Маргарет Митчелл Унесенные ветром

чтобы ни у кого не приходилось больше просить, ни перед кем не отчитываться.

    – Были бы у меня деньги, я б сама купила лесопилку, – вслух произнесла она и вздохнула. – Уж она бы у меня

заработала. Я бы щепки не дала в кредит.

    Она снова вздохнула. Взять денег было неоткуда, поэтому и замысел ее неосуществим. Придется Фрэнку

собрать долги и купить на них лесопилку. Лесопилка – верный способ заработать. А когда у него будет

лесопилка, уж она сумеет заставить его вести себя по-хозяйски – не так, как здесь, в лавке.

    Скарлетт вырвала последнюю страницу из гроссбуха и стала выписывать имена должников, которые уже

несколько месяцев ничего не платили. Как только она вернется домой, надо будет сразу же поговорить об этом с

Фрэнком. Она заставит его понять, что люди должны платить долги, даже если это старые друзья, даже если ему

неловко наседать на них. Фрэнк наверняка расстроится, ибо он застенчив и любит, когда друзья его хвалят. Он

такой совестливый, что скорее поставит крест на деньгах, чем проявит деловую сметку и попытается собрать

долги.

    Вероятно, он скажет ей, что должникам нечем расплачиваться. Что ж, может, оно и так. Нищета ей знакома.

Но, конечно же, почти у всех осталось какое-то серебро, или драгоценности, или немного земли. Фрэнк может

взять это вместо денег.

    Она представила себе, как запричитает Фрэнк, когда она выскажет ему эту мысль. Брать драгоценности и

земли друзей! «Что ж, – передернула она плечами, – пусть причитает сколько хочет. Я скажу ему, что если он

готов сидеть в нищете ради друзей, то я не желаю. Фрэнк никогда не преуспеет, если не наберется духу. А он

должен преуспеть. Он должен делать деньги, и я заставлю его, даже если мне придется для этого стать мужиком

в доме».

    Она деловито писала, сморщив от усилия лоб, слегка высунув язык, как вдруг дверь распахнулась и в лавку

ворвалась струя холодного воздуха. Кто-то высокий, шагая легко, как индеец, вошел в сумрачное помещение, и,

подняв глаза, она увидела Ретта Батлера.

    Он был великолепно одет – в новом костюме и пальто с пелериной, лихо свисавшей с широких плеч. Глаза их

встретились; он сорвал с головы шляпу и склонился в низком поклоне, прижав руку к безукоризненно белой

гофрированной сорочке. Белые зубы ослепительно сверкнули на смуглом лице, глаза дерзким взглядом

прошлись по ней, охватив ее всю – с головы до ног.

    – Дорогая моя миссис Кеннеди! – произнес он, шагнув к ней. – Моя дражайшая миссис Кеннеди! – И громко,

весело расхохотался.

    Сначала она так испугалась, словно в лавке появилось привидение, затем, поспешно вытащив из-под себя

ногу, выпрямилась и холодно посмотрела на Ретта.

    – Что вам здесь надо?

    – Я нанес визит мисс Питтипэт и узнал, что вы вышли замуж. А затем поспешил сюда, чтобы вас поздравить.

    Она вспомнила, как он унизил ее, и вспыхнула от стыда.

    – Не понимаю, откуда у вас столько наглости, как вы можете смотреть мне в лицо! – воскликнула она.

    – Все наоборот! Откуда у вас столько наглости, как вы можете смотреть мне в лицо?

    – Ох, вы самый…

    – Может, все-таки помиримся? – улыбнулся он, глядя на нее сверху вниз, и улыбка у него была такая

сияющая, такая широкая, чуть нагловатая, но нисколько не осуждающая ее или себя.

    И Скарлетт невольно тоже улыбнулась, только криво, смущенно.

    – Какая жалость, что вас не повесили!

    – Есть люди, которые, боюсь, разделяют вашу точку зрения. Да ну же, Скарлетт, перестаньте. У вас такой вид,

точно вы проглотили шомпол, а вам это не идет. Вы же, конечно, за это время давно оправились от… м-м…

моей маленькой шутки.

    – Шутки? Ха! Да я в жизни ее не забуду!

    – О нет, забудете. Просто вы изображаете возмущение, потому что вам кажется так правильнее и

респектабельнее. Могу я сесть?

    – Нет.

    Он опустился рядом с ней на стул и осклабился.

    – Я слышал, вы даже две недели подождать меня не могли, – заметил он и театрально вздохнул. – До чего же

непостоянны женщины. – Она молчала, и он продолжал: – Ну, скажите, Скарлетт, между нами, друзьями –

между очень давними и очень близкими друзьями – разве не было бы разумнее подождать, пока я выйду из

тюрьмы? Или супружеский союз с этим стариком Фрэнком Кеннеди привлекал вас куда больше, чем

внебрачные отношения со мной?

    Как всегда, его издевки вызвали в ней гнев, а нахальство – желание расхохотаться.

    – Не говорите глупостей.

    – А вы бы не возражали удовлетворить мое любопытство по одному вопросу, который последнее время

занимает меня? Неужели у вас, как у женщины, не возникло отвращения и ваши деликатные чувства не

взбунтовались, когда вы дважды выходили замуж без любви и даже без влечения? Или, может быть, у меня

неверные сведения о деликатности чувств наших южных женщин?

    – Ретт!

    – Сам-то я знаю ответ. Я всегда считал, что женщины обладают такою твердостью и выносливостью, какие

мужчинам и не снились, – да, я всегда так считал, хотя с детства мне внушали, что женщины – это хрупкие,

нежные, чувствительные создания. К тому же, согласно кодексу европейского этикета, муж и жена не должны

любить друг друга – это дурной тон и очень плохой вкус. А я всегда считал, что европейцы правильно смотрят

на эти вещи. Женись для удобства, а люби для удовольствия. Очень разумная система, не правда ли? По своим

воззрениям вы оказались ближе к старушке Англии, чем я думал.

    Как было бы хорошо крикнуть в ответ: «Я вышла замуж не для удобства!», но, к сожалению, тут Ретт загнал

ее в угол, и любая попытка протестовать, изображая оскорбленную невинность, вызвала бы лишь еще более

едкие нападки с его стороны.

    – Какую вы несете чушь, – холодно бросила она и, стремясь переменить тему разговора, спросила: – Как же

вам удалось выбраться из тюрьмы?

    – Ах, это! – заметил он, неопределенно поведя рукой. – Особых хлопот мне это не доставило. Меня

освободили сегодня утром. Я пустил в ход весьма тонкий шантаж против одного друга в Вашингтоне, который

занимает там довольно высокий пост советника при федеральном правительстве. Отличный малый этот янки –

один из стойких патриотов, продававших мне мушкеты и кринолины для Конфедерации. Когда о моей

печальной участи довели должным образом до его сведения, он поспешил использовать все свое влияние, и вот

меня выпустили. Влияние – это все, Скарлетт. Помните об этом, если вас арестуют. Влияние – это все. А

проблема вины и невиновности представляет чисто академический интерес.

    – Могу поклясться, что вы-то уж не относитесь к числу невиновных.

    – Да, теперь, когда я выбрался из силков, могу честно признаться, что виноват и поступил, как Каин. Я

действительно убил негра. Он нагло вел себя с дамой – что оставалось делать южному джентльмену? И раз уж

признаваться – так признаваться: я действительно пристрелил кавалериста-янки, обменявшись с ним

несколькими фразами в баре. За мной эта мелочь не числится, так что, по всей вероятности, какого-нибудь

бедного малого давно уже за это повесили.

    Он настолько походя упомянул о совершенных им убийствах, что у нее кровь застыла в жилах. Слова

возмущения готовы были сорваться с ее языка, но тут она вспомнила о янки, который лежал под сплетением лоз

мускатного винограда в Таре. Совесть ведь мучит ее не больше, чем если бы она раздавила таракана. И судить

Ретта она не может, раз повинна в том же, что и он.

    – И если уж говорить начистоту, то должен вам сказать строго по секрету (а это значит: не проболтайтесь

мисс Питтипэт!), что деньги действительно у меня – они преспокойно лежат в Ливерпульском банке.

    – Деньги?

    – Да, те самые, по поводу которых так волнуются янки. И отнюдь не жадность, Скарлетт, удержала меня от

того, чтобы дать вам нужную сумму. Если бы я снял хоть что-то со счета, об этом так или иначе могли бы

проведать – и вы наверняка не получили бы ни цента. Сохранить эти деньги я могу лишь в том случае, если

ничего не буду предпринимать. Я знаю, что они в безопасности, ибо на худой конец, если их обнаружат и

попытаются у меня отобрать, я назову всех патриотов-янки, которые продавали мне снаряды и станки во время

войны. А тогда такой скандал поднимется: ведь некоторые из этих янки занимают сейчас в Вашингтоне высокие

посты. Собственно, потому-то я и выбрался из тюрьмы, что пригрозил облегчить свою совесть. Я…

    – Все золотою

    – Вы хотите сказать, что вы… что у вас конфедератов?

    – Не все, великий боже, нет, конечно! Золота этого полным – полно человек у пятидесяти, а то и больше, из

числа тех, кто прорывал блокаду. Оно припрятано в Нассау, в Англии, в Канаде. И конфедераты, которые

оказались куда менее ловкими, едва ли смогут нам это простить. У меня, к примеру, набралось около

полумиллиона. Только подумайте, Скарлетт: полмиллиона долларов были бы ваши, если бы вы обуздали свой

буйный нрав и не кинулись очертя голову в петлю нового брака!

    Полмиллиона долларов. Она почувствовала, как у нее буквально заныло сердце при одной мысли о таких

деньгах. Она даже не уловила издевки в его словах – это не дошло до ее сознания. Трудно было поверить, что в

их обнищавшем, полном горечи мире могут быть такие деньги. Столько денег, такая уйма денег – и владеет ими

не она, а человек, который относится к ним так беспечно и которому они вовсе не нужны. Ее же защита от

враждебного мира-всего лишь пожилой больной муж да грязная, жалкая лавчонка. Несправедливо это, чтобы у

такого подлеца, как Ретт Батлер, было так много всего, а у нее, которая тянет тяжелейший воз, – так мало. До

чего же он ненавистен ей – сидит тут, разодетый как денди, и дразнит ее. Ну, нет, она не станет хвалить его за

изворотливость, а то он совсем зазнается. Ей захотелось наоборот, найти такие слова, которые бы ранили его, да

поглубже.

    – Я полагаю, вы считаете порядочным и честным – присвоить себе деньги конфедератов. Так вот нет. Это

самое настоящее воровство, и вы прекрасно это знаете. Я бы не хотела жить с таким пятном на совести.

    – Бог ты мой! До чего же зелен нынче виноград![16] – воскликнул он скривившись. – У кого же я эти деньги

украл?

    Она молчала, не зная что ответить. В самом деле – у кого? В конце-то концов, ведь он поступил так же, как и

Фрэнк, только у Фрэнка размах не тот.

    – Половина денег по-честному моя, – продолжал он, – честно заработанная с помощью честных патриотов,

которые охотно продавали Союз за его спиной и получали стопроцентную прибыль за свои товары. Часть денег

я заработал на хлопке, купив его по дешевке в начале войны, а потом, когда английские фабрики взмолились,

требуя хлопка, я продал им его по доллару за фунт. Часть капитала я сколотил на спекуляции продуктами. Так с

какой стати должен я отдавать этим янки плоды моего труда? Ну, а остальное действительно принадлежало

раньше Конфедерации. Это деньги за хлопок конфедератов, который я вывозил, несмотря на блокаду, и

продавал в Ливерпуле по баснословным ценам. Хлопок давали мне со всем доверием, чтобы я купил на него

кожи, ружья и станки. И я со всем доверием брал его, чтобы купить то, что просили. Мне было сказано

положить золото в английские банки на свое имя, чтобы иметь кредит. А когда кольцо блокады сомкнулось, вы

прекрасно помните, я не мог вывести ни одного судна из портов Конфедерации и ни одно судно не мог ввести.

Так деньги и застряли в Англии. Что мне следовало делать? Свалять дурака, вынуть эти деньги из английских

банков и попытаться переправить их в Уилмингтон? Чтобы янки сцапали их? Разве я виноват в том, что кольцо

блокады сомкнулось? Разве я виноват в том, что Наше Правое Дело потерпело крах? Деньги принадлежали

Конфедерации. Ну, а Конфедерации больше нет – хотя, если послушать иных людей, можно в этом усомниться.

Кому же я должен возвращать эти деньги? Правительству янки? Мне вовсе не хочется, чтобы люди думали,

будто я – вор.

    Он вынул из кармана кожаный портсигар, достал из него длинную сигару и не без удовольствия понюхал ее, в

то же время с наигранной тревогой наблюдая за Скарлетт, как если бы его судьба зависела от нее.

    «Порази его чума, – подумала она, – вечно он обводит меня вокруг пальца. В его доводах всегда что-то не так,

но что именно – в толк не возьму».

    – Вы могли бы, – с достоинством произнесла она, – раздать деньги тем, кто нуждается. Конфедерации нет, но

осталось много конфедератов и их семей, и они голодают.

    Он откинул голову и расхохотался.

    – До чего же вы становитесь прелестны и смешны, когда лицемерно изрекаете подобные истины! –

воскликнул он, явно получая от всего этого подлинное удовольствие. – Всегда говорите правду, Скарлетт. Вы не

умеете лгать. Ирландцы – самые плохие лгуны на свете. Ну, давайте будем откровенны. Вам всегда было

глубоко наплевать на столь оплакиваемую ныне покойную Конфедерацию и еще больше наплевать на

голодающих конфедератов. Да вы бы завизжали от возмущения, заикнись я только, что собираюсь раздать все

эти деньги, – если, конечно, львиная доля не пошла бы вам.

    – Не нужны мне ваши деньги… – с холодным достоинством начала было она.

    – Вот как?! Да у вас руки так и чешутся – дай вам пачку банкнотов, вы бы мигом сорвали опояску. Покажи я

вам четвертак, вы бы мигом его схватили.

    – Если вы явились сюда, чтобы оскорблять меня и насмехаться над моей бедностью, я пожелаю вам всего

хорошего, – заявила она, пытаясь сбросить с колен тяжелый гроссбух и встать, чтобы придать своим словам

больше внушительности.

    Но он уже вскочил, нагнулся над ней и со смехом толкнул назад на стул.

    – Да когда же вы перестанете взрываться при первом слове правды? Вы ведь любите говорить правду о

других – почему же не любите слышать правду о себе? Я вовсе не оскорбляю вас. Стяжательство, по-моему,

прекрасное качество.

    Она не была уверена, что значит слово «стяжательство», но в его устах это прозвучало как комплимент, и она

слегка смягчилась.

    – Я пришел сюда вовсе не затем, чтобы злорадствовать по поводу вашей бедности, а затем, чтобы пожелать

вам долгой жизни и счастья в браке. Кстати, а что думает сестричка Сьюлин по поводу вашего разбоя?

    – Моего – чего?

    – Вы же украли Фрэнка у нее из-под носа.

    – Я вовсе не…

    – Ну, не будем спорить из-за слов. Так что же она все-таки сказала?

    – Ничего она не сказала, – заявила Скарлетт. И глаза ее предательски забегали, выдавая, что она говорит

неправду.

    – Какое бескорыстие с ее стороны! Ну, а теперь по поводу вашей бедности. Уж конечно, я имею право об

этом знать после того, как вы тогда прискакали ко мне в тюрьму. Что, у Фрэнка оказалось меньше денег, чем вы

предполагали?

    Его нахальству не было предела. Либо она должна примириться с этим, либо попросить его уйти. А ей не

хотелось, чтобы он уходил. Слова его были точно колючая проволока, но говорил он правду. Он знал, как она

поступила и почему, и вроде бы не стал хуже к ней относиться. И хотя расспросы его были ей неприятны своей

прямотой, объяснялись они, видимо, дружеским интересом. Только ему могла бы она рассказать всю правду. И

ей стало бы, легче, ибо она давно никому не говорила правды о себе и о том, что побудило ее поступить так, а

не иначе. Любое ее откровенное признание неизменно шокировало собеседника. А разговор с Реттом вызывал у

нее такое облегчение и успокоение, какое ощущаешь, когда, протанцевав целый вечер в узких туфлях,

надеваешь удобные домашние шлепанцы.

    – Неужели вы не получили денег для уплаты налога? Только не говорите мне, что нужда все еще стучится в

ворота Тары. – Голос его при этом изменился, зазвучал как-то по-иному.

    Она подняла глаза, и взгляды их встретились – выражение его черных глаз сначала испугало и озадачило ее, а

потом она улыбнулась – теплой, сияющей улыбкой, которая редко появлялась последние дни на ее лице.

Паршивый лицемер – а ведь порой бывает такой милый! Теперь она поняла, что пришел он вовсе не для того,

чтобы поддразнить ее, а чтобы увериться, что она добыла деньги, которые были ей так отчаянно нужны. Теперь

она поняла, что он примчался к ней, как только его освободили, не подавая и виду, что летел на всех парусах, –

примчался, чтобы одолжить ей деньги, если она в них еще нуждается. И однако же, он изводил ее, и оскорблял

ее, и в жизни бы не сознался, скажи она напрямик, что разгадала его побуждения. Нет, никак его не поймешь.

Неужели она действительно дорога ему – дороже, чем он готов признать? Или, может, у него что-то другое на

уме? Скорее последнее, решила она. Но кто знает. Он порой так странно себя ведет.

    – Нет, – сказала она, – нужда больше не стучится в ворота Тары. Я… я достала деньги.

    – Но, я убежден, не без труда. Неужели вы сумели обуздать себя и не показали своего нрава, пока у вас на

пальце не появилось обручального кольца?

    Усилием воли она сдержала улыбку, – как точно он ее разгадал! – но ямочки все же заиграли у нее на щеках.

Он снова опустился на стул, удобно вытянув свои длинные ноги.

    – Ну, так расскажите же мне теперь о своем бедственном положении. Эта скотина Фрэнк, значит, ввел вас в

заблуждение насчет своих возможностей? Его бы следовало хорошенько вздуть за то, что он воспользовался

беспомощностью женщины! Да ну же, Скарлетт, расскажите мне все. Вы не должны иметь от меня секретов. Я

ведь знаю все худшее о вас.

    – Ох, Ретт, вы самый отвратительный из… сама не знаю из кого! Нет, в общем-то, Фрэнк не обманул меня,

но… – Ей вдруг захотелось кому-то излить душу. – Если бы только Фрэнк мог собрать деньги с должников, я бы

ни о чем не волновалась. А ему, Ретт, пятьдесят человек должны, и он не нажимает на них. Он такой

совестливый. Говорит, что джентльмен не может так поступать с джентльменом. И пройдут месяцы, прежде чем

он получит эти деньги, а то, может, и вовсе не получит.

    – Ну и что? Разве вам нечего будет есть, если он не взыщет долгов?

    – Да нет, но… Дело, видите ли, в том, что мне не помешала бы сейчас некоторая сумма. – И глаза ее

загорелись при мысли о лесопилке. А что, если…

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: