Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    Он был с ней очень несчастлив – она это знала, – но все сносил как джентльмен. Он был по-настоящему

счастлив только раз: когда она подарила ему Эллу. Но она-то знала, что, будь на то ее воля, Эллы не было бы на

свете.

    Дрожь пробежала по телу Скарлетт; ей стало страшно, захотелось, чтобы Фрэнк был жив и она могла лаской

загладить свою вину перед ним. Ах, если бы бог не был таким свирепым и карающим! Ах, если бы время не

ползло так медленно и в доме не стояла бы такая тишина! Ах, если бы она не была так одинока!

    Вот если б Мелани была с ней – Мелани успокоила бы ее страхи. Но Мелани сидела дома и выхаркивала

Эшли. На мгновение Скарлетт подумала было попросить Питтипэт подняться к ней – может, в ее присутствии

умолкнет голос совести, – но не решилась. С Питти ей будет еще худее: ведь старушка искренне горюет по

Фрэнку. Он был ближе к ней по возрасту, чем к Скарлетт, и она была очень предана ему. Он вполне отвечал

желанию Питти «иметь мужчину в доме» – приносил ей маленькие подарочки и невинные сплетни, шутил,

рассказывал всякие истории, читал ей по вечерам газеты и сообщал события дня, а она штопала его носки. И она

ухаживала за ним, придумывала для него всякие особые кушанья, лечила от бесконечных простуд. И теперь ей

очень его недоставало, и она повторяла снова и снова, прикладывая платочек к красным опухшим глазам: «И

зачем только ему понадобилось ехать с этим ку-клукс-кланом!»

    Ах, если бы, думала Скарлетт, хоть кто-то мог утешить ее, рассеять ее страхи, объяснить, что гложет ее и

заставляет холодеть сердце! Вот если б Эшли… но Скарлетт тут же отбросила эту мысль. Ведь она чуть не

убила Эшли, как убила Фрэнка. И если Эшли когда-либо узнает правду о том, как она лгала Фрэнку, чтобы

заполучить его, узнает, как подло она вела себя с Фрэнком, он не сможет больше любить ее. Эшли ведь такой

благородный, такой правдивый, такой добрый, и он видит все так ясно, без прикрас. Если он узнает правду, то

сразу многое поймет. Да, конечно, прекрасно поймет! И любить ее уже не будет. Значит, он никогда не должен

узнать правду, потому что он должен ее любить. Разве сможет она жить, если этот тайный источник ее сил – его

любовь – будет у нее отнят? Насколько стало бы ей легче, если бы она могла уткнуться головой ему в плечо,

расплакаться и облегчить свою грешную душу!

    Стены затихшего дома, где в самом воздухе ощущалось тяжкое присутствие смерти, давили ее, и в какой-то

момент она почувствовала, что не в силах дольше это выносить. Она осторожно поднялась, прикрыла дверь к

себе в комнату и принялась шарить в нижнем ящике комода под бельем. Вытащив оттуда заветную

«обморочную» бутылочку тети Питти с коньяком, она поднесла ее к свету лампы. Бутылочка была наполовину

пуста. Не могла же она выпить так много со вчерашнего вечера! Скарлетт плеснула щедрую порцию в свой

стакан для воды и одним духом выпила коньяк. Надо будет до утра поставить бутылку назад, в погребец,

предварительно наполнив ее водой. Мамушка искала ее, когда люди из похоронного бюро попросили выпить, и

в кухне, где находились Мамушка, кухарка и Питер, тотчас возникла грозовая атмосфера подозрительности.

    Коньяк приятно обжег внутренности. Ничто не сравнится с коньяком, когда нужно себя взбодрить! Да и

вообще он всегда хорош – куда лучше, чем безвкусное вино. Какого черта, почему женщине можно пить вино и

нельзя – более крепкие напитки? Миссис Мерриуэзер и миссис Мид явно почувствовали на похоронах, что от

нее попахивает коньяком, и она заметила, какими они обменялись победоносными взглядами. Мерзкие старухи!

    Скарлетт налила себе еще. Ничего страшного, если она сегодня немножко захмелеет, – она ведь скоро ляжет,

а перед тем, как позвать Мамушку, чтобы та распустила ей корсет, она прополощет рот одеколоном. Хорошо бы

напиться до бесчувствия, как напивался Джералд в день заседания суда. Тогда, быть может, ей удалось бы

забыть осунувшееся лицо Фрэнка, молча обвинявшее ее в том, что она испортила ему жизнь, а потом убила.

    Интересно, подумала Скарлетт, а в городе тоже считают, что она убила его? На похоронах все были с ней

подчеркнуто холодны. Одни только жены офицеров-янки, с которыми она вела дела, вовсю выражали ей

сочувствие. А впрочем, плевала она на городские пересуды. Все это не имеет никакого значения, а вот перед

богом держать ответ ей придется!

    При этой мысли она сделала еще глоток и вздрогнула – так сильно коньяк обжег ей горло. Теперь ей стало

совсем тепло, но она все не могла отделаться от мыслей о Фрэнке. Какие дураки говорят, будто алкоголь

помогает забыться! Пока она не напьется до бесчувствия, перед ней все будет стоять лицо Фрэнка, когда в тот

последний раз он умолял ее не ездить одной, – застенчивое, укоряющее, молящее о прощении.

    Раздался глухой удар дверного молотка, эхом разнесшийся по притихшему дому, и Скарлетт услышала

неуверенные шаги тети Питти, пересекшей холл, а затем звук отворяемой двери. Кто-то поздоровался, затем

послышалось неясное бормотанье. Должно быть, какая-нибудь соседка зашла узнать про похороны или

принесла бланманже. Питти наверняка обрадовалась. Ей доставляет грустное удовольствие беседовать с теми,

кто заходит выразить сочувствие, – она словно бы вырастает при этом в собственных глазах.

    Кто бы это мог быть, без всякого интереса подумала Скарлетт, но тут, перекрывая приличествующий случаю

шепот Питти, раздался гулкий, тягучий мужской голос, и она все поняла. Радость и чувство облегчения

затопили ее. Это был Ретт. Она не видела его с той минуты, когда он принес весть о смерти Фрэнка, и теперь

всем нутром почувствовала, что он – единственный, кто способен ей сегодня помочь.

    – Я думаю, она согласится принять меня, – долетел до нее снизу голос Ретта.

    – Но она уже легла, капитан Батлер, и никого не хочет видеть. Бедное дитя, она в полной прострации. Она…

    – Думаю, она примет меня. Пожалуйста, передайте ей, что я завтра уезжаю и, возможно, какое-то время буду

отсутствовать. Мне очень важно ее повидать.

    – Но… – трепыхалась тетя Питтипэт.

    Скарлетт выбежала на площадку, не без удивления подметив, что колени у нее слегка подгибаются, и

перегнулась через перила.

    – Я с-с-сей-час сойду, Ретт, – крикнула она.

    Она успела заметить запрокинутое кверху одутловатое лицо тети Питтипэт, ее глаза, округлившиеся, как у

совы, от удивления и неодобрения. «Теперь весь город узнает о том, что я неподобающе вела себя в день

похорон мужа», – подумала Скарлетт, ринувшись в спальню и на ходу приглаживая волосы. Она застегнула до

самого подбородка лиф своего черного платья и заколола ворот траурной брошью Питтипэт. «Не очень-то

хорошо я выгляжу», – подумала она, пригнувшись к зеркалу, из которого на нее глянуло белое как полотно,

испуганное лицо. Рука Скарлетт потянулась было к коробке, где она прятала румяна, и остановилась на

полпути. Бедняжка Питтипэт совсем расстроится, решила Скарлетт, если она сойдет вниз румяная и цветущая.

Скарлетт взяла вместо этого флакон, набрала в рот побольше одеколона, тщательно прополоскала рот и

сплюнула в сливное ведро.

    Шурша юбками, она спустилась вниз, а те двое так и продолжали стоять в холле, ибо Скарлетт до того

расстроила Питтипэт, что старушка даже не предложила Ретту присесть. Он был в черной паре, в ослепительно

белой накрахмаленной рубашке с оборочками и держался безупречно, как и подобает старому другу,

зашедшему выразить сочувствие, – настолько безупречно, что это смахивало на комедию, хотя Питтипэт,

конечно, этого не усмотрела. Он должным образом извинился перед Скарлетт за беспокойство и выразил

сожаление, что дела, которые ему необходимо завершить до своего отъезда из города, не позволили ему

присутствовать на похоронах.

    «Чего ради он пришел? – недоумевала Скарлетт. – Ведь все, что он говорит, – сплошная ложь».

    – Мне крайне неприятно быть назойливым в такие минуты, но у меня есть одно неотложное дело, которое я

должен обсудить с вами. Мы с мистером Кеннеди кое-что задумали…

    – А я и не знала, что у вас с мистером Кеннеди были общие дела, – заявила Питтипэт с оттенком возмущения:

как это она могла не все знать о делах Фрэнка.

    – Мистер Кеннеди был человек широких интересов, – уважительно сказал Ретт. – Может быть, мы пройдем в

гостиную?

    – Нет! – воскликнула Скарлетт, бросив взгляд на закрытые двойные двери. Ей все виделся гроб, стоявший в

этой комнате. Будь ее воля, она никогда бы больше туда не вошла. На сей раз Питти мгновенно все поняла, хотя

это ей и не очень понравилось.

    – Пройдите в библиотеку. А я… мне надо подняться наверх и взять штопку. Бог ты мой, я за эту неделю так

все запустила. Вот ведь…

    И она двинулась вверх по лестнице, кинув через плечо укоризненный взгляд, которого ни Скарлетт, ни Ретт

не заметили. Он отступил, пропуская Скарлетт в библиотеку.

    – Какие же это у вас с Фрэнком были дела? – напрямик спросила она.

    Он шагнул к ней и тихо произнес:

    – Никаких. Мне просто хотелось убрать с дороги мисс Питти. – Он помолчал и, пригнувшись к Скарлетт,

добавил: – Это не выход, Скарлетт.

    – Что?

    – Одеколон.

    – Вот уж, право, не понимаю, о чем вы.

    – Вот уж, право, прекрасно вы все понимаете. Вы много пьете.

    – Если даже и так, ну и что? Разве это вас касается?

    – Вежливость не мешает даже и в горе. Не пейте одна, Скарлетт. Люди об этом непременно узнают, и вашей

репутации – конец. А потом – вообще плохо пить одной. В чем все-таки дело, дружок? – Он подвел ее к дивану

розового дерева, и она молча опустилась на него. – Можно закрыть двери?

    Скарлетт понимала, что если Мамушка увидит закрытые двери, она возмутится и станет потом не один день

бурчать и читать наставления, но будет еще хуже, если Мамушка услышит их разговор – особенно после того,

как пропала бутылка коньяку, – услышит, что она, Скарлетт, пьет. Словом, Скарлетт кивнула, и Ретт сомкнул

раздвижные двери. Когда он вернулся и сел рядом, внимательно глядя на нее своими черными глазами,

атмосфера смерти рассеялась перед исходившей от него жизненной силой, комната снова показалась приятной и

по-домашнему уютной, а свет от ламп стал теплым, розовым.

    – В чем все-таки дело, дружок?

    Никто на свете не мог бы произнести это дурацкое слово так ласково, как Ретт, даже когда он слегка

издевался, но сейчас никакой издевки не было. Скарлетт подняла на него измученный взгляд, и почему-то ей

стало легче, хотя она и не прочла на его лице ничего. Она сама не могла понять, почему ей стало легче, – ведь

он такой черствый, такой непредсказуемый. Возможно, ей стало легче потому, что – как он часто говорил – они

так схожи. Иной раз ей казалось, что все, кого она когда-либо знала, – все ей чужие, кроме Ретта.

    – Вы не хотите мне сказать? – Он как-то по-особенному нежно взял ее за руку. – Ведь дело не только в том,

что старина Фрэнк оставил вас одну? Вам что – нужны деньги?

    – Деньги? О господи, нет! Ах, Ретт, мне так страшно.

    – Не будьте гусыней, Скарлетт, вы же никогда в жизни ничего не боялись.

    – Ах, Ретт, мне страшно! – Слова вылетали так стремительно – как бы сами собой. Ему она может сказать.

Она все может сказать Ретту. Он ведь далеко не ангел, так что не осудит ее. А до чего же приятно знать, что

существует на свете человек плохой и бесчестный, обманщик и лгун, в то время как мир полон людей, которые

в жизни не соврут даже ради спасения своей души и скорее погибнут от голода, чем совершат бесчестный

поступок! – Я боюсь, что умру и прямиком отправлюсь в ад.

    Если он станет над ней смеяться, она тут же умрет. Но он не рассмеялся.

    – На здоровье вам вроде бы жаловаться не приходится… ну, а что до ада, так его, может, и нет.

    – Ах, нет, Ретт, он есть. Вы знаете, что есть!

    – Да, я знаю, что есть ад, но только на земле. А не после смерти. После смерти ничего нет, Скарлетт. Вы

сейчас живете в аду.

    – О, Ретт, это же святотатство!

    – Но удивительно успокаивающее. А теперь скажите мне, почему вы думаете, что отправитесь прямиком в

ад?

    Вот теперь он подтрунивал над ней – она это видела по тому, как поблескивали его глаза, но ей было все

равно. Руки у него такие теплые и такие сильные, и так это успокаивает – держаться за них!

    – Ретт, мне не следовало выходить замуж за Фрэнка. Нехорошо это было. Ведь он ухаживал за Сьюлин, он

любил ее, а не меня. А я солгала ему, сказала, что она выходит замуж за Тони Фонтейна. Ах, ну как я могла

такое сделать?!

    – А-а, вот, значит, как все произошло! А я-то удивлялся.

    – А потом я причинила ему столько горя. Я заставляла его делать то, чего он не хотел, – заставляла взимать

долги с людей, которые не могли их отдать. И он так огорчался, когда я занялась лесопилками, и построила

салун, и наняла каторжников. Ему было до того стыдно – он не мог людям в глаза смотреть. И потом, Ретт, я

убила его. Да, убила! Я ведь не знала, что он в ку-клукс-клане. Мне и в голову не могло прийти, что у него

хватит на это духу. А ведь я должна была бы знать. И я убила его.

    – «Нет, с рук моих весь океан Нептуна не смоет кровь»[29].

    – Что?

    – Не важно. Продолжайте.

    – Продолжать? Но это все. Разве не достаточно? Я вышла за него замуж, причинила ему столько горя, а потом

убила его. О господи! Просто не понимаю, как я могла! Я налгала ему и вышла за него замуж. Тогда мне

казалось, я поступала правильно, а сейчас вижу, как все это было нехорошо. Знаете, Ретт, такое у меня чувство,

словно и не я все это делала. Я вела себя с ним так подло, а ведь я в общем-то не подлая. Меня же иначе

воспитывали. Мама… – Она замолчала, стараясь проглотить сдавивший горло комок. Она весь день избегала

думать об Эллин, но сейчас образ матери встал перед ее глазами.

    – Я часто думал, какая она была. Вы всегда казались мне очень похожей на отца.

    – Мама была… Ах, Ретт, я впервые радуюсь, что она умерла и не может меня видеть. Ведь она воспитывала

меня так, чтобы я не была подлой. И сама была со всеми такая добрая, такая хорошая. Она бы предпочла, чтоб я

голодала, но не пошла на такое. И мне всегда хотелось во всем походить на нее, а я ни капельки на нее не

похожа. Я об этом, правда, не думала – мне о столь многом приходилось думать, – но очень хотелось быть

похожей на нее. И вовсе не хотелось быть, как папа. Я любила его, но он был… такой… такой безразличный к

людям. Я же, Ретт, иной раз очень старалась хорошо относиться к людям и быть доброй к Фрэнку, а потом мне

снился этот страшный сон и такой нагонял на меня страх, что хотелось выскочить на улицу и у всех подряд

хватать деньги – не важно чьи – мои или чужие.

    Слезы ручьем текли у нее по лицу, и она так сильно сжала его руку, что ногти впились ему в кожу.

    – Что же это был за страшный сон? – Голос Ретта звучал спокойно, мягко.

    – Ах, я и забыла, что вы не знаете. Так вот, стоило мне начать хорошо относиться к людям и сказать себе, что

деньги – не главное на свете, как мне тут же снился сон: снова я была в Таре – как бы сразу после смерти мамы

и после того, как янки побывали там. Ретт, вы и представить себе не можете… Стоит вспомнить об этом, как я

вся холодею. Я снова вижу сожженные поместья, и такая тишина повсюду, и нечего есть. Ах, Ретт, когда я вижу

этот сон, я снова чувствую голод, как тогда.

    Продолжайте.

    – В общем, я снова чувствую голод, и все – и папа, и девочки, и негры – все кругом голодные и только и

делают, что твердят: «Есть хотим», – а у меня самой в животе пусто, даже режет, и очень мне страшно. А в

голове все время вертится мысль: «Если я из этого выберусь, то никогда, никогда больше не буду голодать».

Потом во сне все исчезает, клубится серый туман, и я бегу, бегу в этом тумане, бегу так быстро, что кажется,

сейчас лопнет сердце, а за мной что-то гонится, и больно дышать, и мне почему-то кажется, что если только я

сумею добраться, куда бегу, все будет в порядке. Но я сама не знаю, куда бегу. И тут я просыпаюсь, вся в

холодном поту от страха-до того мне страшно, что я снова буду голодать. И когда я просыпаюсь, у меня такое

чувство, что все деньги мира не в силах спасти меня от этого страха и голода. А тут еще Фрэнк мямлил, еле

поворачивался, ну и я, конечно, выходила из себя и вскипала. Он, по-моему, ничего не понимал, а я не могла

ему объяснить. Я все думала, что когда-нибудь отплачу ему сторицей – когда у нас будут деньги и когда у меня

пройдет этот страх перед голодом. А теперь уже поздно: он умер. Ах, когда я так поступала, мне казалось, что я

права, а теперь вижу: вовсе я была не права. Если бы начать все сначала, я бы иначе себя вела.

    – Хватит, – сказал он; высвободил руку из ее крепко вцепившихся пальцев и достал чистый носовой платок. –

Вытрите лицо. Это же бессмысленно – так себя терзать.

    Она взяла носовой платок, вытерла мокрые от слез щеки и почувствовала, что ей стало легче, словно она

переложила часть бремени со своих плеч на его широкие плечи. Он был такой уверенный в себе, такой

спокойный, даже легкая усмешка в уголках рта успокаивала, как бы подтверждая, что ее смятение и терзания –

пустое.

    – Стало легче? Ну, теперь давайте поговорим о главном. Вы сказали, что если бы вам довелось начать все

сначала, вы вели бы себя иначе. В самом деле? Подумайте. В самом деле вы вели бы себя иначе?

    – Ну…

    – Нет, вы поступали бы точно так же. Разве был у вас выбор?

    – Нет.

    – Тогда о чем же вы печалитесь?

    – Я вела себя так низко, а он взял и умер.

    – А если бы он не умер, вы продолжали бы вести себя так же низко. Ведь насколько я понимаю, вы вовсе не

жалеете о том, что вышли замуж за Фрэнка, и командовали им, и случайно явились причиной его смерти. Вы

жалеете лишь себя, потому что боитесь попасть в ад. Верно?

    – Ну… все так перепуталось.

    – Ваши моральные принципы тоже весьма путаные. Вы совсем как вор, которого поймали с поличным и

который вовсе не жалеет о том, что он украл, он очень, очень жалеет, что ему придется за это идти в тюрьму.

    – Это я-то вор…

    – Ах, не понимайте все буквально! Иными словами, если б в вас не засела эта идиотская мысль о том, что вы

обречены вечно гореть в адском пламени, вы б считали, что удачно избавились от Фрэнка.

    – Ох, Ретт!

    – Ох, не притворяйтесь! Вы исповедуетесь мне, но на исповеди вполне способны сказать и правду, и

красивую ложь. Ваша… м-м… совесть очень вас мучила, когда вы соглашались… скажем, так – расстаться с

этим сокровищем, которое вам дороже жизни, за триста долларов?

    Коньяк ударил ей в голову – перед глазами поплыли круги и все стало нипочем. Какой смысл лгать ему? Он,

казалось, всегда мог прочесть ее мысли.

    – Я, конечно, тогда не очень думала о боге… или об аде. А когда задумывалась… ну, я считала, что бог

поймет.

    – Но вы не считаете бога способным понять причины, побудившие вас выйти за Фрэнка?

    – Ретт, как вы можете так говорить о боге – вы же не верите, что он существует!

    – Зато вы верите в бога карающего, а это сейчас главное. Почему господь бог вас не поймет? Вы что, жалеете,

что Тара по-прежнему ваша и в ней не живут какие-нибудь «саквояжники»? Вы что, жалеете, что не голодаете и

не ходите в лохмотьях?

    – Ах, нет!

    – В таком случае, был у вас другой выход, кроме брака с Фрэнком?

    – Нет.

    – Он же не обязан был на вас жениться, верно? Мужчины в этом отношении вольны поступать, как им

заблагорассудится. Он не обязан был диктовать вам волю командовать собой и заставлять делать его, то, что

ему не хотелось, верно?

    – Ну…

    – Так почему же надо этим терзаться. Скарлетт? Если бы вам пришлось начать все сначала, вы бы снова

вынуждены были солгать ему и он снова бы на вас женился. Вы снова подвергали бы себя опасности, а он снова

вынужден был бы мстить за вас. Если бы он женился на вашей сестрице Сью, она, возможно, не погубила бы

его, но с нею он наверняка был бы куда несчастнее, чем с вами. Иначе быть не могло.

    – Но я могла бы лучше относиться к нему.

    – Могли бы… если б были другой. Но вы рождены командовать всеми, кто вам позволит. Сильные люди

призваны командовать, а слабые – подчиняться. Фрэнк сам виноват в том, что не бил вас хлыстом… Вы

удивляете меня, Скарлетт: зачем вам понадобилось сейчас, когда вы уже взрослая, будить в себе совесть.

Авантюристам вроде вас совесть не нужна.

    – Как вы сказали: аван… что?

    – Так называют людей, которые стремятся извлечь выгоду из любых обстоятельств.

    – А это плохо?

    – На них всегда смотрят косо – особенно те, у кого были такие же возможности, но они не сумели ими

воспользоваться.

    – Ах, Ретт, вы все смеетесь надо мной, а мне-то казалось, что вы решили стать милым!

    – А я и есть милый – для себя. Скарлетт, дорогая моя, вы пьяны. Вот что с вами.

    – И вы смеете…

    – Да, смею. Вы вот-вот начнете плакать «пьяными слезами», как говорят в народе, поэтому я переменю тему и

немножко повеселю вас, сообщив некую забавную новость. Собственно, за тем я сюда сегодня и пришел –

сообщить вам свою новость, прежде чем уеду.

    – Куда это вы собрались?

    – В Англию, и возможно, я буду отсутствовать не один месяц. Забудьте о своей совести, Скарлетт. Я больше

не намерен обсуждать благополучие вашей души. Хотите послушать мою новость?

    – Но… – слабо запротестовала она и умолкла. Под воздействием коньяка, размывавшего контуры совести, и

насмешливых, но успокаивающих слов Ретта бледный призрак Фрэнка стирался, отступал во тьму. Быть может,

Ретт и прав. Быть может, бог все понял. Она настолько сумела овладеть собой, что даже умудрилась отогнать

подальше на задний план тревожные мысли. «Подумаю об этом завтра», – решила она.

    – Так что же у вас за новость? – спросила она, сделав над собой усилие, и, высморкавшись в его платок,

отбросила с лица прядь распустившихся волос.

    – А новость у меня вот какая, – с усмешкой глядя на нее, ответил он. – Я по-прежнему хочу обладать вами –

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: