Маргарет Митчелл Унесенные ветром

    Все они, столь быстро откликавшиеся на беду, столь сочувствовавшие чужому горю, столь неустанно

трудолюбивые в тяжелые времена, становились безжалостными, как фурии, по отношению к ренегату,

нарушившему малейший закон их неписаного кодекса. А кодекс этот был прост: уважение к Конфедерации,

почитание ветеранов, верность старым традициям, гордость в бедности, раскрытые объятия друзьям и

неугасающая ненависть к янки. Скарлетт же и Ретт пренебрегли каждым звеном этого кодекса.

    Мужчины, чью жизнь Ретт спас, пытались из чувства приличия и благодарности заставить своих жен

умолкнуть, но у них не очень это получалось. Еще до объявления о помолвке и Скарлетт и Ретт уже были не

слишком популярны, однако люди держались с ними внешне вежливо. Теперь же и холодная любезность стала

невозможна. Весть об их помолвке прокатилась по городу как взрыв, неожиданный и ошеломляющий, и даже

наиболее кроткие женщины принялись пылко возмущаться. Выйти замуж, когда и года не прошло после смерти

Фрэнка, который к тому же погиб из-за нее! Да еще за этого Батлера, которому принадлежал дом терпимости и

который вместе с янки и «саквояжниками» участвовал в разного рода грабительских предприятиях! Каждого из

этих двоих по отдельности – куда ни шло, еще можно вынести, но бесстыжее соединение Скарлетт и Ретта – это

уж слишком. Оба до того вульгарны и подлы! Выгнать из города – вот что!

    Атланта, возможно, более снисходительно отнеслась бы к этим двоим, если бы весть об их помолвке не

совпала с тем моментом, когда «саквояжники» и подлипалы – дружки Ретта – выглядели особенно омерзительно

в глазах уважаемых граждан. Ненависть к янки и ко всем их приспешникам достигла предельного накала, когда

город узнал о помолвке, ибо как раз в это время пала последняя цитадель сопротивления Джорджии правлению

янки. Долгая кампания, которую генерал Шерман начал четыре года тому назад, двинувшись на юг от Далтона,

завершилась крахом для Джорджии, и штат был окончательно поставлен на колени.

    Три года Реконструкции прошли под знаком террора. Все считали, что хуже уже быть не может. Но теперь

Джорджия обнаруживала, что худшая пора Реконструкции еще только начинается.

    В течение трех лет федеральное правительство пыталось навязать Джорджии чуждые идеи и чуждое

правление, и поскольку в его распоряжении была армия, то оно в этом весьма преуспело. Однако новый режим

держался лишь на штыках. Штат подчинился правлению янки, но не по доброй воле. Лидеры Джорджии

продолжали сражаться за право штата на самоуправление сообразно своим представлениям. Они продолжали

сопротивляться всем попыткам заставить их встать на колени и принять диктат Вашингтона как закон.

    Официально правительство Джорджии так и не капитулировало, но борьба была безнадежной, это была

борьба на поражение. И хотя выиграть в этой борьбе не представлялось возможным, по крайней мере, она

помогала отсрочить наступление неизбежного. Во многих других южных штатах негры уже занимали высокие

посты в разных учреждениях, и даже в законодательном собрании большинство составляли негры и

«саквояжники». Но Джорджия, благодаря своему упорному сопротивлению, до сих пор еще как-то держалась.

Почти все эти три года капитолий штата находился в руках белых и демократов. Разумеется, когда повсюду

солдаты-янки, официальные лица способны лишь выражать протесты и оказывать пассивное сопротивление.

Власть правительства в штате была номинальной, но по крайней мере она находилась в руках исконных

обитателей Джорджии. А теперь и эта цитадель пала.

    Подобно тому как Джонстон и его солдаты четыре года тому назад отступали шаг за шагом от Далтона до

Атланты, так постепенно, начиная с 1865 года, отступали демократы Джорджии. Власть федерального

правительства над делами и жизнью граждан штата неуклонно росла. Все вершила сила, и военные приказы

следовали один за другим, неуклонно подрывая гражданскую власть. Наконец, когда Джорджию низвели до

уровня провинции на военном положении, появился приказ, предоставлявший избирательное право неграм,

независимо от того, разрешалось это законом штата или нет.

    За неделю до объявления о помолвке Скарлетт и Ретта состоялись выборы губернатора. Демократы-южане

выдвинули в качестве кандидата генерала Джона Б. Гордона, одного из самых любимых и самых уважаемых

граждан Джорджии. Против него был выставлен республиканец по имени Баллок. Выборы длились три дня

вместо одного. Негров перевозили на поездах целыми составами из города в город, и они голосовали в каждом

местечке, находившемся на их пути. И конечно же, Баллок победил.

    Если завоевание Джорджии Шерманом породило горечь у ее обитателей, то захват капитолия штата

«саквояжниками», янки и неграми вызвал горечь такую жестокую, какой штат еще не знал. Атланта, да и вся

Джорджия кипели от гнева.

    А Ретт Батлер был другом ненавистного Баллока!

    Скарлетт, по обыкновению не обращавшая внимания ни на что, непосредственно ее не касавшееся, едва ли

знала о том, что прошли выборы. Ретт в выборах не участвовал, и его отношения с янки оставались прежними.

Но Ретт был подлипала, да к тому же и друг Баллока – от этого никуда не уйдешь. И если они со Скарлетт

поженятся, то и она станет подлипалой. Атланта сейчас не склонна была что-либо прощать или быть

снисходительной к кому-либо из вражеского лагеря, поэтому, когда распространилась весть о помолвке, город

не вспомнил ничего хорошего об этой паре, зато припомнил все плохое.

    Скарлетт понимала, что город не могла не потрясти весть об ее помолвке, но она и не представляла себе,

какого накала достигли страсти, пока миссис Мерриуэзер, подстрекаемая своим церковным кружком, не взялась

побеседовать с ней ради ее же блага.

    – Поскольку твоей дорогой матушки нет в живых, а мисс Питти – женщина незамужняя и потому не

способна… м-м… ну, словом, говорить с тобой о таких вещах, я считаю своим долгом предупредить тебя,

Скарлетт. Капитан Батлер – не тот человек, за которого может выйти замуж женщина из хорошей семьи. Он…

    – Он сумел спасти голову дедушки Мерриуэзера и вашего племянника в придачу.

    Миссис Мерриуэзер раздулась, как лягушка. Всего час тому назад у нее был весьма возмутительный разговор

с дедушкой. Старик заметил, что она, должно быть, слишком высоко ценит его шкуру, если не чувствует

благодарности к Ретту Батлеру, каким бы мерзавцем и подлипалой он ни был.

    – Он же все это сделал, Скарлетт, чтобы представить нас в дурацком свете перед янки, – возразила миссис

Мерриуэзер. – Ты не хуже меня знаешь, что это самый настоящий мошенник. Всегда был мошенником, а сейчас

просто пробы ставить негде. Таких, как он, приличные люди не принимают.

    – Нет? Вот это странно, миссис Мерриуэзер. Ведь он часто бывал в вашей гостиной во время войны. И это он

подарил Мейбелл атласное подвенечное платье, не так ли? Или, может быть, память меня подводит?

    – В войну все было иначе и люди приличные общались со многими не вполне… И это было правильно, так

как служило на благо Нашего Правого Дела. Но не можешь же ты всерьез думать о том, чтобы выйти замуж за

человека, который и сам не служил в армии, и издевался над теми, кто записывался в ее ряды?!

    – Он тоже был в армии. Он прослужил в армии восемь месяцев. Он участвовал в последней кампании, и

сражался под Франклином, и был с генералом Джонстоном, когда тот сложил оружие.

    – Я об этом не слыхала, – сказала миссис Мерриуэзер, и вид у нее был такой, будто она вовсе этому и не

верит. – Но он же не был ранен – с победоносным видом добавила она.

    – Многие не были.

    – Все, кто чего-то стоил, – все были ранены. Я лично не знаю ни одного, кто не был бы ранен.

    Скарлетт закусила удила.

    – В таком случае все, кого вы знали, были сущие идиоты, которые не умеют даже вовремя укрыться от

дождя… или от пули. А теперь позвольте, миссис Мерриуэзер, вот что вам сказать, и можете отнести это на

хвосте своим кумушкам. Я выхожу замуж за капитана Батлера, и я не изменила бы своего решения, даже если

бы он сражался на стороне янки.

    Достойная матрона покинула дом в таком состоянии, что даже шляпка ее тряслась от гнева, и Скарлетт

поняла, что теперь приобрела себе открытого врага вместо порицательного друга. Но ей было все равно. Ни

слова миссис Мерриуэзер, ни ее действия не могли уязвить Скарлетт. Ей было безразлично, кто что скажет, – за

исключением Мамушки.

    Скарлетт спокойно вынесла обморок тети Питти, которая лишилась чувств, узнав о помолвке, и сумела

выстоять, увидев, как вдруг постарел Эшли и, не поднимая глаз, пожелал ей счастья. Ее позабавили и разозлили

письма от тети Полин и тети Евлалии из Чарльстона: обе дамы пришли в ужас от услышанного, накладывали

свой запрет на этот брак, писали, что она не только погубит себя, но нанесет удар и по их положению в

обществе. Скарлетт лишь рассмеялась, когда Мелани, сосредоточенно нахмурясь, сказала со всей прямотой:

«Конечно, капитан Батлер куда лучше, чем многие думают, – каким он оказался добрым и умным, как он сумел

спасти Эшли. И он все-таки сражался за Конфедерацию. Но, Скарлетт, не кажется Ли тебе, что лучше не

принимать столь поспешного решения?»

    Нет, Скарлетт было безразлично, кто что говорил, – ей было небезразлично лишь то, что говорила Мамушка.

Слова Мамушки сильнее всего обозлили ее и причинили самую острую боль.

    – Много вы натворили всякого такого, от чего мисс Эллин очень бы расстроилась, ежели б узнала. И я тоже

расстраивалась ужас как. Да только такого вы еще не выкидывали. Взять себе в мужья падаль! Да, мэм, еще раз

повторю: падаль! И не смейте мне говорить, будто он – благородных кровей! Ничегошеньки это не меняет.

Падаль – она ведь бывает и благородных кровей и неблагородных, а он – падаль! Да, мисс Скарлетт, я ведь

видела, как вы отобрали мистера Чарлза у мисс Уилкс, хоть он и ничуточки вам не нравился. И я видела, как вы

украли у собственной сестры мистера Фрэнка. Но я держала рот на замке – ничего не говорила, хоть и видела,

что вы творили, когда продавали худой лес за хороший, и оболгали не одного жентмуна из тех, что лесом

торгуют, и разъезжали сама по себе всяким скверным неграм на приманку, а теперь вот и мистера Фрэнка из-за

вас подстрелили, и бедных каторжников-то вы не кормите, так что у них душа в теле не держится. А я молчком

молчала, хотя мисс Эллин в земле обетованной могла б сказать мне: «Мамушка, Мамушка! Плохо ты смотрела

за моим дитятей!» Да, мэм, все я терпела, а вот этого, мисс Скарлетт, не стерплю. Не можете вы выйти замуж за

падаль. И не выйдете, пока я дышу.

    – Нет, выйду – и за того, за кого хочу, – холодно заявила Скарлетт. – Что-то ты стала забывать свое место,

Мамушка.

    – И давно пора! Но ежели я вам все это не скажу – кто скажет?

    – Я уже думала. Мамушка, и решила, что лучше тебе уехать назад в Тару. Я дам тебе денег и…

    Мамушка вдруг выпрямилась, исполненная чувства собственного достоинства.

    – Я ведь вольная, мисс Скарлетт. И никуда вы меня не пошлете, ежели я сама не захочу. А в Тару я поеду,

когда вы со мной поедете. Не оставлю я дите мисс Эллин одну, и ничто на свете меня не принудит. Да и внука

мисс Эллин я не оставлю, чтобы всякая там падаль воспитывала его. Здесь я сейчас живу, здесь и останусь!

    – Я не позволю тебе жить в моем доме и грубить капитану Батлеру. А я выхожу за него замуж, и разговор

окончен.

    – Нет, тут еще много можно сказать, – медленно возразила Мамушка, и в ее выцветших старых глазах

загорелся воинственный огонек. – Да только ни в жисть я не думала, что придется говорить такое родной дочери

мисс Эллин. Но вы уж, мисс Скарлетт, меня выслушайте. Вы ведь всего-то навсего мул в лошадиной сбруе. Ну,

а мулу можно надраить копыта и начистить шкуру так, чтоб сверкала, и всю сбрую медными бляхами

разукрасить, и в красивую коляску впрячь… Только мул все одно будет мул. И никого тут не обманешь. Так вот

и вы. У вас и шелковые-то платья есть, и лесопилки, и лавка, и деньги, и изображаете-то вы из себя бог знает

что, а все одно – мул. И никовошеньки-то вы не обманете. И этот Батлер – он хоть и хорошей породы, и такой

весь гладкий и начищенный, как скаковая лошадь, а он тоже, как и вы, – мул в лошадиной сбруе. – Мамушка

проницательно смотрела на свою хозяйку. Скарлетт же, дрожа от обиды, слова не могла выговорить. – И ежели

вы сказали, что хотите замуж за него выйти, вы и выйдете, потому как вы такая же упрямая, как ваш батюшка.

Только запомните вот что, мисс Скарлетт: никуда я от вас не уйду. Останусь тут и посмотрю, как оно все будет.

    И не дожидаясь ответа. Мамушка повернулась и вышла с таким зловещим видом, словно последние слова ее

были: «Встретимся мы… Встретимся мы при Филиппах!»[31].

    Во время медового месяца, который Скарлетт с Реттом проводили в Новом Орлеане, она пересказала ему

слова Мамушки. К ее удивлению и возмущению, услышав про мулов в лошадиной сбруе, Ретт рассмеялся.

    – В жизни не слыхал, чтобы столь глубокая истина была выражена так кратко, – заметил он. – Мамушка –

умная старуха, вот ее уважение и расположение мне хотелось бы завоевать, а таких людей на свете немного.

Правда, если в ее глазах я мул, то едва ли сумею этого добиться. Она даже отказалась от десятидолларового

золотого, который я в пылу жениховских чувств хотел ей после свадьбы подарить. Редко мне встречались люди,

которых не мог бы растопить вид золота. А она посмотрела на меня в упор, поблагодарила и сказала, что она –

не вольноотпущенная и мои деньги ей не нужны.

    – Почему она так распалилась? И почему вообще все кудахчут по поводу меня, точно куры? Это мое дело, за

кого я выхожу замуж и как часто я выхожу. Я, к примеру, всегда интересовалась только собственными делами.

Почему же другие суют нос в чужие дела?

    – Кошечка моя, люди могут простить почти все – не прощают лишь тем, кто не интересуется чужими делами.

Но почему ты пищишь, как ошпаренная кошка? Ты же не раз говорила, что тебе безразлично, что люди болтают

на твой счет. А на деле как получается? Ты знаешь, что не раз давала пищу для пересудов по разным мелочам, а

сейчас, когда речь идет о таком серьезном вопросе, сплетни вполне естественны. Ты же знала, что пойдут

разговоры, если ты выйдешь замуж за такого злодея, как я. Будь я человеком безродным, нищим, люди

отнеслись бы к этому спокойнее. Но богатый процветающий злодей – это, уж конечно, непростительно.

    – Неужели ты не можешь хоть когда-нибудь быть серьезным!

    – Я вполне серьезен. Людям благочестивым всегда досадно, когда неблагочестивые цветут как пышный

зеленый лавр. Выше головку, Скарлетт, разве ты не говорила мне как-то, что хочешь, быть очень богатой,

прежде всего чтобы иметь возможность послать к черту любого встречного и поперечного? Вот ты и получила

такую возможность.

    – Но ведь тебя первого я хотела послать к черту, – сказала Скарлетт и рассмеялась.

    – И все еще хочешь?

    – Ну, не так часто, как прежде.

    – Можешь посылать к черту всякий раз, как захочется.

    – Радости мне это не прибавит, – заметила Скарлетт и, нагнувшись, небрежно чмокнула его. Черные глаза

Ретта быстро пробежали по ее лицу, ища в ее глазах чего-то, но так и не найдя, он отрывисто рассмеялся.

    – Забудь об Атланте. Забудь о старых злых кошках. Я привез тебя в Новый Орлеан развлекаться и хочу, чтобы

ты развлекалась.

   

  

  

   

    Часть 5

   

   

    

     Глава XLVIII

    

    И Скарлетт действительно развлекалась – она не веселилась так с довоенной весны. Новый Орлеан был город

необычный, шикарный, и Скарлетт, точно узник, приговоренный к пожизненному заключению и получивший

помилование, с головой погрузилась в удовольствия. «Саквояжники» выкачивали из города все соки, многие

честные люди вынуждены были покидать свои дома, не зная, где и когда удастся в очередной раз поесть; в

кресле вице-губернатора сидел негр. И все же Новый Орлеан, который Ретт показал Скарлетт, был самым

веселым местом из всех, какие ей доводилось видеть. У людей, с которыми она встречалась, казалось, было

сколько угодно денег и никаких забот. Ретт познакомил ее с десятком женщин, хорошеньких женщин в ярких

платьях, женщин с нежными руками, не знавшими тяжелого труда, женщин, которые над всем смеялись и

никогда не говорили ни о чем серьезном или тяжелом. А мужичины – с какими интереснейшими мужчинами

она была теперь знакома! И как они были непохожи на тех, кого она знала в Атланте, и как стремились

потанцевать с нею, какие пышные комплименты ей отпускали, точно она все еще была юной красоткой.

    У этих мужчин были жесткие и дерзкие лица, как у Ретта. И взгляд всегда настороженный, как у людей,

которые слишком долго жили рядом с опасностью и не могли позволить себе расслабиться. Казалось, у них не

было ни прошлого, ни будущего, и они вежливо помалкивали, когда Скарлетт – беседы ради – спрашивала, чем

они занимались до того, как приехать в Новый Орлеан, или где жили раньше. Это уже само по себе было

странно, ибо в Атланте каждый уважающий себя пришелец спешил представить свои верительные грамоты и с

гордостью рассказывал о доме и семье, вычерчивая сложную сеть семейных отношений, охватывавшую весь

Юг.

    Эти же люди предпочитали молчать, а если говорили, то осторожно, тщательно подбирая слова. Иной раз,

когда Ретт был с ними, а Скарлетт находилась в соседней комнате, она слышала их смех и обрывки разговоров,

которые для нее ничего не значили: отдельные слова, странные названия – Куба и Нассау в дни блокады,

золотая лихорадка и захват участков, торговля оружием и морской разбой, Никарагуа и Уильям Уокер[32], и как

он погиб, расстрелянный у стены в Трухильо. Однажды, когда она неожиданно вошла в комнату, они тотчас

прервали разговор о том, что произошло с повстанцами Квонтрилла[33], – она успела услышать лишь имена

Фрэнка и Джесси Джеймса.

    Но у всех ее новых знакомых были хорошие манеры, они были прекрасно одеты и явно восхищались ею, а по

тому – не все ли ей равно, если они хотят жить только настоящим. Зато ей было далеко не все равно то, что они

– друзья Ретта, что у них большие дома и красивые коляски, что они брали ее с мужем кататься, приглашали на

ужины, устраивали приемы в их честь. И Скарлетт они очень нравились. Когда она сказала свое мнение Ретту,

это немало его позабавило.

    – Я так и думал, что они тебе понравятся, – сказал он и рассмеялся.

    – А почему, собственно, они не должны были мне понравиться? – Всякий раз, как Ретт смеялся, у нее

возникали подозрения.

    – Все это люди второсортные, мерзавцы, паршивые овцы. Они все – авантюристы или аристократы из

«саквояжников». Они все нажили состояние, спекулируя продуктами, как твой любящий супруг, или получив

сомнительные правительственные контракты, или занимаясь всякими темными делами, в которые лучше не

вникать.

    – Я этому не верю. Ты дразнишь меня. Это же приличнейшие люди…

    – Самые приличные люди в этом городе голодают, – сказал Ретт. – И благородно прозябают в развалюхах,

причем я сомневаюсь, чтобы меня в этих развалюхах приняли. Видишь ли, прелесть моя, я во время войны

участвовал здесь в некоторых гнусных делишках, а у людей чертовски хорошая память! Скарлетт, ты не

перестаешь меня забавлять. У тебя какая-то удивительная способность выбирать не тех людей и не те вещи.

    – Но они же твои друзья!

    – Дело в том, что я люблю мерзавцев. Юность свою я провел на речном пароходике – играл в карты, и я

понимаю таких людей, как они. Но я знаю им цену. А вот ты, – и он снова рассмеялся, – ты совсем не

разбираешься в людях, ты не отличаешь настоящее от дешевки. Иной раз мне кажется, что единственными

настоящими леди, с которыми тебе приходилось общаться, были твоя матушка и мисс Мелли, но, видимо, это не

оставило на тебе никакого следа.

    – Мелли! Да она такая невзрачная, как старая туфля; и платья у нее всегда какие-то нелепые, и мыслей своих

нет!

    – Избавьте меня от проявлений своей зависти, мадам! Красота еще не делает из женщины леди, а платье –

настоящую леди!

    – Ах, вот как?! Ну, погоди, Ретт Батлер, я тебе еще кое-что покажу. Теперь, когда у меня… когда у нас есть

деньги, я стану самой благородной леди, каких ты когда-либо видел!

    – С интересом буду ждать этого превращения, – сказал он.

    Еще больше, чем люди, Скарлетт занимали наряды, которые покупал ей Ретт, выбирая сам цвета, материи и

рисунок. Кринолинов уже не носили, и новую моду Скарлетт находила прелестной – перед у юбки был гладкий,

материя вся стянута назад, где она складками ниспадала с турнюра, и на этих складках покоились гирлянды из

цветов, и банты, и каскады кружев. Вспоминая скромные кринолины военных лет, Скарлетт немного

смущалась, когда надевала эти новые юбки, обрисовывающие живот. А какие прелестные были шляпки –

собственно, даже и не шляпки, а этакие плоские тарелочки, которые носили надвинув на один глаз, а на них – и

фрукты, и цветы, и гибкие перья, и развевающиеся ленты. (Ах, если бы Ретт не был таким глупым и не сжег

накладные букли, которые она купила, чтобы увеличить пучок, торчавший у нее сзади из-под маленькой

шляпки!) А тонкое, сшитое монахинями белье! Какое оно прелестное и сколько у нее этого белья! Сорочки, и

ночные рубашки, и панталоны из тончайшего льна, отделанные изящнейшей вышивкой, со множеством

складочек. А атласные туфли, которые Ретт ей купил! Каблуки у них были в три дюйма высотой, а спереди –

большие сверкающие пряжки. А шелковые чулки – целая дюжина, и ни одной пары-с бумажным верхом! Какое

богатство!

    Скарлетт без оглядки покупала подарки для родных. Пушистого щенка сенбернара – для Уэйда, которому

всегда хотелось иметь щенка; персидского котенка – для Бо; коралловый браслет – для маленькой Эллы; литое

колье с подвесками из лунных камней – для тети Питти; полное собрание сочинений Шекспира – для Мелани и

Эшли; расшитую ливрею, включая кучерской цилиндр с кисточкой, – для дядюшки Питера; материю на платья

– для Дилси и кухарки; дорогие подарки для всех в Таре.

жүктеу/скачать 1,87 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: