Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

Эти  опухоли  образуются  непосредственно  из  тканей  головного  мозга  и
поначалу  развиваются  медленно,  лишь  изредка  вызывая  эпилептические
припадки,  но  в  конечном  счете  они  становятся  злокачественными  и
превращаются в глиобластомы, которые неизбежно приводят к летальному
исходу.  Этот  процесс  занимает  многие  годы,  и  в  каждом  конкретном
случае практически невозможно предсказать, как долго пациенту осталось
жить.  Иногда,  если  опухоль  достаточно  маленькая,  от  нее  удается
полностью  избавиться  с  помощью  хирургического  вмешательства.  Но
большинству  пациентов  –  в  основном  молодым  людям  –  приходится
смириться  с  тем,  что  им  вынесен  отсроченный  смертный  приговор.  В
подобных  ситуациях  особенно  сложно  решить,  как  лучше  преподнести
пациенту  диагноз.  Если  не  соблюсти  необходимый  баланс  между
оптимизмом  и  реализмом  –  что  со  мной,  несмотря  на  старания,
периодически случается, – то врач рискует либо обречь пациента на жизнь,
полную безнадежного отчаяния, либо столкнуться с обвинениями во лжи и
в  отсутствии  компетентности,  когда  опухоль  трансформируется  в
злокачественную  и  больной  осознает,  что  дни  его  сочтены.  Однако  Дэвид
всегда  ясно  давал  мне  понять,  что  хочет  знать  всю  правду,  какой  бы
суровой и неопределенной она ни была.
Дэвиду  стукнуло  тридцать,  когда  с  ним  случился  первый  припадок  и
была  обнаружена  опухоль.  Этот  высокий  (более  ста  восьмидесяти
сантиметров)  мужчина  успешно  работал  консультантом  по  вопросам
управления,  страстно  увлекался  бегом  и  ездой  на  велосипеде.  Он  был
женат,  и  у  него  подрастали  маленькие  дети.  Он  был  невероятно
обаятельным  и  решительным  человеком,  который  все  умел  обратить  в
шутку.  Он  не  переставал  острить  даже  тогда,  когда  я  вскрыл  его  череп  и
возился  с  опухолью:  операция  проводилась  под  местной  анестезией  и
Дэвид оставался в сознании. Мы оба надеялись, что он станет одним из тех
немногочисленных 
счастливчиков, 
которым 
удалось 
полностью
вылечиться  с  помощью  операции,  но  томография,  выполненная  через  три
года,  показала,  что  опухоль  вернулась.  Я  отчетливо  помню,  словно  это
было вчера, как сообщил Дэвиду, сидевшему напротив меня в кабинете для
приема  амбулаторных  больных,  что  возвращение  опухоли  убьет  его.  Я
видел, как его глаза наполняются слезами, но он проглотил подступивший
к  горлу  комок  и  на  протяжении  нескольких  мгновений  просто  смотрел
перед  собой,  после  чего  мы  поговорили  о  том,  что  дальнейшее  лечение
поможет выиграть ему немного времени. В течение следующих нескольких
лет я оперировал его еще два раза, и с помощью лучевой и химиотерапии
ему удавалось вести нормальную жизнь – вплоть до недавнего времени. По

сравнению со многими людьми, которым поставили аналогичный диагноз,
Дэвид,  как  говорят  врачи,  «держался  очень  хорошо».  За  все  эти  годы  я
сблизился  с  ним  и  с  его  женой  сильнее,  чем  с  большинством  других
пациентов;  я  преклонялся  перед  тем,  как  они  справлялись  с  болезнью,  и
перед  тем,  насколько  практичными  и  решительными  они  оставались  в
связанных с нею вопросах.
–  Не  думаю,  что  тут  можно  сделать  хоть  что-то  еще,  –  сказала  врач,
позвонившая мне, – но пациент просит, чтобы вы посмотрели снимки. Он
сильно  в  вас  верит.  Я  уже  показала  их  одному  нейрохирургу,  и  тот
воспринял их без особого энтузиазма.
–  Я  улетаю  из  страны  завтра  утром  на  несколько  дней,  –  ответил  я.  –
Пришлите  мне  снимки  по  электронной  почте,  и  на  следующей  неделе  я
гляну на них.
– Хорошо, так и сделаем. Спасибо.
Пошел  снег.  Когда  я  продолжил  путь,  в  душе  моей  развернулась
мучительная  внутренняя  борьба.  По  счастливой  случайности  я  проезжал
совсем  рядом  с  больницей,  в  которую  положили  Дэвида,  и  мне  не
пришлось бы делать большой крюк, чтобы повидать его.
–  С  другой  стороны,  я  не  хочу  туда  ехать,  чтобы  сказать,  что  он
умрет,  –  говорил  я  себе.  –  Я  не  хочу  портить  чудесные  заграничные
выходные, которые собрался провести с женой.
В груди противно щемило.
– В конце концов, если бы я был при смерти, – убеждал я себя, – разве
мне  не  хотелось  бы,  чтобы  хирург,  в  которого  я  так  верил  на  протяжении
всех этих лет, пришел меня навестить?.. Но мне действительно не хочется
сообщать ему, что пришла пора умирать…
Раздраженный  и  колеблющийся,  я  все-таки  повернул  на  следующем
съезде  с  автострады.  Больница  выросла  передо  мной,  словно  скала,
посреди огромной парковки. В ужасном расположении духа я двинулся по
бесконечному  центральному  коридору.  Казалось,  он  тянется  на  мили  и
мили вперед, хотя, вероятно, дело было в том, что я страшился разговора с
умирающим  пациентом.  В  очередной  раз  я  испытал  лютую  ненависть  к
больницам,  к  их  унылым,  бесчеловечным  зданиям,  за  стенами  которых
разыгрывается столько трагедий.
По  крайней  мере  лифт,  в  котором  я  поднимался  на  шестой  этаж,  не
сообщил  о  необходимости  вымыть  руки,  как  делали  лифты  в  моей
больнице.  Однако  голос,  предупреждающий  об  открытии  и  закрытии
дверей, казался мне еще противнее, чем обычно.
Наконец  я  добрался  до  отделения  и  обнаружил  Дэвида  у  сестринского

поста:  он  стоял,  окруженный  медсестрами.  Его  слегка  клонило  в  сторону
из-за слабости в левой половине тела, поэтому он нуждался в поддержке.
Врач,  с  которой  я  разговаривал  по  телефону,  тоже  оказалась
неподалеку. Она подошла ко мне.
– Все думают, что я волшебница! Только вам позвонила – и уже через
пятнадцать минут вы тут как тут!
Я  направился  к  Дэвиду,  который  рассмеялся,  удивившись  и
обрадовавшись моему внезапному появлению.
– Опять вы! – воскликнул он.
– Да. Пойду гляну на снимки.
Меня подвели к ближайшему компьютеру.
Прежде  мне  не  доводилось  встречаться  с  врачом,  которая  наблюдала
Дэвида, хотя мы и переписывались по поводу его болезни. Я сразу понял,
что она очень приятный человек.
–  Я  наблюдаю  всех  пациентов  с  доброкачественными  глиомами,  –
сказала  она,  слегка  поморщившись.  –  Куда  проще  иметь  дело  с
заболеваниями двигательных нейронов и рассеянным склерозом. Пациенты
с глиомами на ранних стадиях молоды, у многих маленькие дети, а все, что
я могу сказать, – это «иди и умри»… У меня дети того же возраста, что у
Дэвида, и ходят они в одну школу. Очень сложно держаться отстраненно и
не поддаваться эмоциям.
Я взглянул на снимок, появившийся на экране. На нем было видно, что
опухоль  –  теперь  уже  раковая  –  зарывалась  в  глубь  мозга.  Поскольку
опухоль  находилась  в  правой  части  мозга,  как  и  в  случае  с  Хелен,
когнитивные функции Дэвида оставались по большей части нетронутыми.
–  Что  ж,  я  могу  провести  операцию,  –  начал  я,  –  но  вряд  ли  мы
выиграем  много  времени.  Максимум  –  несколько  месяцев.  И  это  будет
продление  смерти,  а  не  жизни.  Оставшееся  время  окажется  отравлено
ложной  надеждой,  к  тому  же  операция  несет  в  себе  определенный  риск.
Дэвид всегда ясно давал мне понять, что хочет знать правду.
Я подумал о других пациентах, например о Хелен, которых при схожих
обстоятельствах  все-таки  оперировал,  потому  что  они  отказывались
взглянуть  в  лицо  правде,  и  о  том,  как  сильно  потом  сожалел  о  своем
выборе. Всегда невероятно сложно сообщать пациенту, что больше ничего
нельзя сделать, что не осталось ни малейшей надежды и что настала пора
покорно  умереть.  Кроме  того,  всегда  опасаешься  того,  что  можешь
оказаться не прав. А вдруг произойдет чудо и, может быть, все-таки стоит
прооперировать еще разок? Подобные размышления способны перерасти в
нечто  вроде  двойного  психоза,  когда  ни  врач,  ни  пациент  не  в  силах

смириться с реальностью.
Пока  я  изучал  снимки,  Дэвида  проводили  в  одиночную  палату,  в
которую  его  положили  накануне.  В  больницу  он  попал  без  сознания  и
наполовину  парализованным,  но  изрядная  порция  стероидов  временно
вернула его к жизни.
Я  зашел  в  палату,  где  у  кровати  Дэвида  стояли  его  жена  и  две
медсестры.  Сгущались  сумерки,  и  в  помещении  царил  мрак,  так  как  свет
еще не включили. Через окно можно было увидеть постепенно угасавший
день,  больничную  парковку,  раскинувшуюся  несколькими  этажами  ниже,
за  ней  ряд  домов  и  деревьев,  а  также  падавший  на  землю,  но  тут  же
таявший снег.
Дэвид  лежал  на  спине.  Когда  я  вошел,  он  не  без  труда  повернулся  в
мою сторону. Я слегка нервничал.
– Я посмотрел снимки… И я всегда обещал вам, что буду честен.
Тут  я  обратил  внимание,  что  Дэвид  не  смотрит  на  меня,  и  до  меня
дошло,  что  я  стою  слева  от  него  –  именно  эта  сторона  была  поражена
опухолью. Он, вероятно, не мог меня видеть, поскольку правая часть мозга
больше  не  работала,  так  что  я  обошел  кровать  и,  хрустнув  суставами,
опустился  на  колени  рядом  с  ним.  Смотреть  сверху  вниз  на  своего
умирающего пациента было бы таким же примером бесчеловечности, как и
длинные больничные коридоры. Какое-то время мы смотрели друг другу в
глаза.
–  Я  могу  снова  провести  операцию.  –  Я  говорил  медленно,  буквально
выдавливая  из  себя  каждое  слово.  –  Но  это  даст  вам  еще  один  месяц  –  в
лучшем  случае  два…  Я  несколько  раз  оперировал  людей  в  похожей
ситуации… Обычно потом я об этом сожалел.
Дэвид ответил так же медленно:
–  Я  понял,  что  все  складывается  не  в  лучшую  сторону.  Мне  нужно
было… кое-что уладить, но теперь… все уже сделано…
За годы практики я усвоил: когда преподносишь плохие новости, лучше
говорить  как  можно  меньше.  Такие  беседы  в  силу  своей  природы
протекают  медленно  и  мучительно,  так  что  мне  неизменно  приходится
бороться  с  желанием  постоянно  что-нибудь  говорить,  лишь  бы  заполнить
неловкую  тишину.  Надеюсь,  сейчас  я  справляюсь  с  этим  лучше,  чем  в
прошлом,  но  мне  было  чрезвычайно  сложно  соблюдать  собственное
правило, когда Дэвид взглянул на меня. Я сказал, что, будь он членом моей
семьи, то я не пожелал бы ему больше никаких операций.
– Что ж, – заключил я, овладев собой, – полагаю, я продлил вам жизнь
на добрых несколько лет…

Раньше Дэвид участвовал в соревнованиях по бегу и велоспорту, и руки
у  него  были  огромные,  мускулистые.  Пожимая  его  большую  ладонь,  я
чувствовал себя неловко.
–  Для  меня  было  честью  лечить  вас,  –  произнес  я  и,  поднявшись  на
ноги,  добавил:  –  Это  немного  неуместно,  но  все,  что  я  могу  сказать,  –
«Удачи!».
Я так и не смог произнести «до свидания», ведь мы оба понимали, что
видимся в последний раз.
Ко мне подошла жена Дэвида: глаза ее были полны слез. Крепко обняв
ее на несколько мгновений, я покинул палату.
Лечащий врач Дэвида вышла вслед за мной.
– Огромное вам спасибо, что приехали. Это все значительно упростит.
Мы отправим его домой и организуем паллиативный уход, – сказала она.
Я  безнадежно  всплеснул  руками  и  пошел  прочь  пошатываясь,  словно
был пьян – пьян от избытка эмоций.
– Я счастлив, – ответил я ей. – Хорошо, если можно так выразиться, что
мы поговорили.
«Удастся  ли  мне  так  же  сохранить  храбрость  и  достоинство,  когда
настанет  мое  время?»  –  спрашивал  я  себя,  выходя  на  мрачный  асфальт
больничной парковки. Снег все еще падал, и я снова поймал себя на мысли
о том, до чего же я ненавижу больницы.
Я  завел  машину  и  тронулся  с  места,  терзаемый  противоречивыми
эмоциями.  Вскоре  я  попал  в  пробку  и  принялся  яростно  проклинать
машины и людей, сидящих за рулем, словно они были хоть сколько-нибудь
виноваты  в  том,  что  хорошему,  достойному  человеку  суждено  умереть,
оставив  жену  вдовой,  а  детей  –  сиротами.  Я  кричал  и  плакал,  бестолково
ударяя  кулаком  по  рулю.  Мне  было  стыдно,  но  не  за  то,  что  я  не  спас
Дэвиду  жизнь:  лучшего  лечения  он  и  пожелать  не  мог,  –  а  за  то,  что
утратил  профессиональную  отрешенность.  Собственные  душевные
страдания  казались  мне  пошлыми  на  фоне  хладнокровия  Дэвида  и
мучений,  которые  перенесла  его  семья  и  которые  я  лишь  бессильно
наблюдал со стороны.

жүктеу/скачать 1,27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: