Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    – Быть может, вы рассчитываете, что ваши слова приведут меня в исступление? Очень жаль, но должен вас

разочаровать. Я не могу сердиться, коль скоро вы в своих поношениях недалеки от истины. Конечно, я негодяй.

А почему бы нет? Мы живем в свободной стране, и каждый имеет право быть негодяем, если ему так нравится.

Это ведь только такие лицемерки с далеко не чистой совестью, как вы, моя дорогая, приходят в бешенство, если

про них что-нибудь сказано не в бровь, а в глаз.

    Он говорил спокойно, улыбаясь, неторопливо растягивая слова, и она чувствовала свое бессилие перед ним.

Это был единственный человек, которого она ничем не могла пронять. Ее привычное оружие – презрительная

холодность, сарказм, оскорбительные слова, – ничто его не задевало. Смутить его было невозможно. Она

привыкла считать, что никто с таким жаром не доказывает свою правдивость, как лжец, свою храбрость – как

трус, свою учтивость – как дурно воспитанный человек, свою незапятнанную честь – как подонок. Но только не

Ретт Батлер. Он со смехом признавался во всех своих пороках, дразнил ее и тем вызывал на еще большую

откровенность.

    Все последние месяцы он появлялся внезапно и так же внезапно исчезал, не оповестив о своем отъезде.

Скарлетт никогда не знала, какие дела приводили его в Атланту, – ведь мало кто из контрабандистов находил

нужным забираться так далеко от побережья. Они сгружали свой товар в Уилмингтоне или в Чарльстоне, где их

уже поджидал рой торговцев и спекулянтов, стекавшихся сюда со всех концов Юга на аукционы. Конечно, она

была бы сильно польщена, если бы могла предположить, что он совершает эти поездки ради нее, но даже ей, с

ее непомерным самомнением, такая мысль показалась бы неправдоподобной. Попытайся он хоть раз

приволокнуться за ней, прояви хотя бы намек на ревность к окружавшей ее толпе поклонников, пожми ей

украдкой руку, попроси у нее портрет или платочек на память, она могла бы с торжеством подумать, что и он

попался наконец в ее сети. Но он оставался раздражающе нечувствителен к ее чарам, а главное, казалось, видел

насквозь все уловки, с помощью которых она старалась повергнуть его к своим ногам.

    Всякий раз, как капитан Батлер появлялся в Атланте, все женское население города приходило в волнение – и

не только потому, что имя этого человека было овеяно романтическим ореолом отчаянно-дерзких прорывов

блокады – ему сопутствовал еще и острый привкус чего-то дурного и запретного. Ведь об этом человеке шла

такая плохая слава. И репутация его становилась день ото дня все хуже, стоило городским кумушкам лишний

раз посплетничать о нем, а сам он делался при этом все притягательнее в глазах молоденьких девушек. А так

как большинство из них были еще весьма невинны, им сообщалось только, что «этот человек очень

нечистоплотен в своих отношениях с женщинами», но как проявляет он эту свою «нечистоплотность» на деле,

оставалось для них тайной. Слышали они и такие, тоже шепотом сказанные слова: «Ни одна девушка не может

чувствовать себя с ним в безопасности». И при этом казалось крайне удивительным, что человек с такой

репутацией ни разу с тех пор, как он стал появляться в Атланте, не попытался хотя бы поцеловать руку у

какой-нибудь незамужней особы женского пола. Впрочем, это делало его лишь еще более загадочным и

притягательным.

    Он становился самой популярной личностью в Атланте – не считая, конечно, героев войны. Теперь уже всем

и во всех подробностях было известно, как его исключили из Вест-Пойнта за попойки и за «что-то, связанное с

женщинами». Чудовищно скандальная история с чарльстонской девицей, которую он скомпрометировал, и с ее

братом, которого он застрелил на дуэли, давно стала всеобщим достоянием. Из переписки с чарльстонскими

друзьями и знакомыми были почерпнуты новые факты: выяснилось, что его отец, очаровательный старый

джентльмен – человек железного характера и несгибаемой воли, – выгнал его из дома без гроша в кармане,

когда ему едва сравнялось двадцать лет, и даже вычеркнул его имя из семейного молитвенника. После чего во

время золотой лихорадки 1849 года блудный сын отправился в Калифорнию, затем побывал в Южной Америке

и на Кубе, где, по слухам, занимался делами какого-то весьма сомнительного свойства. Были на его счету и

драки из-за женщин, и несколько дуэлей, и связи с мятежниками в Центральной Америке, но самую печальную

славу снискал он себе в Атланте, когда там распространился слух, что он к тому же профессиональный игрок.

    Во всей Джорджии едва ли нашлась бы такая семья, в которой хотя бы один из ее мужских представителей

или родственников не играл бы в азартные игры, спуская состояния, дома, землю, рабов. Но это совсем иное

дело. Можно довести себя игрой до полной нищеты и остаться джентльменом, а профессиональный игрок –

всегда, при всех обстоятельствах – изгой.

    И не переверни война все представления вверх тормашками и не нуждайся правительство Конфедерации в

услугах капитана Батлера, никто в Атланте не пустил бы его к себе на порог. А теперь даже самые чопорные

блюстители нравов чувствовали: если они хотят быть патриотами, следует проявлять большую терпимость.

Люди наиболее сентиментальные высказывали предположение, что паршивая овца, отбившаяся от

батлеровского стада, устыдясь своей непутевой жизни, раскаялась и делает попытку загладить прежние грехи. И

особенно женщины считали своим долгом поддерживать эту точку зрения о столь неустрашимом

контрабандисте. Теперь уже все понимали: судьбу Конфедерации решает не только отвага солдат на поле боя,

но и умение контрабандистских судов ускользать от флота янки.

    Капитан Батлер пользовался славой лучшего лоцмана на всем Юге – дерзкого, бесстрашного, с железными

нервами. Уроженец Чарльстона, он знал каждый залив, каждую отмель и каждый риф на всем побережье штата

Каролина по ту и по другую сторону от чарльстонского порта и в такой же мере чувствовал себя как дома и в

водах уилмингтонского порта. Он не потерял ни одного корабля и ни разу не выбросил за борт свой груз. В

первые дни войны он возник неизвестно откуда с достаточной суммой денег в кармане, чтобы купить

небольшое быстроходное судно, а теперь, когда контрабандные товары приносили две тысячи процентов дохода

с каждого груза, капитану Батлеру принадлежало уже четыре судна. У него были искусные лоцманы, и он им

щедро платил, и темной ночью, выскользнув из чарльстонского или уилмингтонского порта, они везли хлопок в

Нассау, в Англию, в Канаду. Текстильные фабрики Англии простаивали, рабочие-текстильщики мерли с голоду,

и каждый контрабандист, которому удавалось обвести вокруг пальца флот северян, мог назначать свои цены на

ливерпульском рынке. А судам капитана Батлера в равной мере сопутствовала удача – и когда они вывозили из

Конфедерации хлопок, и когда ввозили оружие, в котором Юг испытывал отчаянную нужду. И понятно, что

женщины Юга должны были забыть и простить такому храбрецу многие прегрешения!

    При встречах с ним люди оборачивались – его эффектная внешность привлекала к себе внимание. Одевался

он элегантно и всегда по последней моде, ездил на норовистом вороном жеребце и сорил деньгами направо и

налево. Военные мундиры конфедератов к тому времени сильно поистрепались, да и штатская одежда, даже та,

что приберегалась для парадных случаев, носила следы искусной починки и штопки, и капитан Батлер не мог не

быть заметной фигурой на этом фоне. У Скарлетт не раз мелькала мысль, что ни на ком не видала она еще таких

элегантных брюк, как на капитане Батлере, – светло-коричневых, в черную и белую клеточку. Неописуемо

красивы были и его жилеты, особенно один – белый, муаровый, расшитый крошечными розовыми бутончиками.

И носил он эти роскошные одеяния с такой элегантной небрежностью, словно не отдавал себе отчета в их

великолепии.

    Мало кто из дам мог устоять против его чар, когда он давал себе труд пускать их в ход, и кончилось тем, что

даже миссис Мерриуэзер сложила оружие и пригласила Ретта Батлера в воскресенье на обед.

    Мейбелл Мерриуэзер намерена была обвенчаться со своим маленьким зуавом, как только он приедет домой

на очередную побывку, и всякий раз при мысли об этом из глаз ее начинали обильно струиться слезы, ибо она

не желала венчаться иначе как в белом атласном платье, а белого атласа невозможно было достать нигде во всех

Южных штатах, и даже одолжить у кого-нибудь из подруг такое платье Мейбелл не могла, ибо все подвенечные

уборы давно пошли на боевые стяги. Тщетны были патриотические укоризны миссис Мерриуэзер,

утверждавшей, что домотканое подвенечное платье – наиболее приличествующий невесте конфедерата туалет.

Мейбелл хотела атласное. Она готова была – и даже горделиво и с охотой – отказаться от шпилек для волос, и

пуговиц, и нарядных туфелек, и от чая, и от конфет во имя Правого Дела, но венчаться она хотела в атласном

платье.

    Узнав об этом от Мелани, Ретт Батлер привез из Англии несметное количество ярдов блестящего белого

атласа и кружевную подвенечную вуаль и преподнес все это Мейбелл в качестве свадебного подарка. И сделал

он это в такой форме, что ни о какой оплате невозможно было даже заикнуться. Мейбелл пришла в

неописуемый восторг и едва не чмокнула капитана Батлера в щеку. Миссис Мерриуэзер понимала, что делать

такой ценный подарок – тем более в форме материи на платье – вещь крайне неприличная, но когда Ретт Батлер

в самых высокопарных выражениях стал заверять ее, что ни одно одеяние на свете недостаточно хорошо для

невесты воина-героя, она не сумела найти слов для отказа. Тогда она пригласила дарителя на обед, полагая, что

такая уступка с ее стороны с лихвой покрывает стоимость подарка.

    Капитан же Батлер не только подарил Мейбелл атлас на платье, но еще снабдил ее весьма ценными

указаниями по части подвенечного наряда. Оказывается, в Париже в этом сезоне вошли в моду очень пышные

кринолины, а юбки стали короче. Их уже не украшают оборочками, а собирают ниспадающими фестонами,

из-под которых выглядывают обшитые тесьмой нижние юбки. Он сообщил также, что совсем не видел на

улицах панталон, и сделал вывод, что их уже «не носят». Впоследствии миссис Мерриуэзер говорила миссис

Элсинг, что, позволь она ему распространяться на эту тему дальше, он, пожалуй, доложил бы ей во всех

подробностях, какое у парижанок нижнее белье.

    Не обладай капитан Батлер такой бесспорно мужественной внешностью, его способность замечать и помнить

мельчайшие подробности женских туалетов, шляп и причесок была бы заклеймена как недостойная мужчины.

Когда дамы осаждали его вопросами о том, что сейчас в моде, им, конечно, было немного не по себе, и все же

они не могли от этого воздержаться. Словно матросы потерпевшего кораблекрушение судна, они чувствовали

себя оторванными от мира – во всяком случае, от мира моды, так мало модных журналов попадало к ним

вследствие блокады. И сообщи им капитан Батлер, что парижанки теперь наголо бреют голову и носят меховые

шапки, они могли бы поверить и этому. Превосходная память капитана по части всевозможных ухищрений

женского туалета являлась для них непревзойденной заменой «Дамского журнала». Он замечал и хранил в

памяти мельчайшие подробности, столь дорогие женскому сердцу, и всякий раз после его возвращения из

плавания можно было услышать, как он объясняет окружившим его дамам, что шляпки в этом году носят

совсем маленькие, на самой макушке, и украшают их перьями, а не цветами, что королева Франции перестала

надевать шиньон по вечерам – волосы просто зачесываются наверх, оставляя открытыми уши, и укладываются в

очень высокую прическу, и что декольте вечерних туалетов снова стали соблазнительно глубокими.

    Месяц проходил за месяцем, а капитан Батлер по-прежнему оставался самой популярной и романтической

фигурой в городе, невзирая на прежнюю дурную репутацию, невзирая на неясные слухи, что он занимается не

только контрабандой, но и спекуляцией продуктами. Кое-кто из недоброжелателей утверждал, что после

каждого его возвращения в Атланту цены на продукты подскакивают на пять долларов. Однако вопреки всем

толкам и пересудам капитану Батлеру удалось бы сохранить свою популярность, если бы он к этому стремился.

Но капитан вел себя так, словно, добившись признания у самых почтенных и суровых патриотов города,

завоевав их уважение и несколько настороженную симпатию, он, из какого-то непонятного духа противоречия,

поставил, казалось, теперь своей целью всеми способами восстанавливать их против себя, всячески давая

понять, что все его предыдущее поведение было лишь комедией, играть которую ему прискучило.

    Казалось, Юг и все, что его олицетворяло, вызывало в нем лишь холодное презрение, а пуще всего – сама

Конфедерация, и он не давал себе труда это скрывать. Именно эти его высказывания по адресу Конфедерации и

привели к тому, что его выслушивали сначала в некотором замешательстве, потом холодно, потом с яростным

возмущением. 1862 год еще только подходил к концу, а мужчины уже начали раскланиваться с капитаном

Батлером с подчеркнутой отчужденностью, женщины при его появлении в каком-нибудь собрании старались не

отпускать от себя дочерей.

    Ему же, по-видимому, доставляло удовольствие не только задевать патриотические чувства искренних и

горячих приверженцев Конфедерации, но и выставлять себя в самом непривлекательном свете. Выслушав

простодушную похвалу своей храбрости в опасном деле провоза контрабанды, он самым любезным тоном

заявлял, что трусит при этих операциях ничуть не меньше, чем наши храбрые воины на передовой. Такой ответ

приводил всех в большое раздражение, ибо каждому южанину было известно, что в армии конфедератов нет и

не было трусов… Говоря о воинах-конфедератах, он называл их не иначе как «наши храбрецы» или «наши

герои в серых мундирах», старательно вкладывая в это оскорбительно-иронический смысл. Когда какие-нибудь

бойкие дамочки кокетливо выражали ему свою благодарность за то, что он так героически подвергает себя ради

них опасности, он с поклоном заверял их, что они заблуждаются, ибо он делал бы то же самое и для

дам-северянок, если бы это приносило ему такой же доход.

    В разговорах со Скарлетт он всегда держался подобного тона еще с первой встречи в Атланте на

благотворительном базаре, но теперь оттенок насмешки звучал в его словах, с кем бы он ни вел беседы. На все

похвалы, расточавшиеся ему за услуги, которые он оказывает Конфедерации, Ретт Батлер неизменно отвечал,

что для него прорваться сквозь блокаду – чисто деловое предприятие. Если бы на правительственных подрядах

можно было так же хорошо заработать, говорил он, поглядывая в сторону тех, кто эти подряды получал, он

несомненно бросил бы свое рискованное занятие и стал бы поставлять Конфедерации недоброкачественное

обмундирование, гнилые кожи, смешанный с песком сахар и затхлую муку.

    Часто на его слова трудно было что-нибудь возразить, и именно это особенно сильно всех бесило. Небольшие

скандалы из-за военных поставок уже имели место. В письмах с передовой солдаты постоянно жаловались на

обувь, которая разваливалась на ногах через неделю, на упряжь, которая рвалась, стоило покрепче подтянуть

подпругу, на порох, который не воспламенялся, на тухлое мясо и зараженную долгоносиком муку. Жители

Атланты старались уверить себя, что такой негодный товар поставляют из Алабамы, или Виргинии, или

Теннесси, но только не из Джорджии. Ведь люди, получившие правительственные подряды, принадлежат к

лучшим домам Джорджии. Кто как не они делают щедрые пожертвования в фонды госпиталей и помощи

сиротам войны? Разве не они с таким воодушевлением распевают «Дикси» и с самой неистовой свирепостью

требуют – во всяком случае с трибуны – крови янки? Волна ненависти к тем, кто наживался на

правительственных подрядах, еще не взмыла вверх, и слова капитана Батлера были восприняты лишь как

доказательство его чудовищной невоспитанности.

    Он не только задевал честь города, намекая на продажность людей, занимающих высокие посты, и пороча

незапятнанную отвагу воинов, но находил еще удовольствие в том, чтобы ставить досточтимых граждан в

затруднительное положение. Подобно шкодливому мальчишке, который не может удержаться, чтобы не

проткнуть булавкой воздушный шарик, он не мог устоять против желания поубавить спеси чванливым ханжам и

ура-патриотам. Он беспощадно разоблачал их невежество, лицемерие и фанатизм и делал это столь искусно,

проявляя к собеседнику вежливый и якобы неподдельный интерес, что его жертва до тех пор не понимала, куда

он клонит, пока не оказывалась в смешном положении самонадеянного пустобреха.

    Но Скарлетт и в те дни, когда город еще не отвернулся от Ретта Батлера, уже не питала на его счет иллюзий.

Она знала, что его изысканная галантность и помпезные речи таят в себе глубоко скрытую иронию. Она

понимала, что он просто забавляется, играя роль отчаянно смелого патриота-контрабандиста. Порой он даже,

напоминал ей мальчишек – друзей ее детства: неугомонных близнецов Тарлтонов с их неутолимой страстью к

«розыгрышам»; дьявольски изобретательных Фонтейнов, начиненных всяческими проделками; Калвертов,

способных просидеть всю ночь напролет, обдумывая какую-нибудь очередную мистификацию. Но сходство

было неполным: под маской небрежной беспечности Ретта Батлера угадывался злобный умысел, какая-то почти

зловещая, хотя и неуловимая, мстительная жестокость.

    И все же он скорее импонировал ей в роли романтического контрабандиста, хотя она и видела насквозь его

лицемерие. Ведь это значительно облегчало общение с ним, которое на первых порах было для нее столь

тягостным. Поэтому, когда он внезапно сбросил маску и принялся – намеренно, по-видимому, –

восстанавливать против себя уже расположенных к нему горожан, это раздосадовало ее чрезвычайно.

Раздосадовало потому, что казалось ей глупым, и потому, что резкое осуждение, которому он начал

подвергаться, бросало тень и на нее.

    И вот настал день, когда Ретт Батлер сжег за собой все мосты и окончательный остракизм неизбежно должен

был стать его уделом. Это произошло в доме миссис Элсинг на благотворительном музыкальном вечере в

пользу выздоравливающих воинов. Дом был полон военных, приехавших на побывку, служивых людей из

милиции и войск внутреннего охранения, раненых из госпиталей, молоденьких девушек, вдов и матрон. В доме

не осталось ни одного свободного стула, и даже на лестнице и в холле толпились гости. Огромную чашу

граненого хрусталя, которую дворецкий Элсингов держал в руках, стоя у входа, дважды освобождали от груза

серебряных монет, что само по себе указывало на успех затеи, ибо в эти дни серебряный доллар был уже равен

шестидесяти долларам в кредитных билетах Конфедерации.

    Каждая девушка, хоть в какой-то мере обладавшая музыкальными способностями, пела или играла на

фортепьяно, а живые картины вызвали бурю аплодисментов. Скарлетт была в превосходном настроении; она не

только исполнила вместе с Мелани трогательный дуэт «Когда на луг падет роса» и – на бис – более игривую

песенку «Ах, боже, боже, дамы, это был не Стефан!», но на нее еще пал выбор воплотить Дух Конфедерации в

последней живой картине.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: