владеет; его очарование в другом. Короче, он – писатель, берущий свои
впечатления на карандаш. Это вошло у него в привычку, стало,
пожалуй, второй натурой. Его рассказы – собрание мелких фактов,
жизненных происшествий,
людских свойств, списанных, как
говорится, sur le vif.
[194]
Мы вряд ли ошибемся, сказав, что он
подмечает и записывает то какую-нибудь особенность характера, то
отрывок разговора, позу, черту, жест, а
потом эти заметки могут
пролежать хоть двадцать лет, пока не настанет время их использовать,
пока не найдется им должное место. «Николай Артемьевич порядочно
говорил по-французски, слыл философом, потому что не кутил. Будучи
только прапорщиком, он уже любил настойчиво поспорить, например,
о том, можно ли человеку в течение всей своей жизни объездить весь
земной шар, можно ли ему знать, что происходит на дне морском, – и
всегда держался того мнения, что – нельзя».
[195]
Автор такого
описания,
возможно, не застрахован от просчетов, но никогда не
грешит расплывчатостью. У Тургенева страсть к точности, к четкому
изображению, к предельно ясным примерам. Иногда начинает даже
казаться,
что он любит частности, как библиофил любит даже те
книги, которые никогда не читает. Тургенев пишет своих персонажей,
как художник пишет портрет: в них всегда есть что-то особенное,
своеобычное, чего нет ни в ком другом и что освобождает их от
гладкой всеобщности […]