Иван Сергеевич Тургенев Отцы и дети в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети»

71 
гикал и свистал. Вот уже мостик загремел под копытами и колесами, вот уже надвинулась аллея 
стриженых  елок…  Розовое  женское  платье  мелькнуло  в  темной  зелени,  молодое  лицо 
выглянуло  из-под  легкой  бахромы  зонтика…  Он  узнал  Катю,  и  она  его  узнала.  Аркадий 
приказал  ямщику  остановить  расскакавшихся  лошадей,  выпрыгнул  из  экипажа  и  подошел  к 
ней. «Это вы! – промолвила она, и понемножку вся покраснела, – пойдемте к сестре, она тут, в 
саду; ей будет приятно вас видеть». 
Катя  повела  Аркадия  в  сад.  Встреча  с  нею  показалась  ему  особенно  счастливым 
предзнаменованием;  он  обрадовался  ей,  словно  родной.  Все  так  отлично  устроилось:  ни 
дворецкого, ни доклада. На повороте дорожки он  увидел Анну Сергеевну. Она  стояла к нему 
спиной. Услышав шаги, она тихонько обернулась. 
Аркадий  смутился  было  снова,  но  первые  слова,  ею  произнесенные,  успокоили  его 
тотчас. «Здравствуйте, беглец!» – проговорила она своим ровным, ласковым голосом и пошла к 
нему навстречу, улыбаясь и щурясь от солнца и ветра: «Где ты его нашла, Катя?» 
– Я вам, Анна Сергеевна, – начал он, – привез нечто такое, чего вы никак не ожидаете… 
– Вы себя привезли; это лучше всего. 
 
XXIII 
 
Проводив Аркадия с насмешливым сожалением и дав ему понять, что он нисколько не 
обманывается  насчет  настоящей  цели  его  поездки,  Базаров  уединился  окончательно:  на  него 
нашла  лихорадка  работы.  С  Павлом  Петровичем  он  уже  не  спорил,  тем  более  что  тот  в  его 
присутствии принимал чересчур аристократический вид и выражал свои мнения более звуками, 
чем  словами.  Только  однажды  Павел  Петрович  пустился  было  в  состязание  с  нигилистом  по 
поводу  модного  в  то  время  вопроса  о  правах  остзейских  дворян,  но  сам  вдруг  остановился, 
промолвив с холодною вежливостью: 
– Впрочем,  мы  друг  друга  понять  не  можем;  я,  по  крайней  мере,  не  имею  чести  вас 
понимать. 
– Еще  бы! –  воскликнул  Базаров. –  Человек  все  в  состоянии  понять  –  и  как  трепещет 
эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам 
сморкается, этого он понять не в состоянии. 
– Что, это остроумно? – проговорил вопросительно Павел Петрович и отошел в сторону. 
Впрочем, он иногда просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже 
приблизил  свое  раздушенное  и  вымытое  отличным  снадобьем  лицо  к  микроскопу,  для  того 
чтобы  посмотреть,  как  прозрачная  инфузория  глотала  зеленую  пылинку  и  хлопотливо 
пережевывала  ее  какими-то  очень  проворными  кулачками,  находившимися  у  ней  в  горле. 
Гораздо чаще своего брата посещал Базарова Николай Петрович; он бы каждый день приходил, 
как он выражался,  «учиться», если бы хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не стеснял 
молодого  естествоиспытателя:  садился  где-нибудь  в  уголок  комнаты  и  глядел  внимательно, 
изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов и ужинов он старался направлять 
речь  на  физику,  геологию  или  химию,  так  как  все  другие  предметы,  даже  хозяйственные,  не 
говоря  уже  о  политических,  могли  повести  если  не  к  столкновениям,  то  ко  взаимному 
неудовольствию.  Николай  Петрович  догадывался,  что  ненависть  его  брата  к  Базарову 
нисколько  не  уменьшилась.  Неважный  случай,  между  многими  другими,  подтвердил  его 
догадки. Холера стала появляться кое-где по окрестностям и даже «выдернула» двух людей из 
самого  Марьина.  Ночью  с  Павлом  Петровичем  случился  довольно  сильный  припадок.  Он 
промучился  до  утра,  но  не  прибег  к  искусству  Базарова  и,  увидевшись  с  ним  на  следующий 
день,  на  его  вопрос:  «Зачем  он  не  послал  за  ним?»  –  отвечал,  весь  еще  бледный,  но  уже 
тщательно  расчесанный  и  выбритый:  «Ведь  вы,  помнится,  сами  говорили,  что  не  верите  в 
медицину?»  Так  проходили  дни.  Базаров  работал  упорно  и  угрюмо…  А  между  тем  в  доме 
Николая  Петровича  находилось  существо,  с  которым  он  не  то  чтобы  отводил  душу,  а  охотно 
беседовал… Это существо была Фенечка. 
Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе; в комнату к 
ней он не захаживал, и она всего раз подошла к его двери, чтобы спросить его  – купать ли ей 
Митю или нет? Она не только доверялась ему, не только его не боялась, она при нем держалась 

72 
вольнее  и  развязнее,  чем  при  самом  Николае  Петровиче.  Трудно  сказать,  отчего  это 
происходило;  может  быть,  оттого,  что  она  бессознательно  чувствовала  в  Базарове  отсутствие 
всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает. В ее глазах он и доктор был 
отличный, и человек простой. Не стесняясь его присутствием, она возилась с своим ребенком, и 
однажды,  когда  у  ней  вдруг  закружилась  и  заболела  голова,  из  его  рук  приняла  ложку 
лекарства.  При  Николае  Петровиче  она  как  будто  чуждалась  Базарова:  она  это  делала  не  из 
хитрости,  а  из  какого-то  чувства  приличия.  Павла  Петровича  она  боялась  больше,  чем 
когда-либо;  он  с  некоторых  пор  стал  наблюдать  за  нею  и  неожиданно  появлялся,  словно  из 
земли  вырастал  за  ее  спиною  в  своем  сьюте,  с  неподвижным  зорким  лицом  и  руками  в 
карманах. «Так тебя холодом и обдаст», – жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ ей вздыхала 
и  думала  о  другом  «бесчувственном»  человеке.  Базаров,  сам  того  не  подозревая,  сделался 
жестоким тираном ее души. 
Фенечке нравился Базаров; но и она ему нравилась. Даже лицо его изменялось, когда он 
с  ней  разговаривал:  оно  принимало  выражение  ясное,  почти  доброе,  и  к  обычной  его 
небрежности примешивалась какая-то шутливая внимательность. Фенечка хорошела с каждым 
днем.  Бывает  эпоха  в  жизни  молодых  женщин,  когда  они  вдруг  начинают  расцветать  и 
распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки. Все к тому способствовало, 
даже  июльский  зной,  который  стоял  тогда.  Одетая  в  легкое  белое  платье,  она  сама  казалась 
белее  и  легче:  загар  не  приставал  к  ней,  а  жара,  от  которой  она  не  могла  уберечься,  слегка 
румянила  ее  щеки  да  уши  и,  вливая  тихую  лень  во  все  ее  тело,  отражалась  дремотною 
томностью в ее хорошеньких глазках. Она почти не могла работать; руки у ней так и скользили 
на колени. Она едва ходила и все охала да жаловалась с забавным бессилием. 
– Ты бы чаще купалась, – говорил ей Николай Петрович. 
Он  устроил  большую,  полотном  покрытую,  купальню  в  том  из  своих  прудов,  который 
еще не совсем ушел. 
– Ох,  Николай  Петрович!  Да  пока  до  пруда  дойдешь  –  умрешь,  и  назад  пойдешь  – 
умрешь. Ведь тени-то в саду нету. 
– Это точно, что тени нету, – отвечал Николай Петрович и потирал себе брови. 
Однажды,  часу  в  седьмом  утра,  Базаров,  возвращаясь  с  прогулки,  застал  в  давно 
отцветшей,  но  еще  густой  и  зеленой  сиреневой  беседке  Фенечку.  Она  сидела  на  скамейке, 
накинув, по обыкновению, белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от 
росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею. 
– А!  Евгений  Васильич! –  проговорила  она  и  приподняла  немного  край  платка,  чтобы 
взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя. 
– Что вы это тут делаете? – промолвил Базаров, садясь возле нее. – Букет вяжете? 
– Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит. 
– Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов! 
– Я  их  теперь  нарвала,  а  то  станет  жарко  и  выйти  нельзя.  Только  теперь  и  дышишь. 
Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я? 
– Это  что  за  фантазия!  Дайте-ка  ваш  пульс  пощупать. –  Базаров  взял  ее  руку,  отыскал 
ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов. – Сто лет проживете, – промолвил он, 
выпуская ее руку. 
– Ах, сохрани Бог! – воскликнула она. 
– А что? Разве вам не хочется долго пожить? 
– Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет – так уж что же это была 
за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь! 
– Так лучше быть молодою? 
– А то как же? 
– Да чем же оно лучше? Скажите мне! 
– Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу сделать – и пойду, и приду, и принесу, и 
никого мне просить не нужно… Чего лучше? 
– А вот мне все равно: молод ли я или стар. 
– Как это вы говорите – все равно? это невозможно, что вы говорите. 
– Да вы сами посудите, Федосья Николаевна, на что мне моя молодость? Живу я один, 

73 
бобылем… 
– Это от вас всегда зависит. 
– То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною сжалился. 
Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала. 
– Это что у вас за книга? – спросила она, погодя немного. 
– Эта-то? Это ученая книга, мудреная. 
– А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, все знаете. 
– Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного. 
– Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? – спросила Фенечка, принимая в обе руки 
тяжело переплетенный том. – Какая толстая! 
– Русская. 
– Все равно я ничего не пойму. 
– Да  я  и  не  с  тем,  чтобы  вы  поняли.  Мне  хочется  посмотреть  на  вас,  как  вы  читать 
будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило двигается. 
Фенечка,  которая  принялась  было  разбирать  вполголоса  попавшуюся  ей  статью  «о 
креозоте», засмеялась и бросила книгу… она скользнула со скамейки на землю. 
– Я люблю тоже, когда вы смеетесь, – промолвил Базаров. 
– Полноте! 
– Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит. 
Фенечка отворотила голову. 
– Какой  вы! –  промолвила  она,  перебирая  пальцами  по  цветам. –  И  что  вам  меня 
слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели. 
– Эх,  Федосья  Николаевна!  поверьте  мне:  все  умные  дамы  на  свете  не  стоят  вашего 
локотка. 
– Ну, вот еще что выдумали! – шепнула Фенечка и поджала руки. 
Базаров поднял с земли книгу. 
– Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете? 
– Лекарская? – повторила Фенечка и повернулась к нему. – А знаете что? Ведь с тех пор, 
как вы мне те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне 
вас благодарить; такой вы добрый, право. 
– А по-настоящему, надо лекарям платить, – заметил с усмешкой Базаров. – Лекаря, вы 
сами знаете, люди корыстные. 
Фенечка подняла на Базарова свои глаза, казавшиеся еще темнее от беловатого отблеска, 
падавшего на верхнюю часть ее лица. Она не знала – шутит ли он или нет. 
– Если вам угодно, мы с удовольствием… Надо будет у Николая Петровича спросить… 
– Да вы думаете, я денег хочу? – перебил ее Базаров. – Нет, мне от вас не деньги нужны. 
– Что же? – проговорила Фенечка. 
– Что? – повторил Базаров. – Угадайте. 
– Что я за отгадчица! 
– Так я вам скажу; мне нужно… одну из этих роз. 
Фенечка опять засмеялась и даже руками всплеснула – до того ей показалось забавным 
желание  Базарова.  Она  смеялась  и  в  то  же  время  чувствовала  себя  польщенною.  Базаров 
пристально смотрел на нее. 
– Извольте,  извольте, –  промолвила  она  наконец  и,  нагнувшись  к  скамейке,  принялась 
перебирать розы. – Какую вам, красную или белую? 
– Красную, и не слишком большую. 
Она выпрямилась. 
– Вот, возьмите, – сказала она, но тотчас же отдернула протянутую руку и, закусив губы, 
глянула на вход беседки, потом приникла ухом. 
– Что такое? – спросил Базаров. – Николай Петрович? 
– Нет…  Они  в  поле  уехали…  да  я  и  не  боюсь  их…  а  вот  Павел  Петрович…  Мне 
показалось… 
– Что? 
– Мне  показалось,  что  они  тут  ходят.  Нет…  никого  нет.  Возьмите. –  Фенечка  отдала 

74 
Базарову розу. 
– С какой стати вы Павла Петровича боитесь? 
– Они меня все пугают. Говорить – не говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его 
не любите. Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет; и вижу, 
что вы его и так вертите, и так… 
Фенечка показала руками как, по ее мнению, Базаров вертел Павла Петровича. 
Базаров улыбнулся. 
– А если б он меня побеждать стал, – спросил он, – вы бы за меня заступились? 
– Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь. 
– Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем меня сшибет. 
– Какая такая рука? 
– А вы небось не знаете? Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне дали. 
Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку… Платок скатился с ее головы на 
плеча; показалась мягкая масса черных, блестящих, слегка растрепанных волос. 
– Постойте, я хочу понюхать с вами, – промолвил Базаров, нагнулся и крепко поцеловал 
ее в раскрытые губы. 
Она  дрогнула,  уперлась  обеими  руками  в  его  грудь,  но  уперлась  слабо,  и  он  мог 
возобновить и продлить свой поцелуй. 
Сухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно отодвинулась на другой конец 
скамейки.  Павел  Петрович  показался,  слегка  поклонился  и,  проговорив  с  какою-то  злобною 
унылостью:  «Вы  здесь», –  удалился.  Фенечка  тотчас  подобрала  все  розы  и  вышла  вон  из 
беседки.  «Грешно  вам,  Евгений  Васильевич», –  шепнула  она,  уходя.  Неподдельный  упрек 
слышался в ее шепоте. 
Базаров  вспомнил  другую  недавнюю  сцену,  и  совестно  ему  стало,  и  презрительно 
досадно.  Но  он  тотчас  же  встряхнул  головой,  иронически  поздравил  себя  «с  формальным 
поступлением в селадоны» и отправился к себе в комнату. 
А Павел Петрович вышел из саду и, медленно шагая, добрался до леса. Он остался там 
довольно долго, и когда он вернулся к завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, 
здоров ли он? до того лицо его потемнело. 
– Ты  знаешь,  я  иногда  страдаю  разлитием  желчи, –  спокойно  отвечал  ему  Павел 
Петрович. 
 
 
XXIV 
 
Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову. 
– Я  должен  извиниться,  что  мешаю  вам  в  ваших  ученых  занятиях, –  начал  он, 
усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из 
слоновой кости (он  обыкновенно хаживал без трости), – но я принужден просить вас  уделить 
мне пять минут вашего времени… не более. 
– Все  мое  время  к  вашим  услугам, –  ответил  Базаров,  у  которого  что-то  пробежало  по 
лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери. 
– С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос. 
– Вопрос? О чем это? 
– А вот извольте выслушать.  В начале вашего пребывания в доме  моего брата, когда  я 
еще  не  отказывал  себе  в  удовольствии  беседовать  с  вами,  мне  случалось  слышать  ваши 
суждения  о  многих  предметах;  но,  сколько  мне  помнится,  ни  между  нами,  ни  в  моем 
присутствии  речь никогда  не  заходила  о поединках,  о  дуэли  вообще.  Позвольте  узнать, какое 
ваше мнение об этом предмете? 
Базаров,  который  встал  было  навстречу  Павлу  Петровичу,  присел  на  край  стола  и 
скрестил руки. 
– Вот мое мнение, – сказал он. – С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну, а с 
практической точки зрения – это дело другое. 
– То  есть  вы  хотите  сказать,  если  я  только  вас  понял,  что  какое  бы  ни  было  ваше 

75 
теоретическое  воззрение  на  дуэль,  на  практике  вы  бы  не  позволили  оскорбить  себя,  не 
потребовав удовлетворения? 
– Вы вполне отгадали мою мысль. 
– Очень хорошо-с. Мне очень приятно это слышать от вас. Ваши слова выводят меня из 
неизвестности… 
– Из нерешимости, хотите вы сказать. 
– Это  все  равно-с;  я  выражаюсь  так,  чтобы  меня  поняли;  я…  не  семинарская  крыса. 
Ваши  слова  избавляют  меня  от  некоторой  печальной  необходимости.  Я  решился  драться  с 
вами. 
Базаров вытаращил глаза. 
– Со мной? 
– Непременно с вами. 
– Да за что? помилуйте. 
– Я  бы  мог  объяснить  вам  причину, –  начал  Павел  Петрович. –  Но  я  предпочитаю 
умолчать о ней. Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если 
вам этого не довольно… 
Глаза Павла Петровича засверкали… Они вспыхнули и у Базарова. 
– Очень  хорошо-с, –  проговорил  он. –  Дальнейших  объяснений  не  нужно.  Вам  пришла 
фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да 
уж куда ни шло! 
– Чувствительно вам обязан, – ответил Павел Петрович, – и могу теперь надеяться, что 
вы примете мой вызов, не заставив меня прибегнуть к насильственным мерам. 
– То  есть,  говоря  без  аллегорий,  к  этой  палке? –  хладнокровно  заметил  Базаров. –  Это 
совершенно  справедливо.  Вам  нисколько  не  нужно  оскорблять  меня.  Оно  же  и  не  совсем 
безопасно.  Вы  можете  остаться  джентльменом…  Принимаю  ваш  вызов  тоже 
по-джентльменски. 
– Прекрасно, –  промолвил  Павел  Петрович  и  поставил  трость  в  угол. –  Мы  сейчас 
скажем несколько слов об условиях нашей дуэли; но я сперва желал бы узнать, считаете ли вы 
нужным  прибегнуть  к формальности небольшой  ссоры,  которая  могла  бы  служить  предлогом 
моему вызову? 
– Нет, лучше без формальностей. 
– Я  сам  так  думаю.  Полагаю  также  неуместным  вникать  в  настоящие  причины  нашего 
столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше? 
– Чего же больше? – повторил иронически Базаров. 
– Что же касается до самых условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, – 
ибо где ж их взять? 
– Именно, где их взять? 
– То я имею честь предложить вам следующее:  драться завтра рано, положим, в шесть 
часов, за рощей, на пистолетах; барьер в десяти шагах… 
– В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние ненавидим друг друга. 
– Можно и восемь, – заметил Павел Петрович. 
– Можно; отчего же! 
– Стрелять два раза;  а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в 
котором он сам обвинит себя в своей кончине. 
– Вот  с  этим  я  не  совсем  согласен, –  промолвил  Базаров. –  Немножко  на  французский 
роман сбивается, неправдоподобно что-то. 
– Быть  может.  Однако  согласитесь,  что  неприятно  подвергнуться  подозрению  в 
убийстве? 
– Соглашаюсь.  Но  есть  средство  избегнуть  этого  грустного  нарекания.  Секундантов  у 
нас не будет, но может быть свидетель. 
– Кто именно, позвольте узнать? 
– Да Петр. 
– Какой Петр? 
– Камердинер вашего брата. Он человек, стоящий на высоте современного образования, 

76 
и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо. 
– Мне кажется, вы шутите, милостивый государь. 
– Нисколько.  Обсудивши  мое  предложение,  вы  убедитесь,  что  оно  исполнено  здравого 
смысла  и  простоты.  Шила  в  мешке  не  утаишь,  а  Петра  я  берусь  подготовить  надлежащим 
образом и привести на место побоища. 
– Вы  продолжаете  шутить, –  произнес,  вставая  со  стула,  Павел  Петрович. –  Но  после 
любезной  готовности,  оказанной  вами,  я  не  имею  права  быть  на  вас  в  претензии…  Итак,  все 
устроено… Кстати, пистолетов у вас нет? 
– Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин. 
– В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как 
я не стрелял из них. 
– Это очень утешительное известие. 
Павел Петрович достал свою трость… 
– Засим,  милостивый  государь,  мне  остается  только  благодарить  вас  и  возвратить  вас 
вашим занятиям. Честь имею кланяться. 
– До  приятного  свидания,  милостивый  государь  мой, –  промолвил  Базаров,  провожая 
гостя. 
Павел  Петрович  вышел,  а  Базаров  постоял  перед  дверью  и  вдруг  воскликнул:  «Фу  ты, 
черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах 
танцуют.  А  отказать  было  невозможно;  ведь  он  меня,  чего  доброго,  ударил  бы,  и  тогда… 
(Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда 
пришлось  бы  задушить  его,  как  котенка».  Он  возвратился  к  своему  микроскопу,  но  сердце  у 
него  расшевелилось,  и  спокойствие,  необходимое  для  наблюдений,  исчезло.  «Он  нас  увидел 
сегодня, –  думал  он, –  но  неужели  ж  это  он  за  брата  так  вступился?  Да  и  что  за  важность 
поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не влюблен ли он сам? Разумеется, влюблен; это 
ясно как день. Какой переплет, подумаешь!.. Скверно! – решил он наконец, – скверно, с какой 
стороны ни посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать; а тут 
Аркадий… и эта божья коровка, Николай Петрович. Скверно, скверно». 
День  прошел  как-то  особенно  тихо  и  вяло.  Фенечки  словно  на  свете  не  бывало;  она 
сидела в своей комнатке, как мышонок в норке. Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему 
донесли,  что  в  его  пшенице,  на  которую  он  особенно  надеялся,  показалась  головня.  Павел 
Петрович  подавлял  всех,  даже  Прокофьича,  своею  леденящею  вежливостью.  Базаров  начал 
было письмо к отцу, да разорвал его и бросил под стол. «Умру, – подумал он, – узнают; да я не 
умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду». Он велел Петру прийти к нему на следующий 
день чуть свет для важного дела; Петр вообразил, что он хочет взять его с собой в Петербург. 
Базаров лег поздно, и всю ночь его мучили беспорядочные сны… Одинцова кружилась перед 
ним,  она  же  была  его  мать,  за  ней  ходила  кошечка  с  черными  усиками,  и  эта  кошечка  была 
Фенечка; а Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он все-таки должен 
был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся и вышел с ним. 
Утро  было  славное,  свежее;  маленькие  пестрые  тучки  стояли  барашками  на 
бледно-ясной  лазури;  мелкая  роса  высыпала  на  листьях  и  травах,  блистала  серебром  на 
паутинках;  влажная  темная  земля,  казалось,  еще  хранила  румяный  след  зари;  со  всего  неба 
сыпались песни жаворонков. Базаров дошел до рощи, присел в тени на опушку и только тогда 
открыл  Петру,  какой  он  ждал  от  него  услуги.  Образованный  лакей  перепугался  насмерть;  но 
Базаров  успокоил  его  уверением,  что  ему  другого  нечего  будет  делать,  как  только  стоять  в 
отдалении  да  глядеть,  и  что  ответственности  он  не  подвергается  никакой.  «А  между  тем, – 
прибавил он, – подумай, какая предстоит тебе важная роль!» Петр развел руками, потупился и, 
весь зеленый, прислонился к березе. 
Дорога  из  Марьина  огибала  лесок;  легкая  пыль  лежала  на  ней,  еще  не  тронутая  со 
вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и 
кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза 
два вздрогнуть… Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил. 
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух 
спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, 

77 
не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже 
рано встал, – подумал Базаров, – да, по крайней мере, за делом, а мы?» 
– Кажись, они идут-с, – шепнул вдруг Петр. 
Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и 
белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в 
зеленое сукно. 
– Извините,  я,  кажется,  заставил  вас  ждать, –  промолвил  он,  кланяясь  сперва  Базарову, 
потом Петру, в котором он в это мгновение уважал нечто вроде секунданта. – Я не хотел будить 
моего камердинера. 
– Ничего-с, – ответил Базаров, – мы сами только что пришли. 
– А!  тем  лучше! –  Павел  Петрович  оглянулся  кругом. –  Никого  не  видать,  никто  не 
помешает… Мы можем приступить? 
– Приступим. 
– Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете? 
– Не требую. 
– Угодно вам заряжать? – спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты. 
– Нет;  заряжайте  вы,  а  я  шаги  отмеривать  стану.  Ноги  у  меня  длиннее, –  прибавил 
Базаров с усмешкой. – Раз, два, три… 
– Евгений  Васильич, –  с  трудом  пролепетал  Петр  (он  дрожал,  как  в  лихорадке), –  воля 
ваша, я отойду. 
– Четыре…  пять…  Отойди,  братец,  отойди;  можешь  даже  за  дерево  стать  и  уши 
заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть… семь… восемь… – 
Базаров  остановился. –  Довольно? –  промолвил  он,  обращаясь  к  Павлу  Петровичу, –  или  еще 
два шага накинуть? 
– Как угодно, – проговорил тот, заколачивая вторую пулю. 
– Ну,  накинем  еще  два  шага. –  Базаров  провел  носком  сапога  черту  по  земле. –  Вот  и 
барьер.  А  кстати:  на  сколько  шагов  каждому  из  нас  от  барьера  отойти?  Это  тоже  важный 
вопрос. Вчера об этом не было дискуссии. 
– Я  полагаю,  на  десять, –  ответил  Павел  Петрович,  подавая  Базарову  оба  пистолета. – 
Соблаговолите выбрать. 
– Соблаговоляю.  А  согласитесь,  Павел  Петрович,  что  поединок  наш  необычаен  до 
смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта. 
– Вам  все  желательно  шутить, –  ответил  Павел  Петрович. –  Я  не  отрицаю  странности 
нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon 
entendeur, salut!39 
– О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не 
посмеяться и не соединить utile dulci40? Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни. 
– Я  буду  драться  серьезно, –  повторил  Павел  Петрович  и  отправился  на  свое  место. 
Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился. 
– Вы готовы? – спросил Павел Петрович. 
– Совершенно. 
– Можем сходиться. 
Базаров  тихонько  двинулся  вперед,  и  Павел  Петрович  пошел  на  него,  заложив  левую 
руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, – подумал 
Базаров, –  и  как  щурится  старательно,  разбойник!  Однако  это  неприятное  ощущение.  Стану 
смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же 
мгновенье  раздался  выстрел.  «Слышал,  стало  быть  ничего», –  успело  мелькнуть  в  его  голове. 
Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку. 
Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка крови потекла по 
                                                 
39 Имеющий уши да слышит! 

жүктеу/скачать 0,91 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: