Литература
— Это верно, — признал внимательно слушающий Иван.
— Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой комнате, —
гость стал отмеривать руками, — так… вот диван, а напротив другой ди
ван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку
ближе книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате —
громадная комната, четырнадцать метров, — книги, книги и печка.
Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой от
утомления, и Пилат летел к концу.
— Белая мантия, красный подбой! Понимаю! — восклицал Иван.
— Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал, что послед
ними словами романа будут: «…пятый прокуратор Иудеи, всадник Пон
тий Пилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч — громадная
сумма, и у меня был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать
в какойнибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не
знаю, существует ли он теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на
луну:
— Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт
их знает, как их зовут, но они первые почемуто появляются в Москве. И
эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она
несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в пере
улок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи
людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что
тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее кра
сота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел
по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по од
ной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души.
Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и
тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда
ее более не увижу…
<…>Так шли молча некоторое время, пока она
не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мо
стовую, затем продела свою руку в черной перчатке
с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
— Дальше, — сказал Иван, — и не пропускайте,
пожалуйста, ничего.
— Дальше? — переспросил гость, — что же, даль
ше вы могли бы и сами угадать. — Он вдруг вытер
неожиданную слезу правым рукавом и продолжал:
— Любовь выскочила перед нами, как изпод земли
выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу
обоих!
Так поражает молния, так поражает финский
нож!
Надя Рушева.
Мастер и Маргарита
206
Онато, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили
мы, конечно, друг друга давнымдавно, не зная друг друга, никогда не
видя… <…>
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот
день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она от
равилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже,
через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлёвской стены на
Набережной.
Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали
друг друга много лет. На другой день мы сговорились встретиться там же,
на Москвереке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро,
скоро стала эта женщина моею тайною женой. <…>
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг дру
га так крепко, что стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе
ясно уже и две комнаты в подвале особнячка, в которых были всегда су
мерки изза сирени и забора. Красную потертую мебель, бюро, на нем
часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до
закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи
пришли к заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка
сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она
приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где на
ходилась та самая раковина, которой гордился почемуто бедный больной,
на деревянном столе зажигала керосинку и готовила завтрак, и накрывала
его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские грозы и мимо
подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней карто
фель. От картофеля валил пар, черная картофельная шелуха пачкала паль
цы. В подвальчике слышался смех, деревья в саду сбрасывали с себя после
дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и при
шло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тон
кие с остро отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а
перечитав, шила вот эту самую шапочку. Иногда она сидела на корточках
у нижних полок или стояла на стуле у верхних и тряпкой вытирала сотни
пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот тутто ста
ла называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних
слов о пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные
фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какойто безвестной ма
шинистке, и та перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал
час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
— И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончи
лась, — прошептал мастер и поник головой, и долго качалась печальная
207
Достарыңызбен бөлісу: |