Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

12 
полицейских машинах с воющими сиренами. Как раз в то время правительство решило 
сократить до разумных пределов рабочие часы врачей-стажеров. Было сказано, что медики 
слишком сильно устают и перенапрягаются, из-за чего жизнь их пациентов подвергается 
угрозе. Врачи-стажеры, однако, вместо того чтобы стать эффективнее и надежнее (ведь у них 
появилась возможность лучше высыпаться по ночам), теперь сделались куда более 
раздражительными и на них стало сложнее положиться. Мне кажется, это связано с тем, что 
они начали работать посменно, из-за чего в какой-то степени утратили чувство 
принадлежности к коллективу и перестали осознавать важность общего дела. В прошлом, 
когда стажерам приходилось трудиться долгие часы напролет, таких проблем не возникало. 
Я надеялся, что благодаря ежедневным утренним планеркам, на которых обсуждаются 
поступившие пациенты, планируется будущий лечебный процесс, а накопленные опыт и 
знания передаются врачам-стажерам, мы сможем хотя бы частично воссоздать былой дух. 
Утренние собрания нравятся всем. Они ни капли не напоминают занудные и 
бездушные совещания больничного руководства, на которых обсуждаются поставленные 
перед больницей цели и новые клинические протоколы. Утренние встречи в отделении 
нейрохирургии – нечто совершенно иное. Ежедневно ровно в восемь утра мы собираемся в 
темном кабинете рентгенологии, чтобы посмеяться и поспорить, рассматривая снимки 
головного мозга наших несчастных пациентов. Стоит признать, что, изучая истории болезни, 
мы нередко шутим над пациентами, причем преобладает черный юмор. Мы – дюжина или 
около того врачей и стажеров – устраиваемся полукругом, и со стороны это выглядит так, 
словно мы стоим перед бортовой панелью космического корабля «Энтерпрайз» из сериала 
«Звездный путь». 
Напротив нас ряд компьютеров и белая стена, на которую проецируются черно-белые 
снимки головного мозга в масштабе, во много раз превышающем его натуральную величину. 
Эти снимки принадлежат пациентам, которых за последние сутки привезли в больницу на 
«Скорой помощи». Многие из них оказались жертвами обширного кровоизлияния в мозг или 
серьезной травмы головы, а кое у кого совсем недавно обнаружили опухоль в мозгу. Итак, 
мы – живые, энергичные и поглощенные работой – с олимпийским спокойствием, а порой и 
с циничными шутками обсуждаем абстрактные изображения человеческого горя в надежде 
найти интересный случай. Младшие врачи излагают истории болезни – истории внезапных 
катастроф и ужасных трагедий, которые повторяются день за днем, год за годом, словно 
человеческим страданиям никогда не суждено прекратиться. 
В тот день я сидел на привычном месте – позади всех, в самом углу. Передо мной, в 
первом ряду, расположились стажеры, а за ними – старшие ординаторы. Я спросил, кто из 
младших врачей дежурил сегодня в приемном покое. 
– Временный врач, – ответил кто-то из ординаторов. – И он уже свалил домой. 
– В пятницу на экстренные вызовы, поступавшие на пейджер, отвечали целых пять 
врачей, – заметил один из моих коллег. – Пять врачей! Каждые четыре с лишним часа они 
передавали друг другу направления на неотложную помощь! Это полный хаос… 
– Есть что-нибудь для нас? – поинтересовался я. 
Один из младших врачей встал со стула и направился к компьютеру, стоявшему на 
письменном столе в передней части комнаты. 
– Женщина тридцати двух лет. На сегодня ей назначена операция. Ее беспокоили 
головные боли, и была проведена томография. 
Пока он говорил, на стене вспыхнули увеличенные изображения снимков. 
Я посмотрел на молодых ординаторов, и мне сделалось неловко от того, что я не мог 
вспомнить имени ни одного из них. Когда я стал старшим врачом четверть века назад, в 
отделении числилось всего два ординатора. Теперь же их было восемь. В прошлом я хорошо 
знал их лично и был глубоко заинтересован в развитии их карьеры, но сейчас они приходят и 
уходят так же быстро, как один пациент сменяет другого. Я попросил одну из 
девушек-ординаторов описать снимок, извинившись за то, что не знаю, как к ней 
обращаться. 

13 
– Альцгеймер! – выкрикнул из темного угла комнаты кто-то, отличавшийся не самым 
здоровым чувством юмора. 
Ординатор сказала, что ее зовут Эмили. 
– Это КТ головного мозга, – добавила она. 
– Да, мы все прекрасно видим, что это такое. Но что по ней можно понять? 
Повисла неловкая пауза. 
Через какое-то время я сжалился над ней. Я подошел к стене и указал на снимок. Я 
объяснил, что артерии головного мозга во многом напоминают ветви дерева, которые, 
отходя от ствола, постепенно сужаются. Я обратил внимание присутствующих на небольшое 
вздутие – ядовитую ягоду на ветке нашего дерева, – расположенное на одной из мозговых 
артерий, и испытующе посмотрел на Эмили. 
– Это аневризма? – неуверенно предположила она. 
– Аневризма правой средней мозговой артерии. 
Я объяснил, что головные боли, беспокоившие женщину, были довольно умеренными и 
скорее всего вызванными не аневризмой, так что нам просто посчастливилось ее 
обнаружить. 
– Кто следующий будет сдавать экзамен? – Я повернулся и взглянул на старших 
ординаторов, каждому из которых по окончании обучения предстояло сдать национальный 
экзамен по нейрохирургии. Чтобы подготовить их к нему, я и стараюсь регулярно устраивать 
подобные опросы. 
– Это неразорвавшаяся аневризма диаметром семь миллиметров, – ответила Фиона, 
одна из самых опытных старших ординаторов. – Вероятность ее разрыва составляет ноль 
целых пять десятых процента в год, согласно соответствующему исследованию. 
– И что произойдет, если она все-таки лопнет? 
– В пятнадцати процентах случаев наступает скоропостижная смерть, тогда как еще 
тридцать процентов пациентов умирают в следующие несколько недель обычно от 
кровотечения. Вероятность смерти в дальнейшем составляет четыре процента в год. 
– Очень хорошо, что ты знакома со статистикой. Но что в такой ситуации следует 
делать нам? 
– Узнать у радиологов, смогут ли они ликвидировать аневризму. 
– Я уже узнал. Они сказали, что не могут этого сделать. Интервенционный радиолог – 
врач-рентгенолог, который, как правило, занимается диагностикой и лечением аневризм, – 
сообщил мне, что аневризма неправильной формы и для ее лечения необходимо 
хирургическое вмешательство. 
– Вы можете провести операцию… 
– Но должен ли? 
– Не знаю. 
Она была права. Я тоже не знал наверняка. Если ничего не делать, то в конечном счете 
пациентка может перенести обширное кровоизлияние в мозг, что с большой вероятностью 
приведет к инсульту или даже к смерти. Вместе с тем она может умереть и спустя много лет 
от чего-нибудь другого, прежде чем аневризма прорвется. 
На тот момент женщина чувствовала себя прекрасно, головные боли, из-за которых она 
обратилась за врачебной помощью, к аневризме не имели ни малейшего отношения и уже 
начали постепенно проходить. Аневризма была обнаружена совершенно случайно. Если же 
операцию все-таки выполнить, она также может привести к инсульту и, как следствие, по 
меньшей мере к инвалидности – риск составлял, пожалуй, около четырех-пяти процентов. 
Таким образом, операция была сопряжена с риском для жизни, который практически не 
отличался от риска, связанного с отсутствием какого-либо вмешательства. Однако если 
ничего не предпринять, то женщине придется постоянно жить с мыслью о том, что в ее мозге 
притаилась аневризма, способная убить ее в любую секунду. 
– Так что же нам делать? – спросил я. 
– Обсудить это с ней? 

14 
*** 
Впервые я принимал эту женщину несколько недель назад в амбулаторном отделении. 
Больную ко мне направил ее лечащий врач, который заказал проведение компьютерной 
томографии. Однако он не сообщил о пациентке ничего, кроме того, что ей тридцать два года 
и что у нее неразорвавшаяся аневризма. Женщина пришла одна. У нее были длинные черные 
волосы, стильный наряд и солнцезащитные очки, сдвинутые на макушку. Она села на стул 
рядом с моим письменным столом, стоящим в мрачном кабинете для приема амбулаторных 
больных, поставила дорогую дизайнерскую сумочку на пол и обеспокоенно посмотрела на 
меня. 
Я извинился за вынужденную задержку и немного помолчал, прежде чем продолжить 
разговор. Не хотелось начинать с прямых вопросов о ее семейном положении или о других 
личных темах: это прозвучало бы так, будто я уверен, что она скоро умрет. Так что я решил 
еще раз расспросить ее о головных болях. 
Пациентка подробно рассказала мне о них, равно как и о том, что ей уже значительно 
лучше. В данном случае головные боли определенно не представляли опасности и остались в 
прошлом. 
Если у головных болей есть серьезная причина, то, как правило, это сразу же 
становится очевидно по их характеру. Обследование, организованное семейным врачом, 
вероятно, надеявшимся, что нормальные результаты томографии успокоят пациентку, 
выявило совершенно новую проблему, из-за которой женщина теперь пребывала в 
полнейшем смятении. Она перерыла весь Интернет в поисках относящейся к делу 
информации и, конечно же, выяснила, что в ее голове бомба замедленного действия, 
способная рвануть в любое мгновение. Приема у меня пациентке пришлось дожидаться 
несколько долгих недель. 
Я показал ей ангиограмму мозга на компьютере и объяснил, что аневризма очень 
маленькая – вполне вероятно, она и вовсе никогда не лопнет. Только крупные аневризмы 
представляют серьезную опасность для жизни человека и безоговорочно требуют 
проведения операции. Также я сообщил, что операция несет в себе риск – скорее всего не 
меньший, чем вероятность инсульта из-за разрыва аневризмы в будущем. 
– И ничего, кроме операции, не поможет? 
Я объяснил, что единственный возможный способ лечения – хирургическое 
вмешательство. Проблема в том, что неизвестно, нужно ли это делать или нет. 
– Насколько рискованна операция? 
Она расплакалась, когда я сказал, что с вероятностью от четырех до пяти процентов она 
умрет или останется инвалидом из-за операции. 
– А если операцию не делать? – спросила она сквозь слезы. 
– Что ж, вы запросто можете умереть от старости, а аневризма так и останется на месте. 
– Мне сказали, что вы один из лучших нейрохирургов в стране, – заявила она с той 
наивной верой, которой обеспокоенные пациенты пытаются заглушить страхи. 
– Ну, я бы так не сказал. Но могу вас заверить, что у меня огромный опыт. И могу 
обещать, что сделаю все от меня зависящее. Я не пытаюсь снять с себя ответственность за то, 
что с вами произойдет в дальнейшем, однако боюсь, что именно вам решать – быть операции 
или нет. Если бы я знал, что делать, то, клянусь, непременно сообщил бы вам. 
– А как бы вы поступили на моем месте? 
Я помедлил с ответом. Дело в том, что мне шестьдесят один, и я уже оставил позади 
большую часть жизни, в том числе лучшие ее годы. Более того, наша разница в возрасте 
означала, что мне оставалось жить меньше, чем ей, поэтому риск разрыва аневризмы в 
случае отказа от операции для меня был бы ниже, а относительный риск, связанный с 
операцией, соответственно, выше. 
– Я бы не стал лечить аневризму, – в конечном счете заключил я. – Хотя мне было бы 

15 
довольно сложно забыть о ней. 
– Я хочу, чтобы вы прооперировали меня, – сказала она. – Я не желаю жить с этой 
штукой у себя в голове. – Она многозначительно показала на свою голову. 
– Вы не обязаны решать прямо сейчас. Отправляйтесь домой и обсудите все с семьей. 
– Нет, я уже все решила. 
Я немного помолчал, поскольку был не до конца уверен в том, что она осознала весь 
риск, связанный с операцией. Вместе с тем я сомневался, что повторные объяснения заставят 
ее переменить решение. В конце концов, мы отправились в путь по лабиринтам больничных 
коридоров, чтобы найти кабинет моего секретаря и назначить дату операции. 
*** 
Три недели спустя, воскресным вечером я, как обычно, отправился в больницу, чтобы 
встретиться с той женщиной и с другими пациентами, у которых на следующий день была 
назначена операция. Я шел в больницу с неохотой, раздражением и тревогой: большую часть 
дня я провел в подвешенном состоянии из-за мысли о том, что мне придется увидеться с 
пациенткой и лицом к лицу столкнуться с ее беспокойством. 
Каждое воскресенье, пока я еду в больницу на велосипеде, меня терзает плохое 
предчувствие. Оно возникает независимо от того, насколько сложные операции предстоит 
провести, – его порождает сам факт того, что мне приходится сменить домашнюю 
обстановку на рабочую. Эти вечерние посещения стали своеобразным ритуалом, который я 
соблюдаю вот уже много лет подряд. Однако, как бы я ни старался, мне так и не удалось 
привыкнуть к нему и избавиться от всепоглощающего страха – практически чувства 
обреченности, – охватывающего меня, пока я качу на велосипеде по тихим улочкам в 
сторону больницы. Но стоит мне увидеться с пациентами, поговорить с ними, обсудить все, 
что произойдет в понедельник, и страх отступает. Я возвращаюсь домой в приподнятом 
настроении, чувствуя, что готов провести большую часть следующего дня в операционной. 
Пациентку я нашел в одной из самых многолюдных палат. Я надеялся, что муж, 
возможно, придет вместе с ней и у меня будет возможность побеседовать с ними обоими, но 
оказалось, что он уже ушел, так как дети остались дома одни. Мы поговорили о предстоящей 
операции. Решение было принято, так что я не видел необходимости возвращаться к 
обсуждению риска, обозначенного во время первого визита пациентки, хотя мне и пришлось 
вновь о нем вспомнить, когда я попросил ее расписаться в форме информированного 
согласия. 
– Надеюсь, вам удастся поспать, – сказал я. – Обещаю вам: уж я-то это точно сделаю, 
что в данных обстоятельствах гораздо важнее. 
Женщина улыбнулась в ответ на мою шутку – шутку, которую я повторяю всем 
пациентам, когда вижусь с ними вечером перед операцией. Она скорее всего уже поняла: 
последнее, чего можно ждать от больницы, – это тишина, покой и умиротворение, особенно 
если на следующий день тебе предстоит операция на головном мозге. 
Затем я встретился с двумя другими пациентами, которым в понедельник также 
предстояло перенести операцию, и обсудил с ними детали. Оба подписали форму 
информированного согласия и сказали, что верят в меня. Тревога, конечно, бывает 
заразительной, однако уверенность – тоже, и когда я вышел на больничную парковку, то 
почувствовал, как вера пациентов придает мне дополнительные силы. Я ощутил себя 
капитаном корабля: все было в порядке, все было тщательно подготовлено, палуба была 
выдраена и готова к действиям – к намеченным на завтра операциям. Забавляясь этими 
морскими метафорами, я поехал домой. 
*** 
После утреннего собрания я направился в комнату, где больным делают анестезию 

16 
перед операцией. Пациентка лежала на медицинской каталке. 
– Доброе утро. – Я постарался, чтобы мой голос звучал как можно бодрее. – Хорошо 
поспали? 
– Да, – ответила она спокойно. – Я отлично выспалась ночью. 
– Все будет в порядке. – Мне захотелось ее обнадежить. 
И вновь я задумался, действительно ли она осознает риск, которому подвергается. 
Возможно, она была очень смелой, возможно, наивной. А может, она попросту пропустила 
мимо ушей все, что я рассказал. 
Я переоделся в операционный халат. В раздевалке я застал одного из коллег, также 
готовящегося к операции, и поинтересовался, что у него запланировано на сегодня. 
– Всего лишь несколько операций на позвоночнике. А у вас аневризма, так ведь? 
– Проблема с неразорвавшейся аневризмой в том, – заметил я, – что если пациент 
просыпается инвалидом, то хирургу некого винить в этом, кроме себя самого. До операции у 
больного все было в полном порядке. По крайней мере при разорвавшейся аневризме 
кровотечение уже причинило ему значительный вред. 
– Да уж. Но неразорвавшуюся аневризму гораздо проще пережать. 
Я вошел в операционную. Джефф – ассистировавший мне старший ординатор – уже 
усаживал женщину на операционном столе. (Особенность нашего отделения нейрохирургии 
заключалась в том, что мы проводили годичную обучающую программу, предназначенную 
для хирургов из США. Одним из них и был Джефф, который, как и большинство 
американских стажеров, обладал выдающимися способностями.) Он фиксировал голову 
пациентки – три штыря, прикрепленные к шарнирной раме, врезаются через кожу прямо в 
череп, чтобы голова больного оставалась абсолютно неподвижной во время операции. 
Я пообещал пациентке, что большая часть волос останется нетронутой, и Джефф 
принялся выбривать лоб. Нет никаких доказательств того, что полное бритье головы, 
которое в прошлом считалось обязательным и из-за которого пациент становился похожим 
на заключенного, хоть как-то понижает вероятность развития послеоперационной инфекции, 
а ведь это основная официальная причина для данной манипуляции. Я же подозреваю, что 
настоящая причина – хотя открыто об этом, разумеется, никто не говорил, – крылась в том, 
что отсутствие волос обезличивает больного и, таким образом, хирургу гораздо легче 
проводить операцию на мозге. 
После того как с бритьем покончено, мы тщательно моем и дезинфицируем руки в 
специальной раковине. Надев перчатки и маски, мы возвращаемся к операционному столу и 
принимаемся за дело. Первые десять минут или около того уходят на то, чтобы намазать 
голову пациентки антисептическим раствором, обмотать стерильными полотенцами (должна 
оставаться открытой только область, в которой будет проводиться операция) и вместе с 
медбратом подготовить необходимые инструменты и оборудование. 
– Нож, – говорю я медбрату Ирвину, а затем кричу анестезиологу, находящемуся по 
другую сторону операционного стола: – Я приступаю. 
И мы начинаем. 
Полчаса нам понадобилось для того, чтобы вскрыть череп с помощью пневматического 
трепана и боров, а все образовавшиеся на месте среза неровности сгладить специальной 
шлифовальной машиной. 
– Свет убрать, принести микроскоп и операционное кресло! – Я кричу, и не только 
из-за эмоционального возбуждения, но и для того, чтобы меня услышали, несмотря на треск, 
жужжание и шипение оборудования. 
Современные бинокулярные операционные микроскопы – потрясающие штуки, и я без 
ума от того, с которым постоянно работаю (каждый хороший мастер любит свои 
инструменты). Он стоит более ста тысяч фунтов и весит добрую четверть тонны, но, 
несмотря на это, идеально сбалансирован при помощи противовеса. Когда его 
устанавливают, он склоняется над головой пациента, подобно любопытному, внимательному 
журавлю. Бинокулярная насадка микроскопа, через которую я смотрю на мозг пациента, 

17 
кажется легкой как перышко благодаря точно подобранному противовесу, и малейшее 
движение моего пальца на рукоятке управления приводит ее в движение. Она не только 
увеличивает изображение, но и подсвечивает его великолепной ксеноновой лампой, яркой, 
словно солнце. 
Согнувшись под тяжестью микроскопа, два санитара медленно подталкивают его к 
операционному столу, и я забираюсь в специальное операционное кресло с подлокотниками, 
положение и высоту которого можно регулировать. В этот миг меня переполняет 
благоговейный трепет. Я все еще не до конца утратил простодушный восторг, с которым 
смотрел на первую в своей жизни аневризму тридцать лет назад. Я чувствую себя 
средневековым рыцарем, забирающимся на верного коня, чтобы пуститься в погоню за 
сказочным зверем. А ведь и правда: вид, открывающийся передо мной, когда микроскоп 
фокусируется на мозге пациента, в какой-то степени волшебный – он намного ярче, четче и 
яснее, чем внешний мир, мир мрачных больничных коридоров, комиссий, бумажной работы 
и инструкций. Дорогущая оптика микроскопа создает невероятное ощущение глубины и 
ясности, лишь усиливаемое моим волнением. Это очень интимное, личное ощущение. 
Конечно, рядом операционная бригада, следящая за ходом операции на подключенном к 
микроскопу видеомониторе; возле меня стоит ассистент, который наблюдает за моими 
действиями через дублирующее плечо микроскопа. Но, несмотря на это – и вопреки тому, 
что все больничные коридоры увешаны плакатами, посвященными системе обеспечения 
стандартов клинической практики и подчеркивающими важность командной работы и 
взаимодействия с коллегами, – операция всегда остается для меня сражением один на один. 
– Ну что, Джефф, пора браться за дело. И дайте мне шпатель, – бросаю я Ирвину. 
Я выбираю один из двух нейрохирургических шпателей – тонкую полоску гибкой 
стали с закругленными концами, по форме напоминающую палочку для мороженого, – и 
помещаю его под лобной долей мозга пациентки. Я постепенно приподнимаю головной мозг 
– отделяю его от основания черепа, осторожно преодолевая миллиметр за миллиметром, 
чтобы образовался небольшой зазор, через который можно будет добраться до злополучной 
аневризмы. После стольких лет работы с микроскопом он превратился в продолжение моего 
тела. Когда я его использую, у меня складывается впечатление, будто я на самом деле 
проникаю через него в голову пациента, а наконечники микроскопических инструментов 
воспринимаются как кончики моих собственных пальцев. 
Я указываю Джеффу на сонную артерию, прошу Ирвина подать микроскопические 
ножницы и аккуратно разрезаю переплетения паутинной мозговой оболочки, окружающей 
этот магистральный сосуд, который поддерживает жизнь в доброй половине головного 
мозга. 
– Невероятный вид! – восклицает Джефф. 
И это действительно так, ведь мы оперируем аневризму до того, как она разорвалась, 
благодаря чему внутреннее строение мозга осталось нетронутым и совершенно прекрасным. 
– Еще один шпатель, – говорю я. 
Вооружившись теперь уже двумя шпателями, я начинаю отодвигать друг от друга 
лобную и височную доли, которые соединены тончайшим слоем мозговой оболочки, 
именуемой паутинной (она выглядит так, словно соткана из тончайших нитей 
микроскопическим пауком). Текущая по нитям паутинной оболочки спинномозговая 
жидкость, прозрачная, как горная вода, в свете микроскопа переливается и искрится 
серебристыми бликами. Через все это великолепие я могу разглядеть гладкую желтую 
поверхность самого мозга, покрытую сетью крошечных кровеносных сосудов – артериол, 
которые образуют красивейшие переплетения, напоминающие вид на дельту крупной реки 
из космоса. Блестящие темно-фиолетовые вены, пролегающие между двумя долями мозга, 
спускаются вниз к средней мозговой артерии, а затем уходят туда, где мне предстоит 
встретиться с аневризмой. 
– Круто! – снова говорит Джефф. 
– Раньше о спинномозговой жидкости говорили, что она чистая, как джин, если в ней 

18 
нет следов крови или инфекции, – замечаю я. – Думаю, в наши дни нужно использовать 
какое-нибудь другое сравнение, не имеющее отношения к алкоголю. 
Вскоре я нахожу среднюю мозговую артерию. На деле ее толщина – всего несколько 
миллиметров, но под микроскопом она кажется грозным деревом-исполином, чей 
розовато-красный ствол угрожающе пульсирует в такт сердечному ритму. Мне нужно 
продвигаться вдоль нее в расщелину между двумя долями мозга (она называется Сильвиевой 
бороздой), чтобы отыскать логово аневризмы, растущей прямо на стволе артерии. 
При разорвавшейся аневризме выделение средней мозговой артерии может быть 
чрезвычайно медленным и непростым занятием, так как из-за кровоизлияния доли мозга 
слипаются друг с другом. Их разделение в таком случае – кропотливая и невероятно тяжелая 
работа, сопряженная с высочайшим риском повторного разрыва аневризмы в процессе 
операции. 
Итак, микроскопическими ножницами я отделяю друг от друга доли мозга, раздвигая 
их в стороны и разрезая мельчайшие нити паутинной оболочки, связывающие их вместе, и 
одновременно с помощью миниатюрного вакуумного отсоса, который держу в другой руке, 
убираю излишки просочившейся мозговой жидкости, чтобы та не загораживала обзор. 
В мозгу человека сосредоточено множество кровеносных сосудов, и я стараюсь всеми 
правдами и неправдами избежать их случайного повреждения – как для того, чтобы кровь не 
помешала наблюдать за происходящим, так и из страха нарушить нормальное 
кровоснабжение мозга. 
Иногда, если этот процесс оказывается особенно трудоемким и напряженным либо же 
связанным с повышенной опасностью, я делаю короткий перерыв, кладу руки на специально 
предназначенные для этого подлокотники, перевожу дыхание и внимательно осматриваю 
оперируемый мозг. Неужели мысли, которые рождаются в моей голове, когда я смотрю на 
этот здоровенный кусок жира и белка, покрытый кровеносными сосудами, действительно 
состоят из такого же вещества. И ответ неизменно один и тот же: да, это так. Однако сама 
мысль об этом настолько абсурдна, настолько безумна, что мне не остается ничего другого, 
кроме как вернуться к операции. 
Сегодня эта манипуляция дается мне на удивление легко. Я словно расстегиваю 
молнию, соединяющую лобную и височную доли, и, чтобы окончательно отделить их друг 
от друга, мне требуется лишь минимальное усилие. Таким образом, проходит всего 
несколько минут, и нашим глазам предстает аневризма, освобожденная от окружающих ее 
тканей мозга, а также темно-фиолетовая вена, переливающаяся в ослепительных лучах 
ксеноновой лампы микроскопа. 
– Что ж, она так и просится, чтобы ее пережали, не правда ли? – говорю я Джеффу. 
Меня переполняет радость, ведь теперь можно немного расслабиться. 
Самая рискованная часть работы позади. Если во время операции разрыв аневризмы 
происходит до того, как до нее удалось добраться, то остановить кровотечение бывает 
крайне сложно. Мозг внезапно набухает, и артериальная кровь бьет фонтаном вверх, 
превращая трепанированный череп в стремительно растущий кровавый водоворот, сквозь 
который отчаянно пытаешься добраться до аневризмы. Когда видишь эту ужасную картину 
через увеличительное стекло микроскопа, отчетливо ощущаешь, будто сам вот-вот 
захлебнешься в свирепом кровавом потоке. Четверть всей крови, перекачиваемой сердцем, 
поступает в мозг, и если вовремя не остановить возникшее кровотечение, то за считаные 
минуты пациент может потерять литры драгоценной жидкости. Мало кому удается пережить 
преждевременный разрыв аневризмы. 
– Ну что, давайте посмотрим на клипсы, – предлагаю я. 
Ирвин подает металлический лоток с блестящими аневризматическими клипсами из 
титана. Они бывают всевозможных форм и размеров, так что для любой аневризмы можно 
подобрать идеально подходящий вариант. Я смотрю через микроскоп на аневризму, потом на 
клипсы, затем снова на аневризму. 
– Шесть миллиметров, вытянутая, прямоугольная, – говорю я Ирвину. 

19 
Он достает клипсу и размещает ее на аппликаторе. Это незамысловатый инструмент с 
ручкой, которую образуют две скрученные пластинчатые пружины, соединенные с двух 
концов. После того как клипса будет размещена на наконечнике аппликатора, все, что 
останется сделать хирургу, – это сжать пружины на рукоятке, чтобы раскрыть лепестки 
клипсы, аккуратно расположить раскрытые лепестки вокруг основания аневризмы, а затем 
плавно отпустить пружины, чтобы клипса закрылась, отгородив аневризму от артерии, на 
которой она образовалась. Так аневризма навсегда перестанет наполняться кровью. Когда 
пружины возвращаются в исходное положение, клипса высвобождается, и теперь можно 
убрать аппликатор – до конца жизни клипса будет держать аневризму под замком. 
По крайней мере именно так должно происходить в теории и происходило во время 
сотен аналогичных операций, которые я провел в прошлом. 
Поскольку аневризма выглядела абсолютно обычной, я позволил Джеффу закончить 
работу и встал с операционного кресла, чтобы он меня сменил. Все мои ассистенты 
относятся к искусительнице под названием аневризма с тем же трепетом, какой одолевает 
меня самого. Они жаждут выполнить подобную операцию, однако из-за того, что сейчас 
вместо открытой операции с установкой клипсы чаще всего прибегают к эндоскопическому 
вмешательству с введением специального баллона или спирали, у меня больше нет 
возможности предоставить им необходимые знания и опыт. Единственное, что я могу им 
предложить, – под моим пристальным контролем выполнить самую простую часть этой 
редкой операции – клипирование аневризмы. 
Когда Джефф располагается в операционном кресле, медсестра передает ему 
заряженный клипсой аппликатор, и мой ассистент начинает осторожно подносить его к 
«ничего не подозревающей» аневризме. Через дублирующее плечо микроскопа я с 
волнением наблюдаю за тем, как клипса неуверенно кружит возле аневризмы. Ничего не 
происходит. Учить стажера – в сто раз более сложное и нервное занятие, чем все делать 
самому. 
Спустя какое-то время (скорее всего, прошли считаные секунды, хотя они и показались 
мне вечностью) я понимаю, что больше не могу на это смотреть. 
– Ты слишком долго возишься. Прости, но мне придется закончить самому. 
Джефф молча встает с операционного кресла: было бы опрометчиво со стороны 
хирурга-стажера перечить начальству, особенно в такие моменты, – и мы опять меняемся 
местами. 
Я беру аппликатор, размещаю его около аневризмы и нажимаю на пружины рукоятки. 
Ничего не происходит. 
– Мать твою, клипса не открывается! 
– У меня была та же самая проблема, – говорит Джефф чуть обиженным голосом. 
– Мать твою! Ладно, дайте другой аппликатор. 
На сей раз клипса охотно поддается, и я надеваю ее раскрытые лепестки на аневризму. 
Я отпускаю ручку, и клипса закрывается, плотно пережимая аневризму. Побежденная, она 
тут же съеживается: теперь у нее нет доступа к артериальной крови, текущей под высоким 
давлением. Я вздыхаю с облегчением – я всегда так делаю, когда с очередной аневризмой 
успешно покончено. Однако, к собственному ужасу, я обнаруживаю, что с этим 
аппликатором проблема куда серьезнее, чем с первым: после того как клипса закрылась, он 
наотрез отказался ее отпускать. Не смея пошевелиться из страха оторвать крошечную 
аневризму от средней мозговой артерии, ведь это привело бы к кровоизлиянию, я 
неподвижно сижу в кресле с зависшей в воздухе рукой. Если аневризма отрывается от 
родительской артерии, то, как правило, единственный способ остановить возникшее 
кровотечение – это пожертвовать данной артерией, что неизбежно заканчивается обширным 
инсультом. 
Я матерюсь как сапожник, пытаясь удержать руку на месте. 
– Ну и что теперь делать? – ору я, ни к кому конкретно не обращаясь. 
Через несколько секунд, которые в моем сознании растянулись на долгие минуты, до 

20 
меня доходит, что единственный возможный вариант – это убрать клипсу, хотя я сильно 
рискую спровоцировать тем самым разрыв аневризмы. Я сжимаю ручку аппликатора, и, к 
моему величайшему облегчению, клипса охотно раскрывается. Аневризма тут же набухает и 
возвращается к жизни, мгновенно наполняясь артериальной кровью. Мне кажется, что она 
насмехается надо мной, готовясь вот-вот лопнуть, но этого все-таки не происходит. Я 
откидываюсь в кресле, ругаясь еще неистовее, после чего швыряю негодный инструмент 
через всю операционную. 
– Раньше такого не было никогда! – возмущаюсь я, однако, мгновенно успокоившись, 
шутливо обращаюсь к Ирвину: – И это всего третий раз за всю мою карьеру, когда я 
позволяю себе бросить инструмент на пол. 
Мне приходится ждать несколько минут, прежде чем удается найти еще один 
аппликатор. У первых двух – бракованных – по какой-то причине оказались слишком тугие 
шарнирные соединения. Лишь позже я вспомнил, как хирург, за работой которого я 
наблюдал тридцать лет назад и под чьим руководством потом стажировался, рассказывал, 
что однажды столкнулся с такой же проблемой, вот только его пациенту повезло гораздо 
меньше, чем моему. Это единственный известный мне хирург, который каждый раз перед 
использованием аппликатора проверял его на работоспособность. 
Врачи любят говорить о «науке и искусстве» в медицине. Я всегда считал это скорее 
показухой и предпочитал рассматривать свое дело как сугубо практическое ремесло. 
Клипирование аневризмы – навык, на формирование которого уходят годы. Даже после того, 
как аневризма будет оголена и готова к тому, чтобы ее пережали, даже после того, как самый 
волнующий момент операции останется позади, хирургу еще предстоит определиться, как 
именно закрепить клипсу вокруг аневризмы, чтобы та оказалась полностью перекрыта, и не 
повредить при этом артерию, на которой аневризма нашла себе пристанище. 
Эта аневризма выглядит довольно безобидной, однако мои нервы уже изрядно 
расшатаны, так что я не позволяю ассистенту продолжить операцию и сам, используя новый 
аппликатор, пережимаю аневризму. Тут же возникает новая проблема: форма клипсы такова, 
что она перекрывает основание аневризмы не полностью, и я отчетливо вижу, что 
небольшой ее кусочек виднеется из-под края клипсы. 
– Не до конца перекрыла, – желая помочь, говорит Джефф. 
– Да вижу! – огрызаюсь я. 
Наступает очередной щекотливый момент. Можно частично приоткрыть клипсу и 
немного сдвинуть ее, чтобы привести в правильное положение, однако это может вызвать ее 
разрыв, из-за которого я увижу в микроскопе фонтан крови, хлещущий прямо на меня. С 
другой стороны, если основание аневризмы будет перекрыто не полностью, в мозгу 
пациентки останется потенциальный источник опасности, хотя сложно сказать, высоким ли 
окажется риск кровоизлияния. 
Известный английский хирург как-то заметил, что у хорошего хирурга должны быть 
стальные нервы, львиное сердце и женские руки. У меня нет ничего из перечисленного. И 
мне приходится бороться с почти непреодолимым желанием завершить наконец эту 
операцию, оставив клипсу как есть, пусть даже она и легла не совсем идеально. 
– Лучшее – враг хорошего, – говорю я обычно ассистентам, которые относятся к 
операции как к зрелищному спортивному состязанию. Они любят указывать мне на то, что я 
мог бы клипировать аневризму лучше, – не им ведь придется расхлебывать последствия 
разорвавшейся во время операции аневризмы. А если такое и в самом деле происходит, то до 
чего захватывающе потом наблюдать, как твой начальник безуспешно пытается справиться с 
обширным кровоизлиянием! Когда я был стажером, это зрелище определенно доставляло 
мне удовольствие. В конце концов, не стажеру ведь придется испытывать то невыносимое 
чувство вины, разрывающее душу хирурга на части, когда во время обхода ему на глаза 
попадается искалеченный им же пациент. 
– Ну, хорошо, – произношу я наконец, пристыженный ассистентом, и одновременно 
думаю о сотнях аневризм, которые я клипировал за годы работы, а также о том, что, как и 

21 
большинство хирургов, вместе с опытом набрался определенной смелости. Неопытные 
хирурги работают излишне осторожно – и только после долгой практики понимаешь: тебе 
может сойти с рук многое из того, что поначалу казалось слишком пугающим и сложным. 
Я осторожно приоткрываю клипсу и плавно подталкиваю ее вдоль аневризмы. 
– Все еще немного выступает, – замечает Джефф. 
Иногда в таких ситуациях все былые неудачи с аневризмами проходят перед моим 
мысленным взором, словно призраки прошлого. Лица, имена, убитые горем родственники – 
все, о чем я позабыл годы назад, вновь всплывает в памяти. 
Борясь со страстным желанием побыстрее закончить операцию и избавиться от страха 
спровоцировать фатальное кровотечение, где-то в бессознательной части разума – там, где 
все эти призраки собрались вместе, чтобы проследить за моей работой, – я решаю, нужно ли 
еще раз поменять расположение клипсы или лучше не трогать ее. Состраданию и ужасу на 
одной чаше весов противостоит холодный расчет на другой. 
Я переставляю клипсу в третий раз. Теперь она вроде бы лежит идеально. 
– Сделано, – говорю я. 
– Круто! – радуется Джефф, в чьем голосе, впрочем, звучит нотка грусти, ведь ему не 
удалось поставить клипсу самостоятельно. 
*** 
Оставив Джеффа закрывать трепанированный череп, я ушел в комнату отдыха для 
хирургов, смежную с операционной, улегся на большой красный кожаный диван, который 
купил несколько лет назад, и в очередной раз задумался над тем, что многое в нашей жизни 
определяется чистой случайностью. После любой операции на головном мозге анестезиолог 
сразу же будит пациента, чтобы понять, не были ли нанесены мозгу какие-либо 
повреждения. После любой сложной операции каждый нейрохирург с нетерпением 
дожидается того момента, когда анестезиолог заканчивает свою работу, даже если – как в 
данном случае – было очевидно, что все прошло хорошо. Пациентка очнулась в 
превосходном состоянии; взглянув на нее, я тут же покинул больницу. 
По дороге домой, крутя педали велосипеда под нависшими мрачными тучами, я 
испытывал, пожалуй, лишь небольшую часть той радости, которая охватывала меня в былые 
времена после успешно прооперированной аневризмы. В молодости после удачных операций 
меня неизменно переполняло оживление. Когда я вместе с ассистентом проходил по палатам 
прооперированных мной пациентов и слышал от них слова благодарности, то чувствовал 
себя генералом-завоевателем после очередной победоносной военной кампании. Но за все 
эти годы я стал свидетелем стольких трагедий, совершил так много ошибок, что бурное 
ликование осталось для меня в прошлом, хотя я все же радовался тому, как в конечном счете 
прошла операция. Мне удалось избежать катастрофы, и с пациенткой все будет в порядке. 
Это невероятно глубокое и яркое чувство, испытать которое, берусь поспорить, помимо 
хирургов, доводится мало кому. Психологические исследования показали, что самый 
надежный путь к собственному счастью – делать счастливыми окружающих. Я сделал 
счастливыми многих пациентов благодаря успешно проведенным операциям, однако было и 
немало ужасных неудач. Вы не найдете, пожалуй, ни одного нейрохирурга, который время от 
времени не впадал бы в глубочайшее отчаяние. 
Вечером того же дня я вернулся в больницу, чтобы навестить пациентку. Она сидела в 
кровати. Я заметил синяки под глазами и распухший лоб – у большинства пациентов, 
перенесших такую операцию, это проходит через несколько дней. Женщина сказала, что ей 
было дурно и болела голова. 
Ее муж сидел рядом и гневно смотрел на меня, так как я не придал особого значения 
синякам и послеоперационным болям. Возможно, мне следовало проявить больше 
сочувствия, но операция едва не закончилась катастрофой, и мне было сложно всерьез 
воспринимать незначительные недомогания. 

22 
Я заверил пациентку, что операция прошла успешно, без сбоев и что вскоре ей 
обязательно станет лучше. У меня не было возможности поговорить с ее мужем до операции 
(как правило, я стараюсь во что бы то ни стало обсудить все важные детали с 
родственниками), и он, вероятно, еще меньше, чем сама пациентка, осознавал, с каким 
риском сопряжены подобные операции. 
Величайшее достижение хирурга – выздоровевшие пациенты, которые напрочь о нем 
забывают. После успешной операции любой человек поначалу испытывает по отношению к 
хирургу неподдельную благодарность. Но если со временем она никуда не девается, это, как 
правило, означает, что проблема не была решена и человек опасается, что когда-нибудь ему 
вновь понадобятся наши услуги. Такие бывшие пациенты считают, что нас нужно всячески 
задабривать, словно мы злые божества или по меньшей мере непредсказуемые повелители 
чужих судеб. Они приносят нам подарки и посылают открытки. Они называют нас героями, а 
иногда и богами. 
Вместе с тем самый крупный успех для нас – это когда пациенты возвращаются домой, 
к прежней жизни, и больше никогда с нами не видятся. Разумеется, они нам безмерно 
благодарны, в этом можно не сомневаться, однако с радостью оставляют нас и связанный с 
болезнью ужас в прошлом. Возможно, они никогда до конца не осознают, насколько опасной 
была операция и как сильно им повезло, что они смогли полностью оправиться после нее. А 
вот хирург во время операции сумел ненадолго познать рай, перед этим проскочив мимо ада. 

жүктеу/скачать 1,47 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: