Компас сердца

вижу  его  щербатую  улыбку.  Я  вижу,  как  он  идет  в  первый  класс  с
рюкзаком чуть ли не больше его самого. Я вижу, как он впервые едет на
велосипеде  –  впервые  испытывает  волнующее  чувство  свободы,
исступленно крутя педали, а его волосы развеваются на ветру. Я думаю
и  о  собственных  детях,  продолжая  стричь  его  волосы.  Зрительные
образы всех этих событий предельно отчетливы, и я даже представить
себе  не  могу,  что  может  быть  по-другому.  Я  не  хочу  видеть  в  его
будущем больницу, лечение рака и дополнительные операции. Ребенка,
пережившего  опухоль  мозга,  непременно  будут  наблюдать  врачи,
однако  я  отказываюсь  видеть  его  таким,  каким  он  был  прежде.  С
тошнотой  и  рвотой.  Падающим  на  ровном  месте.  Просыпающимся  на
рассвете с криками о помощи, потому что «гадкая штука» давит на мозг,
причиняя боль. В жизни и без того хватает горя. Я срезаю ровно столько
волос,  чтобы  они  не  мешали  моей  непосредственной  работе,  а  затем
отмечаю  две  точки  у  основания  черепа  –  здесь  мы  сделаем  разрез  –  и
провожу между ними прямую линию.
Любая  операция  на  мозге  сложна,  а  операция  на  задней  черепной
ямке  сложна  вдвойне,  особенно  когда  на  операционном  столе
маленький ребенок. Размер опухоли велик, и хирург работает медленно
и  скрупулезно.  На  протяжении  часов  глаза  смотрят  в  микроскоп,
фокусируясь  на  одной  точке.  Хирурги  учатся  игнорировать  реакции
своего организма во время операции. Мы не выходим в туалет. Мы не
едим. Мы не обращаем внимания на зуд в спине и судороги в мышцах.
Помню  свой  первый  раз  в  операционной,  когда  я  ассистировал
известному  хирургу,  славившемуся  не  только  талантом,  но  также
агрессивностью  и  заносчивостью.  Стоя  рядом  с  ним,  я  сильно
нервничал,  и  пот  струился  у  меня  по  лицу.  Я  тяжело  дышал  под
хирургической  маской,  и  мои  очки  запотели.  Мне  не  было  видно  ни
инструментов, ни операционного поля. Я так усердно учился и работал,
столько всего преодолел – и вот теперь, участвуя в настоящей операции
(как всегда мечтал), не мог ничего разглядеть!
А затем произошло невообразимое. Огромная капля пота скатилась
у меня по лицу и упала прямо на стерильное операционное поле. Мой
наставник  обезумел  от  ярости.  Это  была  моя  первая  операция,  и  она
должна была стать одним из самых запоминающихся моментов в моей
жизни,  однако  вместо  этого  меня  быстро  вытурили  из  операционной.
Этот эпизод навсегда отпечатался у меня в памяти.

Сейчас  мой  лоб  прохладен,  и  мне  все  прекрасно  видно.  Пульс
медленный и равномерный. Все приходит с опытом. В операционной я
не беру на себя роль диктатора. Во мне нет агрессии или заносчивости.
Я  одинаково  ценю  всех  членов  команды:  каждый  из  них  незаменим,
каждый сосредоточен на своей задаче.
Анестезиолог  следит  за  кровяным  давлением  пациента  и
содержанием кислорода, за уровнем его сознания и сердечным ритмом.
Хирургическая  сестра  занята  инструментами  и  вспомогательными
материалами,  с  тем  чтобы  все  необходимое  непременно  было  у  меня
под  рукой.  К  шторкам  прикреплен  большой  пакет:  он  свисает  у
мальчика  под  головой,  собирая  стекающую  кровь  и  жидкость  для
промывания.  К  пакету  крепится  трубка,  ведущая  к  большому
аспирационному  аппарату,  который  непрерывно  измеряет  количество
поступившей в него жидкости, чтобы мы в любой момент могли узнать,
сколько именно крови потерял пациент.
Мне  ассистирует  ординатор,  проходящий  стажировку  по
специальности.  Он  работает  с  нами  недавно,  однако  не  меньше  меня
сосредоточен на кровеносных сосудах и тканях мозга, а также на всех
деталях столь сложного процесса, как удаление опухоли.
Мы не можем позволить себе думать о планах на следующий день,
о больничных правилах, о своих детях или о домашних проблемах. Мы
становимся сверхбдительными, полностью сосредотачиваясь только на
операции,  –  это  даже  чем-то  напоминает  медитацию.  Мы  тренируем
собственный разум, а разум, в свою очередь, тренирует тело.
В  хорошей  операционной  бригаде  все  работают  синхронно,  и
операция  протекает  на  удивление  плавно  и  ритмично.  Наши  тела  и
головы  действуют  сообща,  словно  нами  руководит  один  большой
коллективный разум.
Я  удаляю  последний  кусочек  опухоли,  который  прикреплен  к
одной из крупных эмиссарных вен, залегающих глубоко в тканях мозга.
Кровеносная система задней черепной ямки невероятно развита, и мой
ассистент непрерывно отсасывает жидкость, пока я аккуратно рассекаю
остатки  опухоли.  Он  отвлекается  буквально  на  мгновение,  и  в  это  же
мгновение отсос разрывает вену. На долю секунды все замирает.
А потом все выходит из-под контроля.
Кровь из разорванной вены заполняет полость резекции и начинает
литься  из  вскрытой  головы.  Анестезиолог  кричит,  что  кровяное

давление быстро падает и он ничего не может поделать с потерей крови.
Мне  нужно  зажать  вену  и  остановить  кровотечение,  но  она  залита
кровью,  и  я  ничего  не  вижу.  Моего  отсоса  недостаточно,  чтобы
справиться  с  кровотечением,  а  у  ассистента  руки  трясутся  так,  что  он
ничем не в состоянии помочь.
– Полная остановка сердца!
[1]
 – орет анестезиолог.
Он  протискивается  под  операционный  стол,  потому  что  голова
мальчика зафиксирована в стереотаксической раме лицом вниз и мы не
можем перевернуть его на спину, так как задняя часть черепа вскрыта.
Анестезиолог  начинает  выполнять  непрямой  массаж  сердца,  одной
рукой сдавливая малышу грудь, а другой придерживая его за спину, –
он  делает  все  возможное,  чтобы  сердце  забилось  вновь.  Кто-то
наполняет огромные капельницы жидкостями.
Наша судьба – в наших руках, и я не готов смириться с
тем,  что  четырехлетнему  мальчику  суждено  умереть  на
операционном столе.
Первостепенная  и  самая  важная  задача  сердца  –  качать  кровь,  но
сейчас  этот  волшебный  насос,  без  которого  невозможна
жизнедеятельность  организма,  остановился.  Четырехлетний  мальчик
истекает  кровью  на  столе  прямо  передо  мной.  Пока  анестезиолог
проводит  массаж  сердца,  рана  на  голове  продолжает  кровоточить.
Необходимо  во  что  бы  то  ни  стало  остановить  кровотечение,  иначе
ребенок  умрет.  Мозг  потребляет  пятнадцать  процентов  всей  крови,
поступающей  от  сердца,  и  уже  через  пару  минут  после  его  остановки
начинает умирать. Ему нужна кровь и, что важнее, содержащийся в ней
кислород.  В  нашем  распоряжении  почти  не  остается  времени.  Они
нужны друг другу – сердце и мозг.
Я отчаянно пытаюсь пережать вену, но ее никак не разглядеть через
льющуюся  кровь.  Хотя  голова  мальчика  и  зафиксирована  в  одном
положении,  из-за  массажа  сердца  она  чуть  шевелится.  Операционная
бригада, как и я, знает, что у нас мало времени. Анестезиолог поднимает
на меня глаза, и я вижу в них страх: мы рискуем потерять этого ребенка.
Сердечно-легочная  реанимация  сродни  попытке  завести  машину  с
толкача на второй передаче – не очень надежный способ, особенно если
учесть,  что  кровотечение  так  и  не  прекратилось.  Мне  приходится

работать вслепую, и я решаюсь на то, что лежит за пределами здравого
смысла, за пределами мастерства. Я начинаю делать то, чему научился
десятилетия назад, – не в ординатуре, не в медицинском институте, а в
подсобке  магазинчика  магии  и  волшебства  посреди  калифорнийской
пустыни.
Я успокаиваю разум.
Я расслабляю тело.
Я  представляю  спрятанную  от  моего  взора  вену.  Мысленным
взором  я  вижу  ее  –  пролегающую  посреди  других  сосудов  и  нервов
головного  мозга.  Я  протягиваю  к  ней  руку  –  вслепую,  но  четко
осознавая: наш мир не ограничивается тем, что можно увидеть глазами,
и каждый из нас способен сотворить нечто такое, что выходит за рамки
привычных  представлений.  Я  погружаю  раскрытый  зажим  в  лужицу
крови, закрываю его и медленно убираю руку.
Кровотечение останавливается, а затем, словно издалека, я слышу,
как  кардиомонитор  издает  тихий  сигнал.  Поначалу  он  слабый,
неуверенный, но постепенно становится отчетливым и ровным: сердце
малыша возвращается к жизни.
Я чувствую, как мое собственное сердце начинает биться в такт с
кардиомонитором.
Позже,  в  послеоперационной  палате,  я  отдам  матери  моего
маленького приятеля локоны, оставшиеся от его первой стрижки. А еще
чуть позже он очнется от наркоза. С ним все будет хорошо. Уже через
сорок восемь часов он сможет разговаривать и даже смеяться, и я скажу
ему, что «гадкой штуки» больше нет.

жүктеу/скачать 1,04 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: