Элио, Элио, мы предупреждали тебя, разве нет?
Но я оставался в его постели из какой-то преувеличенной учтивости.
«Поспи, если хочешь», – произнес он, возможно, самые нежные слова из
всех сказанных им мне, его ладонь покоилась на моем плече, в то время как
я, подобно Иуде, повторял про себя, Если бы он только знал. Если бы он
только знал, что я хочу оказаться на расстоянии лиг и целой жизни от него.
Я обнял его. Закрыл глаза. «Ты смотришь на меня», – сказал я, не открывая
глаз. Мне нравилось чувствовать его взгляд на себе.
Я хотел быть как можно дальше от него, чтобы почувствовать себя
лучше и забыть, но в то же время нуждался в нем, на случай, если все
станет еще хуже и не к кому будет пойти.
Между тем, в глубине души я даже был счастлив, что все осталось
позади. Я вычеркнул его. Я заплатил цену. Оставался вопрос: Поймет ли
он? И простит ли?
Или это была очередная уловка, призванная отсрочить новый приступ
отвращения и стыда?
Рано утром мы пошли плавать. Мне казалось, что вот так, вместе, мы в
последний раз. Я вернусь к себе в комнату, лягу спать, проснусь,
позавтракаю, достану нотную тетрадь и чудесно проведу утренние часы,
погрузившись в транскрибирование Гайдна, время от времени ощущая укол
беспокойства, ожидая его пренебрежения за завтраком, но затем вспомню,
что мы миновали этот этап, что он был во мне лишь несколько часов назад,
а позже кончил мне на грудь, сказав, что ему хочется этого, и я позволил,
потому что еще не кончил сам, и с трепетом наблюдал, как он зажмурился и
достиг кульминации у меня перед глазами.
Теперь он зашел в рубашке в воду почти по колено. Я знал зачем. Если
Мафальда спросит, он скажет, что она намокла случайно.
Вместе мы поплыли к большому камню. Мы разговаривали. Я хотел,
чтобы он думал, что я счастлив рядом с ним. Хотел, чтобы море смыло
клейкий след с моей груди, его семя, прилипшее к моему телу. Совсем
скоро, после душа с мылом, все мои сомнения относительно себя,
возникшие три года назад, когда неизвестный парень, проезжавший мимо
на велосипеде, остановился, слез с него, обвил меня рукой за плечи и этим
жестом заронил или оживил нечто, чему потребовался, возможно, слишком
долгий срок, чтобы проникнуть в сознание – все это теперь смоется,
развеется, как злая сплетня или ложное убеждение, высвободится, как
джин, отбывший свое наказание, изгладится нежным, освежающим
ароматом ромашкового мыла, разложенного в наших ванных комнатах.
Мы уселись на одном из камней и разговаривали. Почему мы раньше
так не разговаривали? Я бы не добивался его так отчаянно, будь у нас
подобие такой дружбы неделями раньше. Возможно, не пришлось бы спать
вместе. Я хотел сказать ему, что занимался любовью с Марцией накануне
менее чем в двухстах ярдах от того места, где сейчас стоял он. Но
промолчал. Вместо этого мы говорили о сонате Гайдна «Свершилось!»,
которую я совсем недавно закончил транскрибировать. Я мог говорить об
этом и не чувствовать, что таким образом пытаюсь произвести на него
впечатление, привлечь его внимание или соорудить шаткий мостик между
нами. Я мог говорить о Гайдне часами. Какая чудесная дружба могла бы из
этого получиться.
Пытаясь справиться с мощным потоком пресыщения и равнодушия,
будучи даже слегка разочарован тем, как легко пришел в себя после столь
долгого помешательства, я не задумывался о том, что желание сидеть и
обсуждать Гайдна в такой непривычной расслабленной манере, как сейчас,
являлось моим наиболее уязвимым местом, и что если вожделению
суждено вернуться, оно так же легко воспользуется этой лазейкой, не
предвещавшей никакой опасности, как и видом его почти обнаженного тела
возле бассейна.
В какой-то момент он перебил меня.
– Ты в порядке?
– Более-менее, ответил я.
Неловко улыбнувшись, он внес уточнение в свой вопрос:
– Ты в порядке везде?
Я слегка улыбнулся в ответ, осознавая, что замыкаюсь, запираю двери
и окна между нами, задуваю свечи, потому что солнце наконец взошло, а
стыд отбрасывает длинные тени.
– Я имел в виду...
– Я знаю, что ты имел в виду. Побаливает.
– Ты был против, когда я...
Я отвернулся, как будто спешил спрятать лицо от холодного ветра,
коснувшегося моего уха.
– Нам обязательно говорить об этом? – спросил я.
То же самое сказала Марция, когда я захотел узнать, понравилось ли ей
со мной.
– Нет, если не хочешь.
Я точно знал, о чем он хотел поговорить. О том моменте, когда я чуть
не попросил его остановиться.
Пока мы разговаривали, я думал только о том, что сегодня пойду
гулять с Марцией и, всякий раз садясь где-то, буду чувствовать боль. Об
унизительности этого. Сидеть на городском валу – где собирались все наши
ровесники вечерами, когда не сидели в кафе – и быть вынужденным ерзать
и каждый раз вспоминать о том, что я сделал ночью. Какая насмешка.
Видеть, как Оливер наблюдает за моим ерзанием и думает,
Достарыңызбен бөлісу: |