Маргарет Митчелл Унесенные ветром

письма были пронизаны тоской по Двенадцати Дубам, и листок за листком он вспоминал охоту и долгие

прогулки верхом по тихим лесным просекам под холодным звездным небом, и пикники, и рыбную ловлю, и

тихие лунные ночи, и пленительный величавый покой старого дома.

    Скарлетт вспомнились слова только что прочитанного письма: «Никак не то, что произошло! Никак не это».

И она услышала в них крик измученной души перед лицом чего-то ужасного, чего нельзя принять и от чего

некуда скрыться. Слова эти ставили ее в тупик: ведь если Эшли не страшны ни раны, ни смерть, так чего же он

тогда боится? Она старалась разобраться в этих сложных мыслях.

    «Война нарушила его покой, а он… он не любит того, что угрожает его покою… Как я, например… Он любит

меня, но боялся жениться на мне, боялся, что я нарушу уклад его жизни, образ мыслей. Нет, не то чтоб боялся,

это неверно. Эшли не трус. Какой же он трус, если его имя упоминается в донесениях, и полковник Слоан

прислал Мелли письмо и описал, как храбро Эшли сражался, как он повел своих солдат в атаку. Когда он хочет

чего-то достигнуть, нет человека смелее и решительнее его, но… Он живет в том мире, что внутри него, а не в

том, что его окружает, и не хочет слиться с ним… И он… О, я не знаю, как это назвать! Если бы тогда, год

назад, я понимала это, он бы женился на мне, я знаю».

    Она стояла, прижав письма к груди, и с нежностью думала об Эшли. Ее чувство к нему не изменилось – оно

было таким же, как в тот день, когда она впервые поняла, что любит его. Как в то мгновение, когда ей было

четырнадцать лет и она стояла на крыльце в Таре и увидела, как он подъезжает верхом к дому, улыбается и

волосы его золотятся в лучах утреннего солнца. И увидев, обмерла. И сейчас она все так же, как та

девочка-подросток, преклонялась перед этим мужчиной, совсем его не понимая, и восхищаясь теми сторонами

его натуры, которые были ей самой чужды. Ее любовь все еще была детской мечтой о Прекрасном Принце, не

требующей ничего, кроме поцелуя и признания, что и он ее любит.

    Прочтя письма Эшли, Скарлетт уже не сомневалась, что он любит ее, хотя и женился на Мелани, и ей, в

сущности, было довольно этой уверенности. Она была еще гак молода, и душа ее так нетронута. Близость с

Чарлзом, его неловкие стыдливые ласки не смогли пробудить тлевшего в ней подспудного огня, и ее мечты об

Эшли не шли дальше поцелуя. В те короткие лунные ночи, проведенные с Чарлзом, ее чувства еще не

пробудились, она еще не созрела для любви. В объятиях Чарлза она не познала ни страсти, ни подлинной

нежности, ни высокого накала чувств в слиянии душ и тел.

    Плотская любовь была для нее просто уступкой непонятной одержимости мужчин, которую женщина не в

состоянии разделить, – чем-то постыдным и мучительным, неизбежно ведущим к еще более мучительному: к

родам. Эта сторона брака не являлась для нее неожиданностью. Накануне свадьбы Эллин намекнула ей, что

супружеские отношения включают в себя нечто такое, что женщина должна переносить стоически и с

достоинством, а из перешептываний других матрон в дни ее вдовства она почерпнула лишь подтверждение этим

словам. И Скарлетт была рада, что и брак, и брачная постель-все это для нее позади.

    Да, это осталось позади – но не любовь. Ведь ее любовь к Эшли была чем-то совсем иным, отличным от

супружеской любви и страсти, чем-то невыразимо прекрасным и священным, и чувство это крепло день ото дня,

вынужденное таиться в молчании, питаясь неиссякаемыми воспоминаниями и надеждой.

    Она вздохнула и аккуратно перевязала пачку писем ленточкой, снова и снова раздумывая над тем, что

отличало Эшли от всех, но ускользало от ее понимания. Она продолжала над этим размышлять, стараясь прийти

к какому-то выводу, но, как обычно, задача эта оказалась непосильной для ее незрелого ума. Она положила

письма обратно в шкатулку и захлопнула крышку. Внезапно ей припомнились последние строки только что

прочитанного письма, в которых упоминалось имя Ретта Батлера, и она нахмурилась. Как мог Эшли придавать

значение словам, произнесенным этим низким человеком год назад? Это странно. Он, несомненно, негодяй,

хотя, надо отдать ему должное, – танцует божественно. Только негодяй мог сказать о Конфедерации то, что она

слышала от него на благотворительном базаре.

    Она направилась к трюмо, окинула себя одобрительным взглядом, пригладила выбившиеся из прически

темные пряди. Вид белоснежной кожи и чуть раскосых зеленых глаз, как всегда, поднял ее настроение. Она

улыбнулась, и на щеках заиграли ямочки. Вспомнив, как ее улыбка всегда восхищала Эшли, она выбросила

капитана Батлера из головы и с удовольствием полюбовалась на свое отражение в зеркале. Мысль о том, что она

любит чужого мужа и только что тайком прочла его письма, адресованные жене, не потревожила ее совести и не

омрачила радости, которую давало ей сознание своей молодости, очарования и окрепшая уверенность в любви

Эшли.

    Она отперла дверь и, спускаясь вниз по винтовой лестнице, запела «В час победы нашей». На сердце у нее

было легко.

   

   

    

     Глава XII

    

    Но хотя побед было одержано немало, война все еще длилась и люди уже перестали говорить: «Еще одна,

последняя победа – и войне конец», – и перестали называть янки трусами. Теперь всем становилось ясно, что

янки далеко не трусы и, чтобы одолеть их, потребуется одержать еще немало побед. Но все же победы были –

генерала Моргана и генерала Форреста в Теннесси, а впереди маячила триумфальная победа во втором

сражении при Булл-Рэне – она представлялась столь очевидной, словно с янки уже были сняты скальпы. Но

пока что за эти будущие скальпы приходилось платить дорогой ценой. Госпитали и дома Атланты были

переполнены больными и ранеными, и все больше и больше женщин появлялось в трауре, а унылые ряды

солдатских могил на Оклендском кладбище становились все длиннее и длиннее.

    Бумажные деньги, выпускавшиеся Конфедерацией, катастрофически обесценивались, а стоимость продуктов

и одежды так же катастрофически росла. Тяжелое время податей начало сказываться на рационе жителей

Атланты. Пшеничная мука становилась редкостью и так вздорожала, что кукурузный хлеб понемногу вытеснил

бисквиты, вафли и сдобные булочки. Из мясных лавок почти исчезла говядина, баранины тоже оставалось мало,

и стоила она так дорого, что была по карману лишь богачам. Впрочем, в свинине, битой птице и овощах

недостатка пока не ощущалось.

    А корабли северян все ужесточали блокаду южных портов. Чай, кофе, шелка, корсеты из китового уса,

одеколоны, журналы мод и книги становились малодоступной роскошью. Цены даже на самые дешевые

хлопчатобумажные ткани взлетели так, что дамы, вздыхая, взялись за переделку прошлогодних нарядов в

соответствии с требованиями нового сезона. Ткацкие станки, годами покрывавшиеся пылью на чердаках,

перекочевывали вниз, и в каждой гостиной можно было увидеть рулоны домотканых материй. Все – женщины,

мужчины (в военной форме и в гражданской одежде), дети, негры – все ткали. Серый цвет – цвет мундиров

армии конфедератов – почти повсеместно исчез, уступив место орехово-желтому оттенку домотканой одежды.

    Уже и госпитали начинали ощущать нужду в хинине, каломели, хлороформе, опиуме, йоде. Использованные

бинты и марля стали слишком большой драгоценностью, чтобы их выбрасывать после употребления, и все

дамы, работавшие в госпиталях, возвращались домой нагруженные корзинками с окровавленным перевязочным

материалом, который надлежало выстирать, выгладить и снова пустить в дело.

    Но для Скарлетт, едва освободившейся от пут вдовства, эти военные дни протекали весело и оживленно.

Некоторые ограничения в пище и нарядах не могли испортить ей настроения – так была она счастлива,

вырвавшись на волю.

    Когда она вспоминала истекший год, где в унылой череде дней один день был неотличим от другого, ей

казалось, что теперь время летит с головокружительной быстротой. Каждый зарождавшийся день сулил

какое-нибудь новое увлекательное приключение, новые знакомства, и она знала, что какие-то мужчины будут

искать с ней встречи и будут говорить ей, как она хороша, заверять, что они почли бы для себя за честь

сражаться за нее и даже умереть. И хотя она любила Эшли и не сомневалась, что будет любить его до

последнего вздоха, это ничуть не мешало ей кокетничать напропалую и получать предложения руки и сердца.

    Неумолчные отголоски войны, доносившиеся в Атланту, вносили приятную непринужденность во

взаимоотношения, повергавшую людей почтенных в тревогу. Обескураженные мамаши обнаруживали, что их

дочерям наносят визиты незнакомые люди, чья родословная никому не известна и которые не имеют при себе

рекомендательных писем, и с ужасом замечали, что дочери разрешают этим людям украдкой пожимать им руку.

Миссис Мерриуэзер, ни разу не позволившая будущему супругу поцеловать ее до свадьбы, просто не поверила

своим глазам, увидев, что Мейбелл целуется с маленьким зуавом Рене Пикаром. Ужас ее был тем более

неописуем, что Мейбелл ничуть не была смущена. И хотя Рене немедленно предложил Мейбелл руку и сердце,

это не могло изменить существа дела. Миссис Мерриуэзер видела, что Юг стремительно скатывается в бездну

морального разложения, и не раз во всеуслышание об этом заявляла. Остальные матери с жаром поддерживали

ее точку зрения и винили во всем войну.

    Но мужчины, приготовившись через неделю-другую сложить голову на поле боя, не намерены были

предпринимать установленное правилами хорошего тона длительное и церемонное ухаживание и выжидать год,

прежде чем, собравшись с духом, назвать свою избранницу по имени – с прибавлением, разумеется,

обязательного «мисс». Обычно они теперь через три-четыре месяца уже делали предложение. А девушки, хотя и

знали, что настоящая леди должна поначалу трижды ответить на предложение отказом и только на четвертый

раз принять его, готовы были сразу же, не раздумывая долго, сказать «да».

    Эта простота нравов, принесенная войной, сделала жизнь необычайно увлекательной для Скарлетт. Если бы

не грязная зачастую работа сиделки и не тоскливая обязанность скатывать бинты, она, пожалуй, ничего не

имела бы против того, чтобы война длилась вечно. В сущности, она и работу в госпитале переносила теперь без

раздражения, ибо здесь ей открывался огромный простор для ловли поклонников. Раненые были беззащитны

перед ее чарами и тут же сдавались на милость победителя. Сменить повязку, отереть пот со лба, взбить

подушки, помахать веером – и объяснение в любви не заставит себя ждать. О, это была поистине райская жизнь

после года такого унылого существования!

    Скарлетт словно бы возвратилась в те времена, когда она еще не была замужем за Чарлзом. Словно бы и не

было вовсе этого брака, и она не получала страшной вести о смерти мужа, и не произвела на свет Уэйда. Война,

замужество, рождение ребенка не оставили глубокого следа в ее душе – она была все та же, что прежде.

Скарлетт родила сына, но он был окружен такой заботой в красном кирпичном доме тетушки Питтипэт, что она

легко забывала о его существовании. Всем своим нутром она чувствовала себя прежней Скарлетт О'Хара-Одной

из первых красавиц графства. Она была прежней и в помыслах своих, и в поступках, но поле ее деятельности

расширилось неимоверно. Пренебрегая неодобрением всех друзей тетушки Питти, она теперь вела тот же образ

жизни, что и до замужества; посещала вечера, танцевала, каталась верхом с военными, флиртовала – словом,

проводила время совершенно так же, как в девичестве, и не позволила себе только одного – снять траур. Она

знала, что это может стать последней каплей, которая переполнит чашу терпения тети Питти и Мелани. Но и в

трауре она была столь же очаровательна, как в девичьем наряде, приятна и мила в обхождении – пока ей не

мешали жить по-своему, любезна и внимательна – пока это не доставляло ей хлопот, и столь же тщеславна по

части своей внешности и успехов в обществе.

    Еще совсем недавно она была несчастна, а теперь чувствовала себя счастливой: у нее были поклонники, они

неустанно твердили ей о несравненной прелести ее чар, и счастье ее было бы полным, будь Эшли не женат на

Мелани и не угрожай ему опасность. И все же пока Эшли был далеко, она как-то легче мирилась с мыслью, что

он принадлежит не ей. Казалось, пока он там, в Виргинии, отделенный от Атланты сотнями миль, она в такой же

мере владеет им, как Мелани.

    Так пролетали дни осени 1862 года, заполненные работой в госпитале, скатыванием бинтов, танцами,

прогулками за город – занятиями, изредка прерываемыми короткими наездами домой в Тару. Посещения эти

приносили разочарование – слишком мало было возможности для спокойных, долгих бесед с Эллин, о которых

Скарлетт мечтала в Атланте, слишком мало свободного времени, чтобы посидеть возле занятой шитьем матери,

вдыхая неясный аромат лимонной вербены, слушая, как шуршит ее шелковое платье, чувствуя на своей щеке

ласковое прикосновение ее мягкой ладони.

    Эллин похудела, постоянно была теперь чем-то озабочена и с утра до позднего вечера – даже когда вся

усадьба погружалась в сон – оставалась на ногах. Требования интендантских уполномоченных Конфедерации

росли из месяца в месяц, имение должно было их выполнять, и задача эта легла на плечи Эллин. Даже Джералду

впервые за много лет пришлось заняться хозяйством, ибо найти управляющего на место Джонаса Уилкерсона

оказалось невозможным, «А Джералд сам объезжал верхом свои владения. Теперь у Эллин хватало времени

лишь на то, чтобы, наскоро поцеловав дочь, пожелать ей спокойной ночи, Джералд целыми днями пропадал в

поле, и Скарлетт скучала дома одна. Даже у сестер были теперь свои заботы. Сьюлин и Фрэнк Кеннеди нашли

наконец «общий язык», и Сьюлин напевала «Когда войне придет конец» с таким лукавым видом, что это

порядком бесило Скарлетт, а Кэррин утопала в мечтах о Бренте Тарлтоне, и с ней ни о чем невозможно было

поговорить.

    Словом, хотя Скарлетт всегда с радостью предвкушала поездку домой, она не испытывала огорчения, когда

почта доставляла неизбежное письмо, в котором тетушка Питти и Мелани заклинали ее возвратиться в Атланту.

Эллин же в этих случаях всегда вздыхала, опечаленная мыслью о разлуке со старшей дочерью и своим

единственным внуком.

    – Я понимаю, что нельзя быть такой эгоистичной и удерживать тебя здесь, когда твоя помощь нужна в

Атланте раненым, – говорила она. – Только… только обидно, моя дорогая, что я так и не выкроила времени

спокойно побеседовать с тобой. Я как-то даже не успела почувствовать, что ты все та же, моя маленькая

дочурка, а теперь уже надо расставаться.

    – Я всегда, всегда буду вашей маленькой дочуркой, – говорила Скарлетт и прятала лицо на груди Эллин,

чувствуя внезапно вспыхнувшие угрызения совести. Она не могла признаться матери, что не уход за ранеными

конфедератами, а танцы и поклонники влекут ее назад в Атланту. Теперь она уже многое утаивала от Эллин. Но

самым главным секретом было то, что Ретт Батлер стал довольно частым гостем в доме тетушки Питтипэт.

    Это тянулось уже не первый месяц: всякий раз, приезжая в город, Ретт Батлер неизменно появлялся в их доме,

увозил Скарлетт кататься в коляске, сопровождал ее на танцы и благотворительные базары и поджидал у ворот

госпиталя, чтобы отвезти домой. Она уже перестала бояться, что он выдаст кому-нибудь ее секрет, и все же в

каком-то уголке мозга гнездилась беспокойная мысль: он ведь знает всю правду про нее и Эшли, – она

предстала перед ним в самом непрезентабельном виде. И эта мысль заставляла Скарлетт прикусить язык, когда

капитан Батлер начинал ее раздражать. А раздражал он ее нередко.

    Ему было уже за тридцать, и она чувствовала себя с ним беспомощной, словно ребенок: ей не удавалось

командовать им, как всеми прочими своими поклонниками, которые обычно были примерно одного с ней

возраста. А он всегда держался так, будто ничто не могло задеть его за живое, многое же просто забавляло,

когда же ему удавалось разозлить ее до такой степени, что она угрюмо замыкалась в себе, это только забавляло

его еще больше. Эти искусные подтрунивания приводили ее порой в такую ярость, что она уже переставала

владеть собой – ведь наряду с обманчиво утонченной внешностью, унаследованной от Эллин, ей достаются в

удел и бешеный ирландский нрав ее папаши. Прежде она никогда не давала себе труда обуздывать свой гнев –

разве что в присутствии Эллин. И теперь ей стоило мучительных усилий удерживать готовое слететь с языка

крепкое словечко из страха перед иронической усмешкой Ретта. Если бы ей удалось хоть раз заставить его тоже

потерять самообладание, она, быть может, не ощущала бы так остро его превосходства над собой.

    После какой-нибудь очередной словесной дуэли – а Скарлетт почти никогда не выходила из них

победительницей – она заявляла Ретту Батлеру, что он невыносим, дурно воспитан, не джентльмен и она не

желает больше его видеть. Но проходило какое-то время, он возвращался в Атланту, наносил, как положено,

визит тетушке Питти и подчеркнуто церемонно преподносил Скарлетт коробку шоколадных конфет,

привезенных из Нассау. Или успевал, всех опередив, абонировать для нее кресло на музыкальном вечере, или

пригласить на танец на балу, и его беззастенчивое ухаживание в конце концов начинало так ее забавлять, что

она, смеясь, прощала ему прошлые прегрешения до тех пор, пока он не совершал новых.

    И хотя его манера себя держать раздражала ее неимоверно, она все с большим нетерпением ждала его

посещений. Было в нем что-то отличавшее его от всех других мужчин; что-то необъяснимо для нее самой

притягательное и странно волнующее крылось в едва уловимой грации его движений, и когда высокая,

широкоплечая фигура внезапно вырастала в дверях, Скарлетт всем телом ощущала его появление, словно ожог,

а в холодной, неприкрыто-нагловатой усмешке его темных глаз таилось нечто заставлявшее ее подчиняться ему

против воли.

    «Право, можно подумать, что я в него влюблена, – с испугом думала Скарлетт. – Но я же вовсе не люблю его

– непонятно, что со мной творится!»

    Однако тревожное, волнующее чувство не проходило. Когда Ретт Батлер, принося с собой раздражающее

ощущение мужского превосходства, наведываются к тетушке Питтипэт, ее упорядоченный дом с его

женственной, изнеживающей атмосферой начинал казаться тесным, обветшалым и немного старомодным. И

Скарлетт была не единственным человеком в этом доме, на кого визиты капитана Батлера производили

необычное воздействие, ибо тетушка Питтипэт всякий раз при его появлении впадала в неописуемое волнение.

    Тетушка Питтипэт, разумеется, прекрасно понимала, что Эллин не может одобрить знакомства капитана

Батлера со своей дочерью и было бы недопустимым легкомыслием закрывать глаза на то, что человека этого не

принимают ни в одном из хороших домов Чарльстона, но тем не менее, выслушивая его комплименты или

протягивая ему для поцелуя руку, она проявляла не больше твердости духа, чем муха, летящая на запах меда. К

тому же он – рискуя, по его словам, жизнью – обычно привозил ей из Нассау различные маленькие сувениры:

пакетики с булавками и иголками, пуговицы, катушки шелковых ниток и шпильки для волос. Все эти мелкие

предметы стали теперь почти недоступной роскошью: дамы закалывали волосы деревянными, выструганными

ножом шпильками ручного изготовления и носили пуговицы из обтянутых материей желудей, и у тетушки

Питти не хватало моральной стойкости отказаться от таких даров. Самый вид пакета с каким-нибудь сюрпризом

доставлял ей такую детскую радость, что не вскрыть этот пакет она была просто не в силах. А вскрыв, конечно,

уже не могла не принять подарка. А приняв, уже не находила в себе достаточного мужества, чтобы сказать

дарителю, что его репутация не позволяет ему наносить визиты трем одиноким женщинам, лишенным мужской

опеки. Более того: всякий раз при появлении капитана Батлера тетушка Питти начинала ощущать потребность в

такой опеке.

    – Никак не пойму, что в нем такого, – со вздохом беспомощно говорила она. – Но мне почему-то кажется, что

я… вернее, что он мог бы быть очень милым, привлекательным человеком, если бы… если бы я не чувствовала,

что он в общем-то в глубине души не уважает женщин.

    Мелани была шокирована: после того как капитан Батлер выкупил ее обручальное кольцо, она считала его на

редкость деликатным и тонко воспитанным джентльменом. Он всегда был исключительно предупредителен по

отношению к ней, она же держалась с ним несколько стесненно – главным образом потому, что с детства была

очень застенчива в обществе мужчин; к тому же она втайне испытывала к нему жалость, что немало позабавило

бы капитана Батлера, догадайся он об этом. Она прониклась убеждением, что он потерпел крушение на

романтической почве и это его ожесточило, а любовь хорошей женщины могла бы его возродить. В своей

мирной, лишенной треволнений жизни Мелани не приходилось лицом к лицу сталкиваться с пороком, и ей

трудно было поверить, что он существует. Доходившие до нее сплетни о Ретте Батлере и некоей девушке из

Чарльстона не могли не шокировать ее, но она не очень-то им верила, и, вместо того чтобы отвратить ее от

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: