Богач, бедняк

Анджелесе после гибели Колина. Со своей ассистенткой Идой Коуэн
они ходили на разные митинги, где произносились пламенные речи за
и против войны во Вьетнаме, горячо обсуждалась проблема перевозки
учеников на школьных автобусах. Она подписывала десятки петиций,
пыталась уговорить знаменитых людей в кинобизнесе тоже поставить
свои подписи. Вся эта суета помогала ей избавиться от чувства вины за
то, что она бросила учебу в Калифорнии. К тому же Билли уже достиг
призывного возраста, и мысль о том, что ее единственного сына могут
убить там, во Вьетнаме, была для нее просто невыносимой. У Иды не
было сыновей, но она проявляла еще большую, чем Гретхен,
активность на политических сборищах, антивоенных демонстрациях,
распространяла куда больше петиций, чем она. Обе они носили на
блузках и на отворотах пальто значки со словами «Запретим атомную
бомбу!».
Если вечером она не ходила на митинги, то довольно часто
посещала театр и делала это с куда большим удовольствием, чем
прежде, словно компенсируя свое долголетнее отсутствие на Бродвее.
Иногда она ходила на спектакли с Идой, маленькой, безвкусно
одевающейся проницательной женщиной, с которой у нее завязалась
прочная дружба, или с режиссером ее картины Эвансом Кинселлой, с
которым у нее был роман, иногда с Рудольфом и Джин, если они были
в городе, или же с кем-нибудь из актеров, с которыми познакомилась
на съемочной площадке.
На стеклянном экране перед ней мелькали кадры, и она болезненно
морщилась. Кинселла снимал картину так, что было очень трудно
ухватить тональность, которая соответствовала тому или иному
отрывку. Если ей не удастся исправить дело с помощью искусного
монтажа или если сам Кинселла не придумает ничего нового, то всю
сцену обязательно придется переснимать. Она была в этом уверена на
все сто.
Она выключила аппарат, чтобы выкурить сигарету. В жестяных
крышках от коробок для пленки, которые они с Идой превратили в
пепельницы, всегда было полно окурков. Повсюду в монтажной стояли
бумажные стаканчики для кофе со следами губной помады.
Да, сорок лет, горестно подумала она, затягиваясь сигаретой.
Пока никто ее не поздравил с днем рождения. В отеле она на
всякий случай все же заглянула в свой почтовый ящик — нет ли там

хоть телеграммы от Билли? Нет, телеграммы не было. Она ничего не
сказала о своем дне рождения Иде, которая наматывала на бобину
длинные куски пленки из большой парусиновой корзины. Иде самой
уже за сорок, для чего тревожить ее душу? И, конечно, она ничего не
сообщила Эвансу. Ему было всего тридцать два. Сорокалетней
женщине не подобает напоминать тридцатидвухлетнему любовнику о
своем дне рождения. Она вспомнила свою мать — какой она была в
день ее рождения сорок лет назад? Первенец, к тому же девочка,
которую она родила, когда и сама была еще, по сути, девочкой — ей
было чуть за двадцать. Интересно, что Мэри Пиз Джордах говорила
тогда своей новорожденной дочери, проливала ли над ней слезы? А
когда родился Билли…
Дверь отворилась, и в монтажную вошел Эванс. На нем был белый
с поясом плащ, вельветовые штаны, красная спортивная рубашка,
кашемировый свитер. Он не делал Нью-Йорку никаких уступок в
стиле одежды и одевался, как всегда, по-своему. Гретхен заметила, что
его плащ — мокрый. В течение нескольких часов она ни разу не
выглянула в окно и не знала, что на улице идет дождь.
— Привет, девочки, — поздоровался с ними Эванс. Высокий,
худощавый, с взъерошенными черными волосами, с черной щетиной,
которой постоянно требовалась бритва. Его враги утверждали, что он
похож на волка. У Гретхен о его внешности пока не сложилось
устойчивое мнение. То он ей казался красивым, то по-еврейски
уродливым, хотя он не был евреем. Кинселла было его настоящее имя.
Когда-то три года он ходил к врачу-психоаналитику. Он уже снял
шесть картин, трем из них сопутствовал успех, по природе он был
сибаритом — как только входил в комнату, то тут же прилипал к чему-
нибудь спиной или садился прямо на стол, а если видел кушетку, то
бесцеремонно заваливался на нее, задирая ноги. Он носил замшевые
армейские ботинки.
Первой он поцеловал в щечку Иду, потом — Гретхен. Он сделал
одну свою картину в Париже и там научился целовать всех подряд на
съемочной площадке. Картина его была просто ужасной.
— Какой отвратительный день, — сказал он.
Он с размаху уселся на металлический монтажный стол. Он всегда
и в любом месте чувствовал себя как дома.

— Сегодня утром начали снимать две мизансцены, как вдруг пошел
дождь. Но это только к лучшему. Хейзен уже напился к полудню.
(Ричард Хейзен — исполнитель главной роли. Он всегда надирался к
полудню.) Ну, как дела? — осведомился он. — Все готовы? Можем
смотреть?
— Почти, — сказала Гретхен. Как жаль, что она не заметила, что
уже так поздно. Она бы привела в порядок волосы, освежила макияж
ради Эванса.
— Ида, — сказала Гретхен, — возьми последнюю часть, а я
попрошу Фредди прокрутить ее после текущего съемочного
материала.
Они вместе спустились в холл, дошли до маленькой проекционной
в конце коридора. Эванс незаметно ущипнул ее за руку.
— Гретхен, — сказал он, — прекрасная, неутомимая труженица.
Они сидели в темной проекционной, просматривая материал
предыдущего съемочного дня, одну и ту же сцену, снятую с разных
ракурсов, которая, как они все надеялись, гармонично войдет в фильм,
который будет демонстрироваться на больших экранах в кинотеатрах
по всей стране.
Глядя на экран, Гретхен думала о том, как проявляется
причудливый, своеобразный талант Эванса на каждом дециметре
снятой пленки. Она мысленно отмечала, где ей предстоит сделать
первый монтажный кадр в отснятом материале. Ричард Хейзен был
пьян и явно надрался вчера еще до полудня — это было прекрасно
видно в кадрах. Если так будет продолжаться, то через пару лет никто
ему не даст работу.
— Ну, что скажешь? — спросил Эванс, когда включили свет.
— Лучше снимать Хейзена по утрам, пока он еще не надрался, —
сказала она.
— Видно, да? — спросил Эванс.
Он сидел, глубоко съехав вниз на стуле, положив ноги на спинку
другого, стоявшего перед ним.
— А как ты думаешь? — спросила Гретхен.
— Ладно, придется поговорить с его агентом.
— Лучше поговори с его барменом, — посоветовала Гретхен.
— Выпивка, — вздохнул Эванс. — Проклятье Кинселлы, я имею в
виду, когда пьют другие.

Проекционная вновь погрузилась в темноту, и они стали смотреть
тот кусок, над которым Гретхен работала целый день. Сейчас, на
большом экране, он казался ей гораздо хуже, чем тогда, в аппаратной.
Но когда его прокрутили и снова включили свет, Эванс сказал:
— Отлично! Мне нравится.
Гретхен знала Эванса вот уже два года, она сделала с ним картину
до этой и пришла к выводу, что режиссер ее слишком нетребователен к
себе, ему всегда нравится то, что он делает. Где-то в подсознании,
подспудно, он решил, что высокомерие только способствует лучшему
выражению его «эго» и что для психического здоровья надо держаться
независимо и не допускать, чтобы его критиковали, это чревато
опасностью.
— Я не совсем уверена, — возразила Гретхен. — Мне хотелось бы
еще повозиться с этим куском…
— Напрасная трата времени, — отозвался Эванс. — Я же говорю
тебе — все хорошо!
Как и большинство режиссеров, он проявлял свое нетерпение в
монтажной и всегда небрежно относился к деталям.
— Не знаю, — неуверенно сказала Гретхен. — По-моему, сильно
растянуто.
— Именно это мне и нужно, — объяснил ей Эванс. — Я хочу,
чтобы здесь все было именно растянуто. — Он возражал ей, как
упрямый ребенок.
— Посмотри сам! Все эти люди входят в двери, выходят, —
настаивала на своем Гретхен, — эти зловещие тени мелькают,
мелькают, но в результате так ничего зловещего и не происходит…
— Не нужно делать из меня Колина Берка, — вспылил Эванс. Он
вскочил на ноги. — Меня зовут Эванс Кинселла, напоминаю, если ты
забыла, и оно, мое имя, таким останется впредь — Эванс Кинселла.
Прошу тебя, всегда помни об этом.
— Прекрати ребячиться, — резко ответила Гретхен. Иногда две
роли, которые она исполняла для Эванса-любовника и Эванса-
режиссера, переплетались.
— Где мой плащ? Где я оставил этот проклятый плащ? — громко
закричал он.
— Ты его оставил в монтажной.

Они возвращались в монтажную вместе. Эванс не помог ей нести
коробки с только что просмотренным материалом, который она
получила в киноаппаратной. Он раздраженно натягивал плащ. Ида
готовила монтажный лист для фильма, который они снимали днем.
Эванс подошел к двери, но вдруг остановился, вернулся к Гретхен.
— Я хотел пригласить тебя вместе пообедать, а потом — в кино, —
сказал он. — Ну, как? — Он кротко ей улыбнулся. Мысль о том, что он
кому-то может не понравиться даже на одно мгновение, была для него
просто невыносима.
— Извини, не могу, — ответила Гретхен. — За мной должен
заехать брат. На уик-энд я собираюсь к нему в Уитби.
Эванс сразу опечалился, ушел в себя. Его настроение менялось
каждую секунду.
— На этот уик-энд, выходит, я свободен как птица. А я-то думал,
что мы сможем… — Он посмотрел на Иду, давая понять, что она ему
мешает, что она здесь лишняя. Но та, не обращая на него никакого
внимания, продолжала увлеченно работать над монтажными листами.
— Я вернусь в воскресенье, как раз к ужину, — сказала Гретхен.
— О'кей. Посмотрю, что у меня выйдет. Передай привет своему
брату. Поздравь его от моего имени.
— С чем это?
— Разве ты не видела его фотографию в журнале «Лук»? Он теперь
знаменитость, его знает вся Америка. По меньшей мере, на одну
неделю.
— Ах, это, — вспомнила Гретхен.
Журнал поместил статью под заголовком «Десять молодых, не
достигших сорока, политиков, подающих большие надежды» и две
фотографии Рудольфа, одна с Джин в гостиной их дома, а на второй он
сидит за своим письменным столом в городской мэрии. В статье
подробно рассказывалось о привлекательном молодом мэре с
красивой, молодой и богатой женой, который стремительно идет вверх
в республиканских кругах. Умеренный либерал, энергичный
администратор, он не был еще одним оторванным от жизни
политиком-теоретиком и никогда в своей жизни зря не получал
жалованье. Реформировал городскую управу, способствовал развитию
жилищного строительства, прижал промышленные предприятия,
загрязняющие окружающую среду, посадил за решетку бывшего шефа

полиции и трех полицейских за взятки, поднял вопрос о выпуске
облигаций для создания новых школ, стал влиятельным попечителем
университета Уитби, ввел в нем совместное обучение. Дальновидный
реформатор, он провел успешный эксперимент с закрытием центра
города для движения транспорта по воскресеньям и вечерами в будни,
чтобы жители могли, не нервничая, спокойно прогуливаться по
проезжей части улиц, делая покупки в центральных магазинах,
превратил газету «Сентинел», владельцем которой стал, в
пропагандистский центр, где регулярно публикуют острые,
разоблачительные статьи о проблемах как местного, так и
общенационального значения, и его газета не раз получала награды
как лучший орган среди печатных изданий в городах с населением
менее пятидесяти тысяч; произнес зажигательную речь на съезде
мэров Америки в Атлантик-Сити, заслужившую восторженные
аплодисменты; был принят в Белом доме вместе с группой лучших
мэров страны.
— Когда читаешь эту статью, — сказала Гретхен, — складывается
впечатление, что он сделал в Уитби все, что только возможно, кроме
разве воскрешения мертвых. По-видимому, ее писала журналистка,
безумно влюбленная в него. А мой братец умеет очаровывать, этого у
него не отнимешь.
Эванс засмеялся:
— Как вижу, ты не позволяешь родственным узам влиять на твое
беспристрастное мнение о родных и близких.
— Мне просто хочется надеяться, что мои родные и близкие не
станут принимать всерьез всю чушь, которую о них пишут.
— Да, дорогая, твоя острая стрела попала в цель, — сказал
Эванс. — Сейчас же пойду домой и сожгу там все альбомы с
газетными вырезками о себе. — Он поцеловал на прощание прежде
Иду, потом Гретхен и сказал ей:
— Заеду за тобой в отель в семь вечера в воскресенье.
— Буду ждать, — ответила она.
— Ухожу, чтобы в одиночестве провести сегодняшний вечер, —
театрально сказал он, направляясь к двери и потуже затягивая на ходу
пояс белого плаща вокруг тонкой талии — молодой «двойной» агент,
играющий свою опасную роль в малобюджетном кино.

Гретхен отлично знала, каким «одиноким» будет его вечер и весь
уик-энд. У него было еще две любовницы в Нью-Йорке. Она об этом
прекрасно знала.
— Никогда толком не могу решить, кто он на самом деле —
ничтожество или гений! — сказала Ида.
— Ни то ни другое, — ответила Гретхен, просматривая не
понравившийся ей эпизод снова, чтобы понять, можно ли с ним что-
нибудь сделать.
В шесть тридцать в монтажную вошел Рудольф, подающий
надежды политик, в темно-синем плаще и бежевой хлопчатобумажной
шляпе от дождя. Из соседней комнаты сюда долетал грохот мчащегося
по рельсам поезда, а где-то в глубине холла оркестр в расширенном
составе исполнял увертюру к симфонии П. И. Чайковского «1812 год».
Гретхен перематывала свой кусок, и диалоги вдруг превратились в
свистящую, громкую неразбериху.
— Боже, — воскликнул Рудольф. — Как можно выносить такую
какофонию?
— Эти звуки ласкают мой слух, — сказала Гретхен. Закончив
перемотку, она отдала бобину Иде. — А теперь немедленно
отправляйся домой, — сказала она ей.
Если за Идой не следить, то, когда у нее не было вечером свидания,
она вполне могла просидеть в монтажной до десяти или одиннадцати
вечера. Ида ненавидела праздность и ничегонеделание.
Они с Рудольфом спустились вниз на лифте, вышли на Бродвей, но
он пока не поздравил ее с днем рождения. Гретхен не хотела
напоминать ему об этом. Рудольф нес ее небольшой чемоданчик,
который Гретхен захватила на уик-энд. Дождь все еще шел, а такси
нигде не было видно. Они пошли пешком к Парк-авеню. Утром дождя
не было, и она не захватила зонтик. Когда они наконец дошли до
Шестой авеню, она вымокла вся насквозь.
— Этому городу требуется еще тысяч десять такси, — сказал
Рудольф. — Какое безумие — жить в громадном городе и мириться с
их нехваткой.
— Энергичный администратор, умеренный либерал, дальновидный
реформатор…

— А, я вижу, ты прочитала статью, — засмеялся он. — Какой
вздор! — Но ей показалось, что все же он очень доволен.
Когда они вышли на Пятьдесят вторую улицу, дождь припустил
еще сильнее. Перед клубом «21»
[83]
 Рудольф остановился:
— Давай где-нибудь укроемся, чего-нибудь выпьем. Швейцар
позже найдет нам такси.
Ей не хотелось заходить в такое заведение, как «21», с мокрыми
волосами, с заляпанными сзади грязью чулками, со значком на
отвороте пальто «Запретим ядерную бомбу!», но Рудольф уже подошел
к двери.
У двери стояли четверо или пятеро служащих — гардеробщицы,
менеджеры и метрдотель. Все они дружно поздоровались с Рудольфом:
— Добрый вечер, мистер Джордах, — и некоторые долго трясли
ему руку.
С волосами, конечно, сейчас уже ничего не сделаешь, да и с
чулками тоже, поэтому Гретхен не пошла в дамскую комнату, чтобы
привести себя в порядок, а сразу прошла вместе с Рудольфом к стойке
бара. Они не собирались здесь ужинать и поэтому не стали заказывать
столик. Устроились в дальнем конце стойки, где никого не было. У
входа в бар за столиками сидели мужчины с гудящими, как у
рекламных агентов, голосами, которые, конечно, не собирались
запрещать атомную бомбу, и женщины, пользующиеся косметикой
фирмы «Элизабет Арден»
[84]
, которые, судя по их виду, никогда не
имели проблем с такси.
— Ты сильно рискуешь погубить здесь свою репутацию, — сказала
Гретхен. — Приводишь сюда женщину в таком ужасном виде.
— Они видели и похуже, — пошутил Рудольф. — Значительно
хуже.
— Большое тебе спасибо, братец.
— Я неудачно выразился, — серьезно сказал Рудольф. — На самом
деле ты очень красивая женщина.
Но она не чувствовала себя красивой. Она лишь чувствовала, что
промокла, что она потрепанная, старая, уставшая, легкоранимая
женщина.
— Сегодня вечером я намерена жалеть себя, — сказала она. — Не
обращай внимания. Как там Джин?

Вторая беременность Джин закончилась выкидышем, она тяжело
это переживала. Когда Гретхен с ней встречалась, Джин ей казалась
такой подавленной, такой далекой и отрешенной. Она вдруг обрывала
беседу на полуфразе, поднималась из-за стола и уходила в другую
комнату. Забросила свои занятия фотографией и, когда однажды
Гретхен спросила, собирается ли она к ним вернуться, только печально
покачала головой.
— Джин? — переспросил Рудольф. — Ей уже лучше.
К ним подошел бармен, и Рудольф заказал для себя виски, а
Гретхен — мартини.
Подняв свой стакан, он сказал:
— С днем рождения!
Оказывается, он не забыл.
— Не будь таким милым со мной, — попросила она его. — Иначе я
расплачусь.
Вытащив из кармана продолговатую коробочку, он положил ее на
стойку перед ней.
— Ну-ка, примерь!
Она открыла коробочку с названием фирмы «Картье». Там лежали
красивые золотые часики. Она тут же сняла с руки свои массивные
металлические часы и, надев новые, защелкнула тонкую золотую
цепочку. Ну вот — теперь ее время потечет в драгоценной, изысканной
оправе. Единственный подарок за день. Она поцеловала Рудольфа в
щеку, стараясь сдержать слезы. Нужно заставить себя изменить мнение
о нем, подумала она, заказав себе еще один мартини.
— Ну, какие еще у тебя трофеи за сегодняшний день? — шутливо
спросил Рудольф.
— Никаких.
— Ну а Билли звонил? — словно невзначай спросил он.
— Нет, не звонил.
— Пару дней назад я столкнулся с ним в студенческом городке,
напомнил ему о твоей дате.
— Он, наверное, ужасно занят, — заступилась Гретхен за сына.
— Может, ему не понравилось мое напоминание, — предположил
Рудольф. — К тому же он недолюбливает своего дядюшку Рудольфа.
— Он вообще всех недолюбливает, — сказала Гретхен.

Билли поступил в университет Уитби. Окончив среднюю школу в
Калифорнии, он заявил ей, что собирается поступать в колледж на
востоке страны. А Гретхен в глубине души надеялась, что он поступит
в Лос-Анджелесский университет или в университет Южной
Калифорнии, чтобы он по-прежнему жил с ней, дома. Но Билли
недвусмысленно дал ей понять, что его это не устраивает. Он не хочет
больше жить дома. Хотя он был довольно умным и способным
юношей, но не любил перенапрягаться, и отметки его были не
настолько высокими, чтобы его приняли в какое-нибудь престижное
учебное высшее заведение на востоке США.
Гретхен обратилась тогда к Рудольфу с просьбой использовать свое
влияние и помочь ему устроиться в Уитби. Билли был принят в
университет. Он редко ей писал, иногда ничего не сообщал о себе по
два месяца. А когда письма все же приходили, то были очень
лаконичными, и в них он в основном перечислял те предметы, которые
посещал, делился своими планами на летние каникулы, которые он
проводил всегда только на востоке страны. Гретхен работала в Нью-
Йорке уже больше месяца, но он ни разу к ней не приехал, хотя отсюда
до Уитби рукой подать. До этого уик-энда она была слишком гордой и
не хотела сама к нему ехать, но в конце концов она не смогла больше
выносить разлуку с ним.
— Что происходит с мальчишкой? — спросил Рудольф.
— Не знаю. Он наказывает меня и заставляет меня так страдать, —
ответила Гретхен.
— Чем ты это объясняешь?
— Все из-за Эванса. Я старалась быть осторожной, никогда не
оставляла его на ночь у себя, всегда приходила ночевать домой,
никогда не уезжала с ним на уик-энды, но, к сожалению, от Билли
ничего нельзя было скрыть. Он скоро обо всем догадался, и в наших
отношениях наступило охлаждение. Кажется, женщины больше
страдают, когда у них есть дети, а не тогда, когда их нет.
— Все пройдет, — уверенно сказал Рудольф. — Это обычная
подростковая ревность, больше ничего.
— Хочется надеяться. Он презирает Эванса. Называет его
шарлатаном.
— А это так на самом деле?
Гретхен пожала плечами:

— Не знаю, право. Его, конечно, нельзя сравнить с Колином, но в
таком случае и меня тоже нельзя сравнить…
— Не унижай себя, — мягко упрекнул ее Рудольф.
— А чем же, как не самоунижением, заняться женщине в сорок
лет?
— Оставь, тебе не дашь больше тридцати, — сказал Рудольф. — И
в свои тридцать ты такая красивая, такая желанная.
— Ах, дорогой мой братец!
— Эванс собирается на тебе жениться?
— В Голливуде тридцатидвухлетние режиссеры, которым
сопутствует успех, не женятся на сорокалетних вдовах, если только те
не знамениты и не богаты или и то и другое вместе, — ответила
Гретхен.
— Он тебя любит?
— Кто знает…
— А ты?
— Тот же ответ. Мне нравится с ним спать, мне нравится на него
работать, я чувствую, что к нему привязана. Он не дает мне забывать,
что я женщина. Мне необходимо чувствовать привязанность к
мужчине, быть ему полезной, а Эванс оказался как раз таким
счастливчиком. Если бы он сделал мне предложение, я бы приняла его,
не раздумывая ни секунды. Но он этого не делает.
— Да, счастливые деньки, — задумчиво произнес Рудольф. — Ну,
заканчивай. Нам пора. Джин ждет нас дома.
Гретхен посмотрела на свои новые часики.
— Сейчас ровно восемнадцать минут восьмого, если верить
господину Картье.
Дождь все еще лил, но к входу тут же подъехало такси. Из него
вышла пара. Швейцар, держа над головой Гретхен свой большой
зонтик, бежал за ней к машине. Если стоишь у клуба «21», то тебе
никогда и в голову не придет, что городу не хватает десяти тысяч
такси.
Рудольф пропустил вперед Гретхен. Вдруг они оба услышали
какие-то неистовые звуки, словно кто-то колотил одним куском
металла о другой. Рудольф кинулся в гостиную, Гретхен за ним. Джин
сидела на полу, посреди комнаты, широко раздвинув ноги, словно

ребенок, играющий в кубики. Молотком методично, удар за ударом,
она разбивала свои фотоаппараты, запасные объективы с линзами и
прочее фотооборудование, теперь горой осколков возвышающееся у
нее между колен. На ней были узкие брючки и грязный свитер.
Немытые волосы свешивались прядями, закрывая лицо. Склонившись,
она увлеченно работала молотком.
— Джин, — крикнул ошарашенный Рудольф. — Что, черт подери,
ты делаешь?!
Она, вскинув голову, лукаво посмотрела на него сквозь темную
завесу волос.
— Его честь господин мэр, по-видимому, хочет знать, чем
занимается его красивая, молодая, богатая жена. Могу сообщить его
чести господину мэру, что его красивая, молодая, богатая жена делает.
Она превращает орудия труда в кучу утиля. — Она еле ворочала
языком, так она была пьяна.
Рудольф выхватил у нее молоток. Она не сопротивлялась.
— Достопочтенный мэр забрал молоток у своей красивой,
молодой, богатой жены, — продолжала она в том же духе. — Но
ничего, моя маленькая кучка хлама! В доме есть и другие молотки. Ты
постепенно будешь увеличиваться в размерах и очень скоро станешь
самой прекрасной кучей утиля в мире, и его честь господин мэр
превратит тебя в городской парк для жителей Уитби.
Держа молоток в руке, Рудольф беспомощно посмотрел на Гретхен.
В глазах у него промелькнул стыд, потом страх.
— Боже, Джин, опомнись, что ты делаешь! Да здесь добра, по
крайней мере, на пять тысяч долларов!
— 
Достопочтенной 
супруге 
мэра 
не 
нужны 
больше
фотоаппараты, — сказала Джин. — Пусть теперь другие
фотографируют меня. Пусть бедняки меня фотографируют.
Талантливые, бедные люди. Опля! — Она картинно, по-балетному,
развела руками. — Принеси мне побольше молоток, Руди. Дорогой, не
кажется ли тебе, что нужно принести чего-нибудь выпить твоей
красивой, молодой, богатой женушке?
— По-моему, тебе уже достаточно.
— Рудольф, — обратилась к нему Гретхен. — Пожалуй, я пойду.
Сегодня мы не поедем в Уитби.

— Прекрасный Уитби, — подхватила Джин. — Там, где красивой,
молодой, богатой жене достопочтенного мэра все любезно улыбаются,
и демократы и республиканцы, где она открывает благотворительные
базары и всегда появляется рядом с мужем на банкетах и политических
митингах, где ей непременно нужно присутствовать в день вручения
дипломов выпускникам университета, в дни торжеств, посвященных
общенациональному празднику — Дню независимости, на встречах
футбольных студенческих команд, при освящении новых научных
лабораторий и душещипательных церемониях по случаю закладки
жилых домов с теплыми туалетами для цветных.
— Прекрати, Джин! — хрипло потребовал Рудольф.
— Нет, действительно, мне лучше уйти, — сказала Гретхен. — Я
тебе позвоню.
— Сестра достопочтенного мэра, к чему такая спешка? Почему ты
убегаешь? — упрямо продолжала Джин. — Может, в один прекрасный
день ему понадобится твой голос. Оставайся с нами, и давайте все
вместе, по-семейному, выпьем. Оставайся, послушай. Это может
оказаться для тебя… — Она никак не могла найти нужное слово. —
Поучительным. Как стать приложением к собственному мужу всего за
сотню легко усваиваемых уроков. Я собираюсь отпечатать свои
визитные 
карточки: 
«Миссис 
Джин 
Джордах, 
бывший
профессиональный фотограф, теперь придаток к мужу. Один из десяти
подающих самые большие надежды придатков в Соединенных
Штатах. Специальность — паразитизм и лицемерие. Организует
специальные курсы на тему «Как можно стать придатком». — Она
хихикнула. — Любой настоящей голубоглазой американке
гарантирован диплом».
Гретхен выбежала из комнаты в коридор. Рудольф не стал ее
удерживать. Он стоял в нерешительности посреди комнаты с молотком
в руках, не спуская глаз со своей захмелевшей жены.
Дверь лифта открывалась прямо в квартиру, и Гретхен пришлось в
прихожей подождать лифт. Когда перед ней открылась дверь, она
услышала 
за 
спиной 
последние, 
по-детски 
жалостливые
произнесенные Джин слова: «Люди почему-то всегда забирают у меня
молотки!»

Вернувшись к себе в отель «Алгонкин», она позвонила в гостиницу
Эванса, но в его номере никто не отвечал. Она попросила
телефонистку передать ему, что миссис Берк на уик-энд не уехала и
весь вечер будет у себя в номере. Потом приняла горячую ванну,
переоделась и спустилась в ресторан отеля, где поужинала.
Рудольф позвонил ей на следующее утро. Она была одна. Эванс ей
так и не позвонил. Рудольф сообщил, что после ее ухода Джин легла
спать, а когда проснулась, ей было ужасно стыдно, и она сильно
раскаивается в своем безобразном поведении. Сейчас она в полном
порядке, и они все же собираются ехать в Уитби и ждут Гретхен у себя
в квартире.
— Может, все же лучше вам провести вдвоем этот день? —
спросила Гретхен.
— Напротив, нам гораздо лучше, когда мы не одни, — убеждал ее
Рудольф. — Ты оставила у нас свой чемоданчик. Так что знай, ты его
не потеряла!
— Я помню, — ответила Гретхен. — К десяти буду у вас.
Одеваясь, она с недоумением размышляла о вечерней сцене,
вспоминала такое же вызывающее, странное, неистовое поведение
Джин при других обстоятельствах. Теперь все становилось ясным. До
сих пор она не делилась с Рудольфом своими подозрениями, потому
что не так часто виделась с Джин. Но теперь не могло быть никаких
сомнений: Джин — алкоголичка. Интересно, догадывается ли об этом
сам Рудольф? Если да, то что он собирается предпринять?
Без четверти десять звонка от Эванса все не было.
Гретхен спустилась на лифте вниз, вышла на залитую солнцем
Сорок четвертую улицу — стройная, высокая женщина с красивыми
ногами, мягкими черными волосами, с белой кожей, в твидовом
костюме и блузке-джерси, готовая провести уик-энд в приятной
загородной местности. Лишь значок на лацкане пиджака «Запретим
атомную бомбу!», который она носила как брошку, свидетельствовал,
что в Америке далеко не все так благополучно, как кажется этим
солнечным весенним утром 1966 года.
Все обломки фотоаппаратов и осколки линз были убраны из
гостиной, когда Гретхен вошла в квартиру. Рудольф с Джин слушали

по радиоприемнику фортепьянный концерт Моцарта. Рудольф казался
спокойным, невозмутимым, а Джин была бледна и руки ее немного
дрожали. Она подошла к Гретхен и поцеловала ее в щеку, сказав
«хелло». По-видимому, она пришла в себя после вчерашнего вечера.
Бросив на Гретхен быстрый взгляд, в котором, как той показалось,
мелькнула просьба о снисхождении, она своим обычным низким
голосом, с непринужденными жизнерадостными нотками, сказала:
— Гретхен, ты выглядишь просто потрясающе в этом костюме. Ну-
ка скажи, где можно достать такой значок? Его цвет оттеняет цвет
моих глаз.
— Да, она права, — подхватил Рудольф. — Думаю, что он
произведет фурор, когда в следующий раз мы поедем в Вашингтон! —
сказал он ласково и, почувствовав облегчение, засмеялся.
Джин держала его за руку, словно ребенок на прогулке с отцом.
Так, держась за руки, они спустились вниз, чтобы подождать там
механика из гаража, который должен был пригнать их автомобиль.
Каштановые волосы Джин, теперь чистые и блестящие, она заколола
на затылке бантом-бабочкой, на ней была рубашка с короткими
рукавами. Красивые, прямые, уже загоревшие стройные ноги были без
чулок. Как всегда, ей нельзя было дать больше восемнадцати.
Когда они ждали машину, Рудольф сказал Гретхен:
— Я позвонил своей секретарше, попросил ее найти Билли и
сообщить ему, что мы ждем его на ланч у нас дома.
— Спасибо тебе, Руди, — ответила Гретхен.
Она так давно не видела Билли и надеялась, что при их встрече она
сумеет быстрее преодолеть неловкость, если рядом будут родные.
Механик наконец подогнал машину, обе женщины устроились на
переднем сиденье рядом с Рудольфом. Он включил радиоприемник.
Моцарт, этот беззаботный, весенний Моцарт сопровождал их в пути до
самого Бронкса.
Они мчались по шоссе мимо кустарников кизила, мимо цветущих
тюльпанов, размеченных белой краской спортивных площадок, на
которых взрослые и дети играли в баскетбол. Моцарт уступил
микрофон Лессеру
[85]
, потом запел Рей Болджер
[86]
, запел
вдохновенно, неподражаемо: «Я крошку Эми полюбил, а разлюбить не
смог», и Джин подпевала своим низким, приятным голосом. Все они
прекрасно помнили, какое удовольствие он им доставил в своем

мюзикле. Когда они въезжали в Уитби и окрашенные первыми
сумерками лилии сворачивали в саду свои лепестки, то безобразный
вечер, который предшествовал этому, ушел в прошлое, будто его
никогда и не было. Будто.
Инид, которой уже исполнилось два годика, ждала их. Она
подбежала к матери, и та, подхватив ее на руки, прижала к груди. Они
обнимались и целовались снова и снова, не выпуская друг друга из
объятий. Рудольф, с чемоданчиком Гретхен в руках, проводил ее по
лестнице в комнату для гостей. В ней было чисто, и она вся сверкала
от множества цветов.
Рудольф, поставив чемоданчик, сказал:
— Думаю, здесь ты найдешь все, что нужно.
— Руди, — тихо сказала Гретхен. — Давай обойдемся сегодня без
выпивки!
— Это почему же? — удивленно спросил он.
— Не стоит соблазнять Джин. Даже если она сама не хочет пить,
то, глядя на других…
— Ах вон оно что, — отмахнулся от нее Рудольф. — Нечего
беспокоиться по этому поводу. Просто вчера вечером она была сильно
расстроена…
— Нет, Руди, она алкоголичка, — мягко сказала Гретхен.
— Не преувеличивай, — небрежно ответил он. — На тебя это не
похоже. Иногда она позволяет себе лишнее, только и всего. Как ты и я.
— Нет, не так, как ты или я, — стояла на своем Гретхен. — Ей
нельзя ни капли спиртного. Даже глотка пива. И ей нужно постоянно
держаться как можно дальше от пьющих людей. Руди, поверь, я это
хорошо знаю. В Голливуде полно таких женщин. На начальной стадии
они такие, как она сейчас. Но потом все переходит в другую, ужасную
стадию, они доходят до ручки, а она к спиртному очень восприимчива.
Ты должен оградить ее от этого, защитить.
— Никто не может меня упрекнуть в том, что я ее не оберегаю, — в
голосе его зазвучали гневные нотки.
— Руди, прошу тебя, спрячь все бутылки в доме под замок, —
сказала она.
— Успокойся, — ответил раздраженно Рудольф. — Здесь тебе не
Голливуд.
Внизу зазвонил телефон. Оттуда раздался голос Джин:

— Гретхен, это Билли. Спускайся сюда!
— Прошу тебя, прислушайся к моим словам! — сказала Гретхен.
— Ступай, поговори с сыном! — холодно ответил он.
По телефону Билли говорил как взрослый.
— Привет, мать. Как чудесно, что ты приехала! — Он начал
называть ее мать, когда на сцене появился Эванс. До этого для него она
была всегда мамочкой. Тогда ей казалось, что это звучит слишком по-
детски для юноши его возраста, но сейчас, слушая его по телефону,
она хотела более всего услышать прежнее «мамочка». — Послушай,
мне ужасно жаль, — продолжал Билли. — Но тебе придется
извиниться за меня перед Рудольфом. Он пригласил меня на ланч, но в
час у нас должна состояться игра в бейсбол, а я в команде — питчер,
так что прошу перенести нашу встречу на другой раз.
— Хорошо, я извинюсь за тебя перед Рудольфом, — пообещала
Гретхен. — Когда приедешь?
— Ну, трудно сказать. — Билли, казалось, в самом деле был в
замешательстве. — Дело в том, что после игры должна состояться
грандиозная вечеринка с пивом в одном из домов и…
— Где вы играете? — спросила Гретхен. — Я приду, посмотрю, на
что ты способен. Можем увидеться в перерыве.
— По-моему, ты расстроилась.
— Ничего я не расстроилась, напрасно ты так говоришь. Где вы
играете?
— В восточной части университетского городка, там полно
спортивных площадок, — сказал Билли. — Ты легко найдешь!
— Пока, Билли! — сказала Гретхен и повесила трубку.
Она вернулась в гостиную. Джин, сидя на кушетке, укачивала
маленькую Инид. Малышка о чем-то ворковала. Рудольф смешивал
напитки, готовя коктейль «дайкири».
— Мой сын извиняется, — заявила Гретхен. — У него неотложные
дела, и он будет занят весь день. На ланч не придет.
— Очень жаль, — сказал Рудольф.
Он на секунду плотно сжал губы, потом приготовил коктейль для
себя и Гретхен. Джин, занятая с ребенком, сказала, что пить не будет.
После ланча Гретхен, сев в машину Руди, поехала в
университетский городок. Она бывала и раньше в Уитби, но сейчас ее

поразила спокойная, неброская сельская красота этого места со
старинными уютными домами, высокими дубами и вязами,
беспорядочно разбросанными на покрытых зеленой травой лужайках,
усеянными гравием петляющими дорожками.
Была суббота, на территории городка осталось очень мало
студентов, и он, казалось, дремал в солнечной безмятежной
неподвижности, как в трансе. Это чудное место просто создано для
того, чтобы вспоминать о нем, воскрешать его для грядущей
ностальгии, подумала она. Если университет — это место, где готовят
молодых людей для вступления в жизнь, то всех этих задумчивых
лужаек, просторных холлов и аудиторий будет не хватать им в их
«взрослой» жизни. Жизнь, с которой придется столкнуться
выпускникам Уитби в последней трети двадцатого столетия, будет,
конечно, совершенно другой, не такой, как сейчас.
На студенческих площадках проходили три игры в бейсбол. Самой
вялой, в которой половину игроков составляли девушки, оказалась та,
где выступал ее Билли. Одна девушка, сидя на траве, читала книгу и
поднимала голову, только когда кто-то из команды кричал ей, тогда она
поднималась и бежала за мячом. Игра, должно быть, уже шла какое-то
время, и когда Гретхен подошла к линии первой базы, то между
игроком на первой базе и его противниками завязался оживленный
спор по поводу правильности счета: девятнадцать: шестнадцать или
восемнадцать: пятнадцать. Было очевидно, если бы Билли не пришел
на игру, его отсутствия никто бы и не заметил.
В голубых с бахромой джинсах с выцветшими пятнами, в серой
рубашке с открытым воротником, Билли был питчером. Он мягко
перебрасывал мяч девочкам, но довольно резко бросал его своим
сверстникам. Билли сразу ее не заметил, и Гретхен с интересом
наблюдала за ним: высокий, лениво и грациозно передвигающийся на
площадке парень с длинными волосами, падающими на лоб, —
улучшенная 
копия 
Вилли 
Эбботта: 
то 
же 
чувственное,
неудовлетворенное лицо с широким, высоким лбом, глубоко
посаженные, еще более темные, чем у отца, глаза, более длинный нос с
широкими ноздрями, белоснежные, свойственные юности зубы. Когда
он улыбался, на правой щеке появлялась, нарушая симметрию лица,
одна ямочка.

Если бы только его характер соответствовал его лицу, подумала
Гретхен, глядя, как сын мягко отбрасывал мяч хорошенькой,
полнощекой девушке, которая, бросившись за ним, промахнулась, не
поймала, громко закричав в притворном отчаянии:
— Нет, я абсолютно безнадежна!
Только после третьего иннинга Билли наконец увидел Гретхен,
стоявшую позади первой базы. Он подошел к ней и поздоровался:
— Привет, мать! — Поцеловал ее в щеку. В его глазах вспыхнули
насмешливые искорки, когда он увидел значок на лацкане ее пиджака
«Запретим атомную бомбу!». — Я же сказал, что ты легко меня здесь
найдешь!
— Надеюсь, я тебе не помешала? — спросила она, понимая, что
взяла явно не тот тон, дескать, люби меня — ведь я твоя мать.
— Нет, что ты, конечно нет, — ответил он и крикнул: — Эй,
ребята! Кто-нибудь не побросает за меня? Ко мне пришли. Увидимся
позже в доме. — Он ее не представил никому из своих друзей. —
Может, немного прогуляемся? Я покажу тебе здесь все.
— Рудольф с Джин очень огорчились из-за того, что ты не пришел
на ланч, — сказала она, когда они отошли от площадки. Снова взяла
неверный тон. Какая жалость!
— На самом деле? — спокойно осведомился Билли. — Мне очень
жаль.
— Рудольф говорит, что неоднократно приглашал тебя к себе, но ты
так ни разу и не пришел.
— Ну ты же знаешь, как это бывает, — пожал он плечами. —
Всегда возникает что-то неожиданное.
— Все же мне было бы приятно, если бы ты наведывался к нему
хотя бы изредка.
— Ладно, приду как-нибудь. Обсудим с ним различия между
нашими поколениями. Или как в городке у нас все курят травку. Его
газета очень подробно освещает эти темы.
— А ты куришь травку?
— Мать, дорогая, да вернись ты, наконец, в двадцатый век.
— Не нужно говорить со мной таким снисходительным тоном, —
резко упрекнула она его.
— Какой прекрасный день, — сказал он, — я так долго тебя не
видел. К чему нам ссориться? Вот это здание — общежитие, в котором

я жил, когда учился на первом курсе.
— В этой игре принимала участие твоя девушка? (Он как-то в
письме обмолвился, что неравнодушен к одной девушке из их группы.)
— Нет. На уик-энд сюда приезжали ее родители, и ей пришлось
делать вид, будто меня не существует в природе. Ее отец меня не
выносит, как, собственно, и я его. Я оказываю на нее дурное,
аморальное, развращающее влияние — так утверждает он. Просто
какой-то неандерталец.
— Ты можешь сказать хоть одно доброе слово в чей-либо адрес?
— Конечно могу. Например, об Альбере Камю. Но, к сожалению,
он умер. Кстати, как там поживает другой мой любимец, Эванс
Кинселла?
— Жив-здоров, в отличие от Камю.
— Какая замечательная новость, — воскликнул Билли. — Просто
нечто сенсационное!
Если бы Колин не умер, он не вел бы себя так вызывающе,
подумала Гретхен. Был бы наверняка другим. Рассеянный, деловой
человек садится за руль и врезается в дерево, а последствия этого
несчастного случая все расходятся и расходятся, как круги по воде,
распространяясь и на другие поколения.
— Ты хоть когда-нибудь приезжаешь в Нью-Йорк?
— Очень редко.
— В следующий раз, когда соберешься, дай мне знать, — сказала
она. — Я куплю билеты на какое-нибудь шоу. Привози с собой свою
девушку, мне хотелось бы познакомиться с ней.
— В ней нет ничего особенного, — попытался разочаровать ее
Билли.
— Все равно, предупреди меня.
— Обязательно.
— Ну а как твоя учеба? — спросила Гретхен.
Билли поморщился.
— Рудольф говорит, что у тебя далеко не все гладко. Он
утверждает, что тебя могут отчислить из университета. Это вполне
реально.
— Выходит, работа мэра не такая уж напряженная, — сказал
Билли, — если он находит время проверять, сколько лекций я прогулял
за семестр.

— Пойми, если тебя отчислят из университета, то заберут в армию.
Тебе это нужно?
— Наплевать! В армии небось повеселее, чем на некоторых
лекциях здесь, в университете.
— А обо мне ты никогда не думаешь? — Опять неверный тон.
Абсолютно, классически неверный. Но уже ничего не исправишь.
Птичка вылетела — не поймаешь. — Как ты думаешь, что будет со
мной, если тебя пошлют воевать во Вьетнам?
— Мужчины воюют, женщины льют слезы, — ответил Билли. —
Чем мы с тобой отличаемся от других?
— Ну а ты предпринимаешь что-нибудь, чтобы изменить
ситуацию? Чтобы остановить войну, например? Очень многие
студенты по всей стране трудятся не покладая рук, день и ночь…
— Придурки, — отрезал Билли. — Только зря тратят время. Война
— это слишком заманчивый рэкет для сильных мира сего. Плевать им
на то, что делают несколько бьющихся в судорогах молокососов. Если
хочешь, я тоже могу нацепить вот такой же значок. Большие дела!
Пентагон просто затрясется от страха, узнав, что Билли Эбботт
выражает протест против атомной бомбы.
— Билли, — Гретхен остановилась, посмотрела ему прямо в
глаза. — Ты вообще чем-нибудь интересуешься?
— Не особенно, — спокойно ответил он. — А что в этом плохого?
— Мне остается только надеяться, что это — только поза. Глупая
мальчишеская поза, больше ничего.
— Нет, мать, это не поза, — возразил он. — И я давно уже не
мальчик, к твоему сведению. Я взрослый мужчина и считаю, что все
вокруг прогнило. На твоем месте я временно вообще забыл бы обо
мне. Если тебе трудно платить за мое образование, то можешь не
присылать деньги. Если я тебе не нравлюсь, если ты винишь себя за то,
что я стал таким, ты, возможно, права, а может быть, и нет. Мне,
конечно, жаль, что приходится разговаривать с тобой в таком тоне, но я
не хочу быть лицемером. Мне кажется, ты будешь куда счастливее,
если перестанешь вообще беспокоиться обо мне, вернешься к моему
дорогому дяде Рудольфу и твоему дорогому Эвансу Кинселле, а я
вернусь на бейсбольную площадку и продолжу игру. — И он, резко
повернувшись, зашагал по тропинке к бейсбольной площадке.

Гретхен смотрела ему вслед, покуда он не превратился в маленькую
серо-голубую фигурку вдали, потом и сама медленно, тяжело ступая,
поплелась к припаркованному автомобилю Рудольфа.
Больше незачем было оставаться на весь уик-энд в Уитби. После
тихого семейного обеда в компании Рудольфа и Джин она села на
утренний поезд и возвратилась в Нью-Йорк.
В отеле ее ждала записка от Эванса. Он сообщал, что сегодня
вечером не сможет с ней вместе поужинать.

жүктеу/скачать 4,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: