* * *
Когда мама рассказала, что ее первый муж написал о годах их брака
роман, мне было уже тридцать лет, и я, конечно, загорелась любопытством.
Мы с Питером почти не знали друг друга. Для меня это был милый, добрый
образ, парящий по краям воспоминаний моего детства, смутный и
полусказочный, обитающий где-то в лесах Орегона. Я знала, что он
старается придерживать свои доходы ниже федерального налогового
минимума, дабы не финансировать ведущихся нашей страной войн. Я
знала, что его не раз арестовывали за участие в пикетах, блокирующих
доступ к атомным электростанциям. Я знала, что, когда я была маленькой,
он подарил мне «ловца снов».
Становясь взрослой, я часто представляла себе кинематографичное
изображение их юношеского брака, написанного широкими небрежными
мазками, где было много ЛСД, много фолк-музыки и разбитых сердец. И
меня сильно интриговало то, что часть прошлого моей матери так и
осталась за кромкой моего видения, за границами привычного ландшафта
нашей с ней совместной жизни со скоростными магистралями и съездами,
с оживленными спорами за завтраком. Но сколь бы щекочущее
возбуждение я ни испытывала от того факта, что юность моей матери
осталась за пределами моего взора, я все ж таки хотела на нее посмотреть.
Отчасти поэтому я и превратила ее молодые годы в некую легенду,
преобразуя их во что-то более простое и отчетливое, что я могла бы
держать в руке, как драгоценный камень.
В пору детства и отроческих лет я пыталась по фотографиям и
обрывкам рассказов вызвать в себе смутное представление о маме с
Питером как о юной супружеской паре. Мама была длинноногой
брюнеткой с карими, с поволокой, глазами и точеными скулами — из тех
(бесящих других дамочек) женщин, что прекрасны и без специальной
заботы о своей красоте. А Питер в те годы был высоким молодым
мужчиной с бородкой и эффектным, царственным носом. Отпрыск
еврейской творческой интеллигенции из Европы, он всегда мнил себя
одиночкой-аутсайдером, что, впрочем, не помешало ему найти близких по
духу людей в университетском колледже. Он играл на своей гитаре фолк-
музыку и вечно нарушал правила преподавателя драматургии тем, что
вносил собственные изменения в образы, — например, как-то раз зачернив
зуб тихому чистильщику обуви. Мама говорила, что ее тянуло к Питеру с
какой-то первобытной силой, будто она ощущала в нем власть вождя
племени.
Когда я написала Питеру с вежливой и осторожной просьбой дать мне
почитать его роман, он, как показалось, с большой радостью мне его
выслал, несмотря на то что у него имелась только пара-тройка экземпляров
рукописи. Я с нетерпением ждала посылки: с одной стороны, ожидая, что
его роман подтвердит мои мифические представления о мамином прошлом,
с другой — жаждая увидеть, как он вдохнет дыхание в этот миф и наделит
его исключительностью.
Роман прибыл ко мне в виде разрозненных страниц, вложенных в
малиновую папку, — немного размытая фотокопия оригинальной
машинописной рукописи. Нумерация страниц местами прыгала — как
отголосок последних авторских переделок, — и большинство листов были
усеяны убористой правкой от руки. В сцене, где несколько друзей курят
марихуану, макая пальцы ног в жидкость для стирки, реплики были
старательно вымараны.
Держа эту рукопись, я чувствовала, будто мне в руки попала бесценная
контрабанда или будто я читаю письма, которые мне совсем не
предназначались. Книгу я одолела за один день. Я словно с маминого плеча
наблюдала, как передо мною разворачиваются таинственные, призрачные,
неизвестные мне дни ее далекой жизни, начиная с той первой
наркотической эйфории в Тильден-парке. Я была в ту пору крохотным
безбилетником, еще только прячущимся в ее яичниках. Недочеловеком,
случайно оказавшимся там за компанию.
Первые главы романа навевают ощущение настоящего рая. Шейла с
Питером едут на психоделически раскрашенном пикапе по илистым
отмелям под Эмеривиллем, потягивая апельсиновый сок, приправленный
«кислотой». Они направляются в театр «Филмор» в Сан-Франциско на
концерт Jefferson Airplane, выступающих совместно с некой группой под
названием Grateful Dead, которые не успели еще выпустить ни одного
альбома
альтернативу их тихому существованию в Портленде, где Питер трудился
на литейном заводе по производству нержавейки в окружении рабочих,
привыкших ковырять в носу над обезжиривателем и «четвертующих»
обсыпанные пудрой пончики в комнате отдыха.
В Калифорнии жизнь молодой пары начинает вращаться вокруг того,
что Питер именует «этикой клёвости». Это нечто не выразимое словами, но
мгновенно узнаваемое. Это большая деревянная чаша с чистой травкой в
середине большого обеденного стола. Это люди, которые часто и безо
всякой иронии называют то или иное «отпадом». Это красивая девчонка по
имени Дарлин, мило воркующая с копом, который собирается ей выписать
штраф за самовольное проникновение на общественный пляж. И даже если
Питер до конца пока не понимает, в чем именно проявляется эта
«клёвость», он безошибочно распознаёт ее, когда видит. «Возможно, я и не
секу ничего в ситарах, — высказывается он на одной из вечеринок, — но
стопудово скажу, что этот чувак с ситаром знает свое дело».
Их Шангри-Ла
они на один из уик-эндов разбивают свой лагерь. Единственная на их пути
проблема — это человек с ружьем, стерегущий проезд по частной
территории. («Рай буквально в двух шагах, а мы не в силах туда попасть!
Нам преграждает путь непрошибаемый эгоцентрист, который не позволяет
нам туда спуститься по этой паршивой скале».) К счастью, какой-то
обнаженный мужчина, стоящий на краю прибоя, рисует на песке
схематичную карту, помогающую им найти потайной путь. Наконец они
разводят большой общий костер и проводят там всю ночь напролет, под
кайфом блуждая в сумерках возле мерцающих фосфоресцентным светом
водорослей. Они устраивают шуточные похороны «старых добрых дней».
Им и в голову не приходит, что они как раз и живут в этих «старых добрых
днях», на которые однажды они захотят оглянуться и на которые решит
оглянуться чья-то дочь — словно бросая взор через плечи их призраков,
страстно желая увидеть ту жизнь, что у них некогда была.
Достарыңызбен бөлісу: |