Маргарет Митчелл Унесенные ветром

 

 

  

   Маргарет Митчелл

   Унесенные ветром

  

  

   

    Маргарет Митчелл и ее книга

   

   Взгляните на карту Юга США. Штаты Алабама, Джорджия, Южная Каролина. Внизу – Флорида. «О

Флорида!», то есть цветущая, утопающая в цветах, – вскричал, по преданию, Колумб; слева – Новый Орлеан,

куда, если верить литературе, сослали Манон Леско; справа, на побережье Саванна, где умер пират Флинт –

«умер в Саванне от рома» – и кричал «пиастры! пиастры!» его жуткий попугай. Вот отсюда и пришла Скарлетт

О'Хара, героиня этой книги, покорительница Америки.

   В американской литературе XX века нет более живого характера. Проблемы, неразрешенные комплексы,

имена – это пожалуйста; но чтобы был человек, который перешагнул за обложку книги и пошел по стране,

заставляя трепетать за свою судьбу, – второго такого не отыскать. Тем более что захватывает она неизвестно

чем; буквально, по словам английской песни: «если ирландские глаза улыбаются, о, они крадут ваше сердце».

Ретт, ее партнер, выражался, может быть, еще точнее: «то были глаза кошки во тьме» – перед прыжком, можно

было бы добавить, который она совершала всегда безошибочно.

   Книга, в которой она явилась, оказалась тоже непонятно чем притягивающей читателя. То ли это история

любви, которой нет подобия-любовь-война, любовь-истребление, – где она растет сквозь цинизм, несмотря на

вытравливание с обеих сторон; то ли дамский роман, поднявшийся до настоящей литературы, потому что

только дама, наверное, могла подсмотреть за своей героиней, как та целует себя в зеркале, множество других

более тонких внутренних подробностей: то ли это усадебный роман, как у нас когда-то, только усадьба эта

трещит, горит и исчезает в первой половине романа, будто ее не было… По знакомым признакам не угадаешь.

   Да и сама писательница мало похожа на то, что мы привыкли видеть в Америке. Она, например, не признавала

священное паблисити, то есть блеск известности и сыплющиеся оттуда деньги. Она отказалась снять о себе

фильм – фильм! – не соглашалась на интервью, на рекламные употребления романа-мыло «Скарлетт» или

мужской несессер «Ретт», особо огорчив одну исполнительницу стриптиза, которая требовала назвать свой

номер «Унесенные ветром» (подразумевая, видимо, одежды); не позволила сделать из романа мюзикл.

   Она вступила в непримиримые отношения с кланом, определявшим литературные ранги Америки. Никому не

известная домашняя хозяйка написала книгу, о которой спорили знатоки, возможно ли ее написать, и сошлись,

что невозможно. Комбинат из профессоров, издателей, авторитетных критиков, давно предложивший

литераторам иное: создавать имя, уступая место Друг другу, но и гарантируя каждому положение в истерии

литературы, творимой на глазах соединенным ударом массовых средств, – этот комбинат, получив вдруг в

бестселлеры не очередного кандидата в историю, а литературу, способную зажигать умы и жить в них

независимо от мнений, ее не принял. Мнение его выразил критик-законодатель Де Вото: «Значительно число

читателей этой книги, но не она сама». Напрасно урезонивал своих коллег посетивший США Герберт Уэллс.

«Боюсь, что эта книга написана лучше, чем иная уважаемая классика». – Голос большого писателя утонул в

раздражении профессионалов. Как водится, пошли слухи. Рассказывали, что она списала книгу с дневника своей

бабушки, что она заплатила Синклеру Льюису, чтобы тот написал роман…

   В самом составе литературы она поддержала то, что считалось примитивным и будто бы преодоленным:

чистоту образа, жизнь. Ее девический дневник, полный сомнений в призвании, обнаруживает удивительную

зрелость: «Есть писатели и писатели. Истинным писателем рождаются, а не делаются. Писатели по рождению

создают своими образами реальных живых людей, в то время как «сделанные» – предлагают набивные чучела,

танцующие на веревочках; вот почему я знаю, что я «сделанный писатель»… Позднее в письме другу она

высказалась так: «… если история, которую хочешь рассказать, и характеры не выдерживают простоты, что

называется, голой прозы, лучше их оставить. Видит бог, я не стилист и не могла бы им быть, если бы и хотела».

   Но это было как раз то, в чем у интеллектуальных кругов искать сочувствия было трудно. Молодая

американская культура не выдерживала напора модных течений и наук; в литературе начали диктовать свои

условия экспериментаторы, авторитеты психоанализа сошли за великих мыслителей и т.д. Доказывать в этой

среде, что простая история сама по себе имеет смысл, и более глубокий, чем набор претенциозных суждений,

было почти так же бесполезно, как когда-то объяснять на островах, что стеклянные бусы хуже жемчужин. Здесь

требовались, по выражению Де Вото, «философские обертоны». И через сорок лет на родине Митчелл, в

Джорджии, критик Флойд Уоткинс, зачисляя ее в «вульгарную литературу», осуждает этот «простой рассказ о

событиях» без «философских размышлений»; тот факт, что, как сказала Митчелл, «в моем романе всего четыре

ругательства и одно грязное слово», кажется ему фарисейством и отсталостью; ему не нравится ее

популярность. «Великая литература может быть иногда популярной, а популярная – великой. Но за немногими

известными исключениями, такими, как Библия, а не «Унесенные ветром», величие и популярность скорее

противостоят друг другу, чем находятся в союзе». Остается лишь поместить в исключения Сервантеса и Данте,

Рабле, Толстого, Чехова, Диккенса, Марка Твена… кого еще? В исключения из американской литературы

Маргарет Митчелл так или иначе попадала.

   Мы не знаем ничего об ее общении с кем-либо из писателей, знаменитых в ее время. Она не участвовала ни в

каких объединениях, никого, в свою очередь, не поддерживала, не выдвигала. Представители так называемой

«южной школы» (Р. – П. Уоррен, Карсон Маккаллерс, Юдора Уэлти и др.), чрезвычайно предупредительные

друг к другу, никогда не упоминают ее имени. То же и Фолкнер, воспитанный негритянкой-няней, вероятно,

похожей на ту, которую читатель встретит в романе (в семье Фолкнеров ее звали «Мамми Калли»), и скакавший

на лошади через изгородь своего участка точно так же, как отец Скарлетт Джералд О'Хара, мог бы помянуть ее

в своих перечнях «американских писателей»… Мог бы, если бы захотел. Небывалый читательский успех

обошелся Митчелл, видно, все-таки слишком дорого. В литературной среде она осталась навсегда одна.

   Но американкой она была. Настоящей, в жилах которой текла американская история: беглые предки из

Ирландии со стороны отца, с другой – такие же французы; традиции независимости и полагания на собственную

силу, готовность рисковать; любимыми стихами ее матери были:

   

   

    

     И тот судьбы своей страшится

     Иль за душой у него мало,

     Кто все поставить не решится,

     Когда на то пора настала!

    

   

   

   Два деда ее сражались на стороне южан; один получил пулю в висок, случайно не задевшую мозга, другой

долго скрывался от победителей-янки.

   Современная Атланта, конечно, ничем не напоминает об этих временах. Фантастический гриб гостиницы

«Хайет-Ридженси»; полированные цоколи страховых компаний; чахлый скверик, обтекаемый потоками машин.

Но во времена юности Митчелл здесь еще стояли особняки, похожие на наш дворянский «ампир», сады; жили

люди, хорошо знавшие друг друга. Мать показывала ей обгорелые печные трубы и пустыри – следы

исчезнувших в войну семейств. Достопримечательностью города была и панорама, рассказывающая о сражении

за Атланту и взывающая теперь о финансовой помощи – среди более популярных современных развлечений.

Хотя, по словам брата писательницы, г-на Стивенса Митчелла, Маргарет не любила ее и тогда, может быть, за

несколько нарочитый пафос. Девочка росла в атмосфере рассказов о потрясающих событиях недавней эпохи,

чему помогало и то, что отец ее был председателем местного исторического общества. Видимо, семейные

предания, впечатления юности и привели ее к странной мысли, что она живет в завоеванной стране.

   Какими путями было задумано отвоевание, мы не знаем. Характер был скрытный, оставлявший снаружи

только то, что считал возможным показать. Однажды она рассказала, как отец, будучи мальчишкой, как-то залез

на дерево, чтобы подсмотреть, куда идет старый джентльмен, их родственник. Он увидел, что тот прошагал с

полмили по дороге, а потом вдруг свернул на луг, хотя мог бы пройти туда прямо: самая мысль, что кто-то знает

его намерения, была ему ненавистна. «Чем дольше я живу, тем больше верю в наследственность и тем больше

чувствую расположение к старому джентльмену».

   Биография ее выглядит вполне ординарной. Родилась в 1900 году, средне училась, писала для школьного

театра пьесы из жизни экзотических стран, включая Россию, танцевала, ездила верхом. В 1918 году на фронте

во Франции погиб ее жених – лейтенант Генри; каждый год в день его смерти она посылала его матери цветы. В

1925 году, вторично выйдя замуж за страхового агента Джона Марша (о первом браке известно лишь то, что

Маргарет не расставалась с пистолетом, пока ее супруг не был найден убитым где-то на Среднем Западе), она

оставила работу репортера в местной газете и поселилась с мужем неподалеку от прославленной ею Персиковой

улицы. Она повела жизнь типичной провинциальной леди, как себя и называла, с тем лишь отличием, что дом ее

был полон каких-то бумажек, над которыми потешались и гости, и она сама. Это и был роман, создававшийся с

1926 по 1936 год. И только когда он вышел, можно было понять, на что посягнула эта маленькая смелая

женщина.

   Если европейские писатели, посещавшие Америку, нередко относились к ней как к переростку, воспитание

которого упущено (как, например, Токвиль, Диккенс, Гамсун или Грин); если американцы выдвинули в ответ

свой идеал, Гекльберри, которому воспитание не нужно, – лицемерие старой тетушки Европы, а янки еще

скажут свое слово при дворе романтического хлама, – то Маргарет Митчелл повернула этот затянувшийся спор

в неожиданный вопрос: да янки ли Америка? Никогда еще не подвергался такому сильному сомнению

человеческий тип, связанный с этим именем, и его право представлять страну.

   Сомнение это не покажется нам странным, если мы вспомним, что произошло в США в результате

Гражданской войны 1861-1865 годов.

   Восстановим кратко канву событий. В октябре 1859 года Джон Браун с сыновьями захватил арсенал в

Харперс-Ферри, требуя отмены самого вопиющего из зол, существовавших в стране, – рабства. Его гибель

покончила с надеждами на мирное урегулирование; оба лагеря мобилизовались. В 1860 году президентом стал

убежденный аболиционист Авраам Линкольн; Южные штаты отделились, образовав конфедерацию (1861), и

военные действия начались. Перевес был на стороне Севера – примерно двадцать миллионов населения против

десяти и сильный промышленный потенциал; однако у Юга были более талантливые генералы и

централизованное руководство. Вначале дело шло с переменным успехом; северяне захватили с моря Новый

Орлеан и двигались навстречу своим войскам по Миссисипи; семидневный кровавый бой у реки Чикагомини

(1862) кончился безрезультатно; южане выиграли несколько важных сражений в приграничных областях и

вторглись в Пенсильванию. Но после того как Линкольн провозгласил 1 января 1863 года отмену рабства,

наступил перелом. Объединенное командование северными армиями принял генерал Грант – будущий

президент; подчиненный ему генерал Шерман быстрым броском взял в сентябре 1864 года Атланту (пожар и

паника которой красочно описаны в романе); в апреле 1865 года остатки армий конфедератов сдались.

   Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось, дело свободы продвинулось недалеко. На

поверженные пространства пришел строй, о котором сказал поэт: «Знаю, на место цепей крепостных люди

придумали много иных». Финансовая аристократия сменила земельную. В стране, лишенной опыта истории,

противоречия прогресса сказались с особой остротой: хищничество, спекуляции и циничное ограбление труда

расцвели, почти не ведая препятствий. «Лучшие американские авторы, – писал К. Маркс, – открыто

провозглашают как неопровержимый факт, что хотя война против рабства и разбила цепи, сковывавшие негров,

зато, с другой стороны, она поработила белых производителей». Явились новые хозяева, о которых

недвусмысленно сказано в романе: То были «некие Гелерты, побывавшие уже в десятке разных штатов и, судя

по всему, поспешно покидавшие каждый, когда выяснялось, в каких мошенничествах они были замешаны;

некие Коннингтоны, неплохо нажившиеся в Бюро вольных людей одного отдаленного штата за счет

невежественных черных, чьи интересы они, судя по всему, должны были защищать; Дилсы, продававшие

сапоги на картонной подошве правительству конфедератов и вынужденные потом провести последний год

войны в Европе; Караханы, заложившие основу своего состояния в игорном доме, а теперь рассчитывавшие на

более крупный куш, затеяв на бумаге строительство несуществующей железной дороги на деньги штата…» и

т.д. Нравы, вводимые ими, быстро сказались на образе жизни страны.

   Отсюда пришло то удручающее сочетание дикости и цивилизации, минуя культуру (то есть представление о

смысле), которое всегда так останавливало друзей Америки и стало чувствоваться теперь через

соприкосновение с нею в прессе, психологии, быту – везде. Здесь родилось то удивительное состояние, когда

могучая страна, полная инициативы, богатств и технического совершенства, оказалась столь бедной по части

обыкновенных понятий – к чему все это существует и куда движется.

   Смысл жизни? Вам ответят: любой смысл для жизни, причем для моей жизни, а если не подходит, к черту его.

А чтобы не разодралось в клочья общество, установить правила, как на охоте, да и в любой мафии они

существуют; впрочем, тоже не абсолютные, их можно и переходить – но только уж если переломают кости и

выбросят, не обижайся: знал, на что шел. Попробуйте возразить этой логике; интересно, сразу ли найдетесь?

   Потом ведь это и свобода. Мало ли какие у меня могут быть желания: хотите подавлять их, насиловать –

увольте. Скажите такому, что эта свобода помещает вас в рабство, – тому, кто умеет раздробленные желания

быстро удовлетворять, потакать им, разжигать их, по своему усмотрению управлять ими; что это-худшее из

рабств, потому что исключает самую возможность слышать смысл и делает вас абсолютной пешкой в руках

потакателя; скажите – не услышит.

   В самом деле, здесь ведь был проведен этот опыт – жить без власти, без правительства – мечта! В Америке

была провозглашена эта доктрина, и обобщил ее американский гуманист Генри Торо, сказав, что лучшее

правительство то, которое менее всего правит. Чего бы, кажется, лучше. Но свято место пусто не бывает, и на

место человека явилось правительство, никакому лицу действительно не принадлежавшее и никакому принципу

(наконец!) не подчинявшееся, зато и прибравшее своих подданных как никогда раньше: деньги…

   Короче, Маргарет Митчелл имела достаточно оснований протестовать против отождествления Америки с янки

и повернуть свой роман к изображению того, о чем сказал, вглядываясь в Новый Свет, неведомый ей Пушкин:

«Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и

страстию к довольству (comfort)».

   Другое дело, что задача, которую писательница себе поставила, была необычайно трудна. Решая ее одиноко,

нелегко было избежать ошибок, известных в истории. Америка – это не янки, хорошо, но кто же тогда? Уж не те

ли, кого Север беспощадно разорил? Потерянный, невозвращенный уклад, очистившийся в памяти и готовый

сойти за реальность… Искушение сильное, и ушла ли от него писательница вполне, сказать трудно. Так, по

крайней мере в первом впечатлении можно было понять заглавие ее книги, взятое из стихотворения Горация в

популярном у американцев переложении Эрнста Доусона: «Я забыл многое, Цинара; унесенный ветром,

затерялся в толпе аромат этих роз…», и название поместья – Тара (древняя столица ирландских королей), также

широко известное по балладе английского романтика Томаса Мура:

   

   

    

     Молчит просторный тронный зал,

     И двор порос травой:

     В чертогах Тары отзвучал

     Дух музыки живой.

     Так спит гордыня прежних дней.

     Умчалась слава прочь, –

     И арфы звук, что всех нежней,

     Не оглашает ночь.

     (Перевод А. Голембы.)

    

   

   

   Правда, вглядевшись, можно было понять, что писательница не слишком жалует обитателей этих

романтических времен. В ее романе они обрисованы такими, какими они, вероятно, и были: запоздалые

дворяне, которые в других странах стали отмирать, давая дисциплинированных выходцев-ученых, писателей,

или вырождаться в рантье, а здесь, с щедрой землей и рабами, сложились в барскую вольницу; темпераментная

дичь, независимая и безнаказанная. Лучшие из них, как отмечено в романе, сознавали это сами: «Наш образ

жизни так же устарел, как феодальная система средних веков». Циничный Ретт высказался еще жестче: «Это

порода чисто орнаментальная».

   Строчка из баллады Мура «Так спит гордыня прежних дней» тоже звучала недаром. «Дети гордости» – так

назвал историк Роберт Мэнсон Майерс свой трехтомник, вышедший в 1972 году, где он собрал переписку одной

южной семьи за четырнадцать лет (с 1854 по 1868 г.), то есть до, во время и после Гражданской войны. Если

наши издательства заинтересуются когда-нибудь документальным вариантом описываемых событий, лучшей

книги не найти. История преподобного Ч. – К. Джонса, его жены, детей, тетки, сестер, племянниц и т.д., чуть не

полностью совпавшая с романом Митчелл (вплоть до ребенка, рождающегося в заброшенном доме), открыла

поразительную картину упорства, способного принимать мир только с высоты, пусть и воображаемой. Слова из

«Автобиографии» основателя нации Бенджамина Франклина: «… из наших природных страстей труднее всего,

может быть, совладать с гордостью» – подходили к ним как нельзя более.

   Сложнее, что сама писательница оказалась несвободной от этих наследственных пристрастий. Так, в ее книге,

несомненно, дает о себе знать патерналистский подход к неграм – дружелюбно-покровительственное

отношение, готовность оценить и понять их сколько угодно, но – «на своем месте». Читатель без труда уловит

его в том, как она противопоставляет историю своего дядюшки Питера известному дяде Тому Г. Бичер-Стоу,

как рисует кормилицу Мамушку, Большого Сэма и др. Эти ноты у Митчелл сквозят даже намеренно

вызывающе, когда, например, она начинает рассказывать, как «в области, давно знаменитой своими добрыми

отношениями между рабами и рабовладельцами, начала расти ненависть и подозрительность» (не желая

замечать, что если подобные отношения где-то и существовали, то это значило лишь, что одобряемые ею

невольники были не просто по положению, а и по чувствам рабы; не желая знать ничего о том действительном

сопротивлении, которое с самого начала все сильнее охватывало негритянское население и принимало самые

разные формы, от пассивного притворства до побегов и организованных восстаний, – как у Габриеля и Ната

Тернера); или усматривает в нарождавшемся ку-клукс-клане защиту белых женщин от насилий. Подобные

утверждения, разумеется, никакого сочувствия и прогрессивно мыслящих американцев вызвать не могли; они

противоречили основной традиции американской литературы от Марка Твена до Фолкнера. Все это сильно

затруднило отношения Митчелл с демократической Америкой, которая одна могла поддержать ее

сопротивление чистогану.

   Однако судить роман по этим всплескам сословного высокомерия было бы большим упрощением. Мы знаем и

великие примеры, – как Толстой в предисловии к «Войне и миру» объявлял, что его не интересуют низшие

сословия, а его Николай Ростов одним молодецким ударом усмирял мужицкий бунт. Но именно эпическая

правда этой книги подготовила его поворот к «Воскресению», «Не могу молчать» и открытый переход на

сторону народа. Неизвестно, куда бы пошла дальше Митчелл, не оборви ее жизнь пьяный таксист (1949 г.). Но

ясно, что крушение рабства вытекает из ее романа с очевидностью необратимой. Что касается ее критики

неожиданного расизма освободителей – холодного, брезгливо-отчужденного и куда более последовательного,

чем прежняя дикость, то исторический опыт, к сожалению, ее оправдают. Когда волна негритянского движения

в стране заставила заново взглянуть на историю и реальное положение негритянского населения, выводы

специалистов ее полностью подтвердили: «Права негров были немедленно выброшены за борт, как только

северные политические и экономические лидеры решили, что для защиты своих интересов больше не

нуждаются в их голосах».

   Одно в книге Митчелл не требовало никаких подтверждений: сама Скарлетт.

   Литература отличается от подделок, между прочим, и тем, что читатель чувствует себя в чужой душе, как в

собственной. В век разобщения эта черта незаменима. Со Скарлетт добавилось и то, что она попала в

положение, близкое в новой Америке многим. Человек без культуры, с сильным и острым умом и бешеной

жаждой жизни, на которого обрушились все проблемы, – несоизмеримые с ним и, кажется, непосильные, – стал

побеждать их, ничего о них заранее не зная; этот опыт, конечно, притягивал каждого, кому он был по-своему

знаком.

   Вопрос был все тот же: как пронести и развить внутренние ценности в мире оголенно-практического интереса.

«Ах, какою леди до кончиков ногтей она станет, когда у нее опять появятся деньги! Тогда она сможет быть

доброй и мягкой, какой была Эллин, и будет печься о других и думать о соблюдении приличий… И она будет

доброй ко всем несчастным, будет носить корзинки с едой беднякам, суп и желе-больным, и «прогуливать»

обделенных судьбой в своей красивой коляске». А пока… пока «она не может вести себя как настоящая леди, не

имея денег», и бросила все силы своей богатой натуры на их добывание.

   Так сплелся клубок противоречий, нерасторжимо связавший в ней чистоту и перерождение, идеал и порок, где

главное было не потерять дороги, как-то выбраться. Все соединило в себе и ее имя, удачно найденное в

последний момент, прямо в издательстве, в английском звучании которого есть и алый цветок, наподобие

нашего горицвета, и болезнь (сохранившееся и в русском названии – скарлатина), и «блудница на звере

багряном»…

   Не поддавался этот характер и мнениям, в которые его пытались уловить. Напряжение и сила, с какими

боролась эта душа против обстоятельств, терпя поражения, падая, часто не понимая смысла происходящего, но

не сдаваясь, – не позволяли этого сделать. Напрасно говорил ей Ретт, выдавая желаемое за правду: «Мы оба