О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

общение в другую плоскость: я могла читать то, что он думает, и его ответы
мне часто нравились — он умный, умеет быть забавным и разбирается во
всем: новостях, политике, развлечениях. Стоит ему узнать, что ты чем-то
интересуешься, он тут же найдет и вышлет тебе статьи на эту тему. Правда,
по той же схеме он действует и в том случае, если что-то тебя задевает.
«Эта стерва, Девушка с матрасом
[10]
, просто хотела привлечь внимание к
собственной персоне. Если бы это было не так, она бы не стала…»
Удалить! И маме не обязательно знать об этой нашей переписке.
Отца страшно злило, что я перестала звонить и начала писать
электронные письма, — это лишило его возможности распинаться во
всеуслышание, он потерял аудиторию в нашем с мамой лице. Он
возмущался в течение нескольких лет, но — спасибо каждому психиатру, у
которого я когда-либо наблюдалась, — меня это все уже не трогало. Когда у
мамы появилась собственная почта, он тоже пытался возражать, как только
это обнаружил (а обнаружил не сразу), но она неожиданно твердо настояла
на своем… И это, кажется, переломило ситуацию в ее пользу.
Хотя отцовская суть мне открылась давно, мама порой по-прежнему
ставила меня в тупик.
Кем она была помимо энергичной зеленоглазой учительницы,
дружелюбной соседки, чей рост едва доходил до полутора метров, а вес с
натяжкой составлял сорок один килограмм (она питалась одним только
черным кофе и тонкими бутербродами с сыром, съедала на завтрак ложку
йогурта, которую гордо украшали два грецких ореха, не больше). Какой
была эта женщина, которая каждый вечер покорно ложилась в постель с
отцом, а несколько часов спустя украдкой перебиралась в комнату моего
покойного брата и читала там роман за романом? О чем она мечтала —
или, может, у нее не было никаких заветных желаний, которым бы нашлось
место в этой комфортной, практичной, устроенной жизни? Дети и внуки,
которые ее любили, славный пес, взятый из приюта, чистые, опрятные дом
и сад, место в совете школы, для которой она очень много сделала. Брак, в
котором она состояла уже больше шестидесяти лет; деньги, которых было
достаточно, чтобы стареть красиво. Думала ли она о моем брате, которого
они усыновили, когда ему было полтора месяца от роду, потому что хотели
(отец?) четвертого ребенка, и непременно мальчика? Он умер в возрасте
тридцати лет, находясь в состоянии алкогольного опьянения и под
действием наркотиков. Он прожил очень непростую жизнь. Сожалела ли
мама о чем-нибудь? Что бы она изменила, будь у нее такая возможность?
Теперь я могла бы спросить ее об этом, а еще вот о чем: почему она
никогда не протестовала против плохого поведения отца — по отношению

к ней, к ее детям, к окружающим? Или, может, ей казалось, что нет никакой
проблемы: это я слишком близко все принимала к сердцу? (Я даже знаю,
как бы на это ответил отец.) Помню, как он залепил мне оплеуху, потому
что я ненароком произнесла слово, которое, как оказалось, было
нехорошим (я была в четвертом классе); или как он немного переборщил,
ударив мою сестру, молодую девушку, и та — надо же — кубарем
покатилась вниз по лестнице («Она не сильно пострадала! На лестнице
лежал ковер!»); или как он поднял меня на смех из-за моей оценки за
устный вступительный экзамен (он и сейчас иногда меня высмеивает,
несмотря на то, что я уже давно успешный беллетрист, редактор, писатель)
… Мне нужно было все это игнорировать и просто продолжать жить
дальше, как это делала мама?
У него были свои, нигде не прописанные, правила вознаграждения для
девочек, которые получали хорошие отметки, не напивались в хлам и даже
помогали ему в его врачебном кабинете (он бы не допустил, если бы я
работала где-то еще): я могла ходить в кино с друзьями или моим
бойфрендом, но только на фильмы, которые, по его мнению, были
достаточно интеллектуальны. Поэтому, если мои пятнадцатилетние друзья
хотели посмотреть, например, «Хеллоуин» или «Челюсти-2», я должна
была уговорить их пойти на «Охотника на оленей»
[11]
— или не ходить в
кино вообще.
Но ведь мама тоже была моим родителем и тоже несла за меня
ответственность; была ли она согласна с его методами воспитания?
Конечно, он меня не бил, не морил голодом, но все же какого черта она ни
разу не сказала ему и слова поперек? Подростком я слишком злилась,
чтобы говорить об этом спокойно. Но когда я, заливаясь слезами, кричала:
«Почему ты не остановишь его?» — она не хотела, не могла — в общем, не
отвечала мне ни слова, несмотря на все мои мольбы. Была ли она на его
стороне? Или, может, боялась? Став взрослой и — наконец! — получив
физическую возможность побыть с ней, я смогла узнать ответы на свои
вопросы.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: