете,  он 
проговорил с натянутым зевком: 
– Да…  чуть  было  не  забыл  тебе  сказать…  Вели-ка  завтра  наших  лошадей  к  Федоту 
выслать на подставу. 
Василий Иванович изумился. 
– Разве господин Кирсанов от нас уезжает? 
– Да; и я с ним уезжаю. 
Василий Иванович перевернулся на месте. 
– Ты уезжаешь? 
– Да… мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет лошадей. 
– Хорошо…  –  залепетал  старик, –  на  подставу…  хорошо…  только…  только…  Как  же 
это? 
– Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом опять сюда вернусь. 

68 
– Да!  На  короткое  время…  Хорошо. –  Василий  Иванович  вынул  платок  и,  сморкаясь, 
наклонился чуть не до земли. – Что ж? это… все будет. Я было думал, что ты у нас… подольше. 
Три дня… Это, это, после трех лет, маловато; маловато, Евгений! 
– Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне необходимо. 
– Необходимо…  Что  ж?  Прежде  всего  надо  долг  исполнять…  Так  выслать  лошадей? 
Хорошо. Мы, конечно, с Ариной этого не ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела 
комнату тебе  убрать. (Василий Иванович  уже не  упомянул о том, что каждое  утро,  чуть свет, 
стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну 
изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные закупки, особенно налегая на съестные 
припасы  и  на  красное  вино,  которое  сколько  можно  было  заметить,  очень  понравилось 
молодым людям.) Главное – свобода; это мое правило… не надо стеснять… не… 
Он вдруг умолк и направился к двери. 
– Мы скоро увидимся, отец, право. 
Но  Василий  Иванович,  не  оборачиваясь,  только  рукой  махнул  и  вышел.  Возвратясь  в 
спальню,  он  застал  свою  жену  в  постели  и  начал  молиться  шепотом,  чтобы  ее  не  разбудить. 
Однако она проснулась. 
– Это ты, Василий Иваныч? – спросила она. 
– Я, матушка! 
– Ты  от  Енюши?  Знаешь  ли,  я  боюсь:  покойно  ли  ему  спать  на  диване?  Я  Анфисушке 
велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы наш пуховик ему дала, да 
он, помнится, не любит мягко спать. 
– Ничего,  матушка,  не  беспокойся.  Ему  хорошо.  Господи,  помилуй  нас  грешных, – 
продолжал  он  вполголоса  свою  молитву.  Василий  Иванович  пожалел  свою  старушку;  он  не 
захотел сказать ей на ночь, какое горе ее ожидало. 
Базаров  с  Аркадием  уехали  на  другой  день.  С  утра  уже  все  приуныло  в  доме;  у 
Анфисушки посуда из рук валилась;  даже Федька недоумевал и кончил тем, что  снял сапоги. 
Василий  Иванович  суетился  больше  чем  когда-либо:  он  видимо  храбрился,  громко  говорил  и 
стучал  ногами,  но  лицо  его  осунулось,  и  взгляды  постоянно  скользили  мимо  сына.  Арина 
Власьевна  тихо  плакала;  она  совсем  бы  растерялась  и  не  совладела  бы  с  собой,  если  бы  муж 
рано утром целые два часа ее не уговаривал. Когда же Базаров, после неоднократных обещаний 
вернуться  никак  не  позже  месяца,  вырвался  наконец  из  удерживавших  его  объятий  и  сел  в 
тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, – и вот уже 
глядеть  вслед  было  незачем,  и  пыль  улеглась,  и  Тимофеич,  весь  сгорбленный  и  шатаясь  на 
ходу,  поплелся  назад  в  свою  каморку;  когда  старички  остались  одни  в  своем,  тоже  как  будто 
внезапно  съежившемся  и  подряхлевшем  доме, –  Василий  Иванович,  еще  за  несколько 
мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на 
грудь. «Бросил, бросил нас, – залепетал он, – бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст 
теперь,  один!»  –  повторил  он  несколько  раз  и  каждый  раз  выносил  вперед  свою  руку  с 
отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и, прислонив 
свою седую голову к его седой голове, сказала:  «Что делать, Вася! Сын – отрезанный ломоть. 
Он что сокол: захотел – прилетел, захотел – улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим 
рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня». 
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою жену, свою подругу, так крепко, 
как и в молодости ее не обнимал: она утешила его в его печали. 
 
 
XXII 
 
Молча,  лишь  изредка  меняясь  незначительными  словами,  доехали  наши  приятели  до 
Федота.  Базаров  был  не  совсем  собою  доволен.  Аркадий  был  недоволен  им.  К  тому  же  он 
чувствовал на сердце ту беспричинную грусть, которая знакома только одним очень молодым 
людям. Кучер перепряг лошадей и, взобравшись на козлы, спросил: направо аль налево? 
Аркадий  дрогнул.  Дорога  направо  вела  в  город,  а  оттуда  домой;  дорога  налево  вела  к 
Одинцовой. 

69 
Он взглянул на Базарова. 
– Евгений, – спросил он, – налево? 
Базаров отвернулся. 
– Это что за глупость? – пробормотал он. 
– Я знаю, что глупость, – ответил Аркадий. – Да что за беда? Разве нам в первый раз? 
Базаров надвинул картуз себе на лоб. 
– Как знаешь, – проговорил он наконец. 
– Пошел налево! – крикнул Аркадий. 
Тарантас покатил в направлении к Никольскому. Но, решившись на глупость, приятели 
еще упорнее прежнего молчали и даже казались сердитыми. 
Уже по тому, как их встретил дворецкий на крыльце одинцовского дома, приятели могли 
догадаться, что они поступили неблагоразумно, поддавшись внезапно пришедшей им фантазии. 
Их,  очевидно,  не  ожидали.  Они  просидели  довольно  долго  и  с  довольно  глупыми 
физиономиями  в  гостиной.  Одинцова  вышла  к  ним  наконец.  Она  приветствовала  их  с 
обыкновенною  своей  любезностью,  но  удивилась  их  скорому  возвращению  и,  сколько  можно 
было  судить  по  медлительности  ее  движений  и  речей,  не  слишком  ему  обрадовалась.  Они 
поспешили объявить, что  заехали только по дороге и часа через четыре отправятся дальше, в 
город.  Она  ограничилась  легким  восклицанием,  попросила  Аркадия  поклониться  отцу  от  ее 
имени  и  послала  за  своею  теткой.  Княжна  явилась  вся  заспанная,  что  придавало  еще  более 
злобы  выражению  ее  сморщенного,  старого  лица.  Кате  нездоровилось,  она  не  выходила  из 
своей комнаты. Аркадий вдруг почувствовал, что он, по крайней мере, столько же желал видеть 
Катю, сколько и самое Анну Сергеевну. Четыре часа прошло в незначительных толках о том о 
сем; Анна Сергеевна и слушала и говорила без улыбки. Только при самом прощании прежнее 
дружелюбие как будто шевельнулось в ее душе. 
– На меня теперь нашла хандра, – сказала она, – но вы не обращайте на это внимания и 
приезжайте опять, я вам это обоим говорю, через несколько времени. 
И Базаров и Аркадий ответили ей безмолвным поклоном, сели в экипаж и, уже нигде не 
останавливаясь, отправились домой, в Марьино, куда и прибыли благополучно на следующий 
день  вечером.  В  продолжение  всей  дороги  ни  тот,  ни  другой  не  упомянул  даже  имени 
Одинцовой;  Базаров  в  особенности  почти  не  раскрывал  рта  и  все  глядел  в  сторону,  прочь  от 
дороги, с каким-то ожесточенным напряжением. 
В  Марьине  им  все  чрезвычайно  обрадовались.  Продолжительное  отсутствие  сына 
начинало  беспокоить  Николая  Петровича;  он  вскрикнул,  заболтал  ногами  и  подпрыгнул  на 
диване,  когда  Фенечка  вбежала  к  нему  с  сияющими  глазами  и  объявила  о  приезде  «молодых 
господ»;  сам  Павел  Петрович  почувствовал  некоторое  приятное  волнение  и  снисходительно 
улыбался,  потрясая  руки  возвратившихся  странников.  Пошли  толки,  расспросы;  говорил 
больше  Аркадий,  особенно  за  ужином,  который  продолжался  далеко  за  полночь.  Николай 
Петрович велел подать несколько бутылок портера, только что привезенного из Москвы, и сам 
раскутился  до  того,  что  щеки  у  него  сделались  малиновые  и  он  все  смеялся  каким-то  не  то 
детским, не то нервическим смехом. Всеобщее одушевление распространилось и на прислугу. 
Дуняша бегала взад и вперед как угорелая и то и дело хлопала дверями; а Петр даже в третьем 
часу ночи все еще пытался сыграть на гитаре вальс-казак. Струны жалобно и приятно звучали в 
неподвижном  воздухе,  но,  за  исключением  небольшой первоначальной  фиоритуры,  ничего  не 
выходило у образованного камердинера: природа отказала ему в музыкальной способности, как 
и во всех других. 
А между тем жизнь не слишком красиво складывалась в Марьине, и бедному Николаю 
Петровичу  приходилось  плохо.  Хлопоты  по  ферме  росли  с  каждым  днем  –  хлопоты 
безотрадные,  бестолковые.  Возня  с  наемными  работниками  становилась  невыносимою.  Одни 
требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя 
горела  как  на  огне;  работы  исполнялись  небрежно;  выписанная  из  Москвы  молотильная 
машина  оказалась  негодною  по  своей  тяжести;  другую  с  первого  разу  испортили;  половина 
скотного  двора  сгорела,  оттого  что  слепая  старуха  из  дворовых  в  ветреную  погоду  пошла  с 
головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла 
оттого,  что  барину  вздумалось  заводить  какие-то  небывалые  сыры  и  молочные  скопы. 

70 
Управляющий  вдруг  обленился  и  даже  начал  толстеть,  как  толстеет  всякий  русский  человек, 
попавший  на  «вольные  хлеба».  Завидя  издали  Николая  Петровича,  он,  чтобы  заявить  свое 
рвение, бросал щепкой в пробегавшего мимо поросенка или грозился полунагому мальчишке, а 
впрочем, больше все спал. Посаженные на оброк мужики не взносили денег в срок, крали лес; 
почти каждую ночь сторожа ловили, а иногда с бою забирали крестьянских лошадей на лугах 
«фермы».  Николай  Петрович  определил  было  денежный  штраф  за  потраву,  но  дело 
обыкновенно  кончалось  тем,  что,  постояв  день  или  два  на  господском  корме,  лошади 
возвращались  к  своим  владельцам.  К  довершению  всего,  мужики  начали  между  собою 
ссориться:  братья  требовали  раздела,  жены  их  не  могли  ужиться  в  одном  доме;  внезапно 
закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко 
конторы,  лезло  к  барину,  часто  с  избитыми  рожами,  в  пьяном  виде,  и  требовало  суда  и 
расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью. Нужно 
было  разбирать  враждующие  стороны,  кричать  самому  до  хрипоты,  зная  наперед,  что  к 
правильному  решению  все-таки  прийти  невозможно.  Не  хватало  рук  для  жатвы:  соседний 
однодворец,  с  самым  благообразным  лицом,  порядился  доставить  жнецов  по  два  рубля  с 
десятины и надул самым бессовестным образом;  свои бабы заламывали цены неслыханные, а 
хлеб  между  тем  осыпался,  а  тут  с  косьбой  не  совладели,  а  тут  Опекунский  совет  грозится  и 
требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов… 
– Сил  моих  нет! –  не  раз  с  отчаянием  восклицал  Николай  Петрович. –  Самому  драться 
невозможно, посылать за становым – не позволяют принципы, а без страха наказания ничего не 
поделаешь! 
– Du calme, du calme38, – замечал на это Павел  Петрович, а сам мурлыкал, хмурился и 
подергивал усы. 
Базаров  держался  в  отдалении  от  этих  «дрязгов»,  да  ему,  как  гостю,  не  приходилось  и 
вмешиваться  в  чужие  дела.  На  другой  день  после  приезда  в  Марьино  он  принялся  за  своих 
лягушек, за инфузории, за химические составы и все возился с ними. Аркадий, напротив, почел 
своею  обязанностью,  если  не  помогать  отцу,  то,  по  крайней  мере,  показать  вид,  что  он  готов 
ему помочь. Он терпеливо его выслушивал и однажды подал какой-то совет не для того, чтобы 
ему  последовали,  а  чтобы  заявить  свое  участие.  Хозяйничанье  не  возбуждало  в  нем 
отвращения: он даже с удовольствием мечтал об агрономической деятельности, но у него в ту 
пору  другие  мысли  зароились  в  голове.  Аркадий,  к  собственному  изумлению,  беспрестанно 
думал о Никольском; прежде он бы только плечами пожал, если бы кто-нибудь сказал ему, что 
он может соскучиться под одним кровом с Базаровым, – и еще под каким! – под родительским 
кровом, а ему точно было скучно, и тянуло его вон. Он вздумал гулять до усталости, но и это не 
помогло.  Разговаривая  однажды  с  отцом,  он  узнал,  что  у  Николая  Петровича  находилось 
несколько писем, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к покойной его 
жене,  и  не  отстал  от  него  до  тех  пор,  пока  не  получил  этих  писем,  за  которыми  Николай 
Петрович  принужден  был  рыться  в  двадцати  различных  ящиках  и  сундуках.  Вступив  в 
обладание этими полуистлевшими бумажками, Аркадий как будто успокоился, точно он увидел 
перед  собою  цель,  к  которой  ему  следовало  идти.  «Я  вам  это  обоим  говорю, –  беспрестанно 
шептал  он, –  сама  прибавила.  Поеду,  поеду,  черт  возьми!»  Но  он  вспоминал  последнее 
посещение,  холодный  прием  и  прежнюю  неловкость,  и  робость  овладевала  им.  «Авось» 
молодости, тайное желание изведать свое счастие, испытать свои силы в одиночку, без чьего бы 
то  ни  было  покровительства  –  одолели  наконец.  Десяти  дней  не  прошло  со  времени  его 
возвращения  в  Марьино,  как  уже  он  опять,  под  предлогом  изучения  механизма  воскресных 
школ, скакал в город, а оттуда в Никольское. Беспрерывно погоняя ямщика, несся он туда, как 
молодой офицер на сраженье: и страшно ему было, и весело, нетерпение его душило. «Главное 
–  не  надо  думать», –  твердил  он  самому  себе.  Ямщик  ему  попался  лихой;  он  останавливался 
перед  каждым  кабаком,  приговаривая:  «Чкнуть?»  или:  «Аль  чкнуть?»  –  но  зато,  чкнувши,  не 
жалел  лошадей.  Вот  наконец  показалась  высокая  крыша  знакомого  дома…  «Что  я  делаю? – 
мелькнуло вдруг в голове Аркадия. – Да ведь не вернуться же!» Тройка дружно мчалась; ямщик 
                                                 
38 Спокойно, спокойно 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: