Письма к брату Тео

Вопрос, который ты поднимаешь, будет, вероятно, ставиться все более
и  более  настоятельно.  Людям  придется  признать,  что  многое  из  того
нового, что поначалу казалось шагом вперед, стоит на самом деле меньше,
чем  старое,  и  что,  следовательно,  возникает  нужда  в  сильных  людях,
которые вновь могли бы привести все в равновесие. Но так как разговорами
делу едва ли поможешь, я считаю излишним распространяться об этом.
Тем  не  менее,  со  своей  стороны,  не  могу  сказать,  что  я  разделяю
следующую  твою  мысль:  «Мне  кажется  вполне  естественным,  что
желательные  изменения  все-таки  наступят».  Подумай  только,  какое
множество великих людей уже умерло или вскоре покинет нас.
Можно  найти  людей,  равных  им  по  гению,  в  прошлом,  можно  найти
равных  им  в  настоящем  или  в  будущем,  но  превзойти  их  нельзя.  Можно
сравнивать  два  высоких  гения,  но  невозможно  подняться  выше  вершины.
Израэльс, например, вероятно, равен Милле, но там, где речь идет о гениях,
смешно ломать себе голову над тем, кто из них выше, а кто ниже.
Довольно  об  этом.  Ты  у  меня  человек,  хорошо  разбирающийся  в
великих  людях,  и  я  счастлив,  что  могу  время  от  времени  выслушивать  о
них  такие  вещи,  которых  прежде  не  знал,  например  то,  что  ты
рассказываешь  о  Домье.  Серия  «Портреты  депутатов»  и  т.  д.,  картины
«Вагон  третьего  класса»,  «Революция»  –  я  же  ничего  о  них  не  знал.  Не
посмотрел  я  их  и  до  сих  пор,  но  благодаря  твоему  описанию  личность
Домье  стала  в  моем  представлении  куда  значительней.  Мне  приятнее
слушать рассказы о таких людях, чем, например, о последнем Салоне.
На  мой  взгляд,  есть  две  истины,  всегда  бесспорные  и  дополняющие
друг  друга:  первая  –  не  подавляй  в  себе  вдохновение  и  фантазию,  не
становись  рабом  своей  модели;  вторая  –  бери  модель  и  изучай  ее,  иначе
твое вдохновение никогда не получит пластической основы…
Знаешь  ли  ты,  какие  эффекты  можно  наблюдать  здесь  сейчас  рано
утром?  Это  нечто  великолепное,  нечто  вроде  того,  что  изобразил  Брион  в
своей  картине  «Конец  потопа»,  находящейся  в  Люксембургском  музее:
полоса красного света на горизонте с дождевыми облаками над ней. Такие
вещи  вновь  наводят  меня  на  размышление  о  пейзажистах.  Сравни
пейзажистов  времен  Бриона  с  нынешними.  Разве  сейчас  они  лучше?
Сомневаюсь.
На  этой  неделе  я  читал  книгу  Форстера  «Жизнь  Чарлза  Диккенса»  и
нашел  там  всякого  рода  подробности  о  долгих  прогулках  писателя  в
Хемпстед Хит и прочие пригороды Лондона, которые он совершал, чтобы,
например,  посидеть  и  отведать  яичницы  с  ветчиной  в  каком-нибудь
дальнем,  совсем  деревенском  трактирчике.  Эти  прогулки  были  очень

приятными  и  веселыми,  но  именно  во  время  них  обдумывался  замысел
очередной книги или изменения, которые надо было внести в тот или иной
образ.  В  наши  дни  во  всем  сказывается  спешка  и  суета,  которые  не
нравятся мне, во всем ощущается какое-то омертвение. Хотел бы я, чтобы
твои  ожидания  оправдались  и  «желательные  изменения»  все-таки
наступили, но мне это вовсе не кажется «вполне естественным»…
Я  снова  работал  над  акварелью  –  жены  шахтеров,  несущие  но  снегу
мешки  с  углем.  Предварительно  я  нарисовал  для  нее  двенадцать  этюдов
фигур и три головы, причем так и не сделал еще всего, что нужно. Как мне
кажется,  я  нашел  в  акварели  верный  эффект;  но  я  считаю,  что  она  еще
недостаточно  характерна.  По  существу,  это  нечто  такое  же  суровое,  как
«Жницы»  Милле;  поэтому  ты  согласишься,  что  это  не  следует  сводить  к
эффекту снега, который был бы просто передачей мгновенного впечатления
и  имел  бы  свой  raison  d'etre  только  в  том  случае,  если  бы  акварель  была
задумана  как  пейзаж.  Полагаю,  что  мне  придется  ее  переписать,  хотя,  по-
моему,  тебе  понравились  бы  этюды,  которые  у  меня  сейчас  готовы:  они
удались мне лучше, чем многие другие.
Боюсь,  что  ты  сочтешь  меня  тщеславным,  если  я  расскажу  тебе  об
одном  обстоятельстве,  которое  доставило  мне  истинное  удовольствие.
Рабочие  Смульдерса  с  другого  его  склада  на  Лаан  увидели  камень  с
изображением старика из богадельни и попросили моего печатника дать им
экземпляр оттиска: они хотят повесить его на стену. Никакой успех не мог
бы порадовать меня больше, чем то, что обыкновенные рабочие люди хотят
повесить мою литографию у себя в комнате или мастерской.
«Искусство  в  полном  смысле  слова  делается  для  тебя,  народ».  Я
нахожу  эти  слова  Херкомера  глубоко  верными.  Конечно,  рисунок  должен
обладать  художественной  ценностью,  но  это,  думается  мне,  не  должно
помешать человеку с улицы тоже найти в нем кое-что.
Разумеется,  этот  первый  лист  я  еще  не  считаю  значительным
произведением, но от всей души надеюсь, что он послужит началом чего-то
более серьезного.
Понедельник
Я  считаю,  что  художник  –  счастливец:  он  находится  в  гармонии  с
природой всякий раз, когда ему в какой-то мере удается выразить то, что он
видит.
И это уже очень много, ибо он знает, что ему нужно делать, и у него в
изобилии  имеется  материал,  а  Карлейль  недаром  говорит:  «Blessed  is  he
who has found his work».
Итак,  борьба  с  самим  собой,  самосовершенствование,  постоянное

обновление  своей  энергии  –  и  все  это  еще  усложняется  материальными
трудностями!
Эта картина Домье, должно быть, прекрасна.
Все-таки  для  меня  загадка,  почему  произведение,  которое  говорит
таким  ясным  языком,  как,  например,  эта  картина,  остается  непонятым,
почему  хотя  бы  ты  не  уверен,  найдется  ли  на  нее  покупатель,  даже  если
понизить цену.
В  этом  для  многих  художников  есть  нечто  невыносимое  или  по
меньшей  мере  почти  невыносимое.  Ты  хочешь  быть  честным  человеком,
являешься  им,  работаешь  как  каторжник  и  все-таки  не  сводишь  концы  с
концами,  вынужден  отказываться  от  работы,  не  видишь  никакой
возможности продолжать ее, так как она стоит тебе больше, чем приносит.
У тебя возникает чувство виноватости, тебе кажется, что ты нарушил свой
долг,  не  сдержал  обещания,  и  вот  ты  уже  не  тот  честный  человек,  каким
был  бы,  если  бы  твоя  работа  оплачивалась  справедливо  и  разумно.  Ты
боишься  заводить  друзей,  боишься  сделать  лишний  шаг,  тебе  хочется
издали  кричать  людям,  как  делали  в  прежнее  время  прокаженные:  «Не
подходите ко мне – общение со мной принесет вам лишь вред и горе!» И с
этой  лавиной  забот  на  сердце  ты  должен  садиться  за  работу,  сохранять
обычное спокойное выражение лица, так чтобы не дрогнул ни один мускул,
жить повседневной жизнью, сталкиваться с моделями, с квартирохозяином,
который является к тебе за платой, – короче говоря, с каждым встречным и
поперечным. Чтобы продолжать работу, нужно хладнокровно держать одну
руку  на  руле,  а  другой  отталкивать  окружающих,  чтобы  не  причинить  им
вреда.
А  тут  еще  налетают  бури,  происходят  всякие  непредвиденные
события,  ты  окончательно  теряешься  и  чувствуешь,  что  тебя  вот-вот
разобьет о скалы.
Ты  выступаешь  в  жизни  отнюдь  не  как  человек,  приносящий  пользу
другим или замысливший нечто такое, что может со временем окупиться, –
нет, ты с самого начала знаешь, что твоя затея кончится дефицитом; и все
же, все же ты чувствуешь бурлящую в себе силу: у тебя есть работа и она
должна быть выполнена.
Хотелось  бы  сказать,  как  говорили  люди  девяносто  третьего  года:
«Сделать надо то-то и то-то – сперва должны пасть эти, затем те, наконец,
последние; это наш долг, это само собой разумеется, и ничего другого нам
не остается».
Не настало ли для нас время объединиться и заявить о себе?
А  может  быть,  лучше,  поскольку  многие  уснули  и  предпочитают  не

просыпаться,  попробовать  ограничиться  тем,  с  чем  можно  справиться  в
одиночку, с тем, о чем хлопочешь и за что несешь ответственность только
сам, чтобы те, кто спят, спокойно продолжали спать и дальше?…
Я знаю, возможность погибнуть в борьбе не исключена: ведь художник
–  нечто  вроде  часового  на  забытом  посту,  и  не  только  часового,  это  само
собой  разумеется.  Не  думай,  что  меня  так  уж  легко  испугать:  заниматься,
например, живописью в Боринаже – это такое трудное, в известном смысле
даже  опасное  предприятие,  которого  достаточно,  чтобы  твоя  жизнь  стала
чужда покоя и радости. И все-таки я пошел бы на это, если бы мог, иными
словами, если бы я не знал столь же твердо, как знаю сейчас, что расходы
превысят  мои  средства.  Найди  я  людей,  заинтересованных  в  подобном
предприятии, я отважился бы на него.
Но  именно  потому,  что  покамест  ты  –  единственный  человек,
заинтересованный в моих делах, следует отложить эту затею в долгий ящик
и оставить там, а мне найти себе другие занятия. Но я не отказался бы от
нее, если бы речь шла лишь о том, чтобы поберечь самого себя.
Рисование,  литографский  камень,  печатание  и  бумага,  естественно,
требуют  расходов.  Но  они  сравнительно  невелики.  Такие  листы,  как,
например,  тот,  что  я  послал  тебе  в  последний  раз,  а  также  новый,
законченный  вчера  ночью,  превосходно  подошли  бы,  по-моему,  для
дешевых изданий, а они так необходимы – у нас в Голландии больше, чем
где бы то ни было.
Такое  предприятие,  например,  как  нарисовать  и  напечатать  серию,
скажем,  из  тридцати  листов  с  типами  рабочих:  сеятелем,  землекопом,
дровосеком, пахарем, прачкой, а также младенцем в колыбели или стариком
из  богадельни,  –  такое  предприятие  открывает  необозримое  поле
деятельности.  В  прекрасных  сюжетах  недостатка  нет.  Так  вот,  можно
взяться  за  такое  предприятие  или  нельзя?  Вопрос  стоит  даже  глубже:
является такое предприятие нашим долгом или нет, хорошо оно или плохо?
Если бы я был человеком со средствами, я не стал бы медлить с решением
и сказал: en avant et plus vite que сa.
Но тут возникает и другое сомнение: нужно ли, должно ли, можно ли
вовлечь в дело и повести за собой других людей, которые необходимы, без
которых это предприятие неосуществимо? Вправе ли я втягивать их в него,
не зная, окупится ли оно? Себя я не стал бы щадить. Ты, помогая мне, тоже
доказал, что не щадишь себя. Однако люди находят, что, возясь со мной, ты
совершаешь ошибку и глупость, мои же поступки и действия считают еще
более  глупыми;  многие  из  моих  прежних  доброжелателей  изменили  свое
мнение  обо  мне,  а  их  смелость  и  энтузиазм  оказались  такими  же

недолговечными, как вспыхнувшая солома.
На  мой  взгляд,  они,  ей-богу,  совершенно  не  правы,  потому  что  мы  с
тобой  поступаем  вовсе  не  глупо…  Всегда  считалось,  что  в  Голландии
нельзя  издавать  литографии  для  народа,  я  же  никогда  не  верил  в  это,  а
теперь окончательно убедился, что издавать их можно…
Нужны  только  мужество,  самоотверженность  и  готовность  пойти  на
риск  не  ради  выгоды,  а  ради  того,  что  полезно  и  хорошо;  нужна  вера  в
людей  вообще,  в  своих  соотечественников  в  частности…  На  мой  взгляд,
необходимо  уяснить  себе  следующее:  поскольку  полезно  и  нужно,  чтобы
голландские  художники  создавали,  печатали  и  распространяли  рисунки,
предназначенные  для  жилищ  рабочих  и  крестьян,  одним  словом,  для
каждого человека труда, определенные люди должны объединиться и взять
на себя обязательство не жалеть сил для выполнения этой задачи.
Такое  объединение  должно  быть  осуществлено  максимально
практично  и  добросовестно  и  не  может  быть  распущено  прежде,  чем
выполнит свою задачу.
Цена оттиска не должна превышать десяти, самое большее пятнадцати
сентов. Выход в свет начнется тогда, когда серия из тридцати листов будет
сделана и отпечатана и расходы на камни, бумагу и жалованье покрыты.
Все тридцать листов будут выпущены вместе, но могут продаваться и
по  одному;  они  составят  отдельное  издание  в  холщовом  переплете  с
кратким  текстом,  не  относящимся  к  рисункам,  поскольку  те  должны
говорить  сами  за  себя,  но  объясняющим  в  нескольких  кратких  и
энергичных словах, как и зачем они сделаны и т. д.
Смысл  такого  объединения  следующий:  если  за  дело  возьмутся  одни
рисовальщики,  им  придется  взвалить  на  себя  все  –  и  труды  и  расходы,  а
тогда начинание кончится провалом еще на полпути; следовательно, тяготы
должны  быть  поделены  поровну,  так,  чтобы  каждый  получил  ту  долю,
которую в состоянии нести, и тогда дело будет доведено до конца. Выручка
от  продажи  пойдет,  во-первых,  тем,  кто  вложил  в  предприятие  деньги,  и,
во-вторых, на вознаграждение каждому из рисовальщиков в соответствии с
количеством представленных им рисунков.
Остаток  от  этих  выплат  пойдет  на  продолжение  работы,  то  есть  на
новые издания.
Учредители  предприятия  будут  рассматривать  его  как  свой  долг.
Поскольку их целью не является личная выгода, все они, то есть и те, кто
дал деньги, и рисовальщики, и те, кто так или иначе сотрудничал с ними, не
потребуют  обратно  свои  вложения,  если  дело  не  окупится  и  средства
пропадут.  Если  же,  паче  чаяния,  оно  увенчается  успехом,  они  не  станут

претендовать ни на какую прибыль.
В  последнем  случае  она  будет  использована  для  продолжения  дела;  в
первом  же  случае  у  предпринимателей  останутся  литографские  камни;
однако в любом случае первые семьсот оттисков с каждого камня пойдут не
объединению, а народу и, если предприятие лопнет, будут распространены
бесплатно.
Немедленно  после  издания  первой  серии  в  тридцать  листов  будет
обсужден  и  решен  вопрос,  продолжать  дело  или  нет;  затем,  но  отнюдь  не
раньше, тот, кто захочет выйти из объединения, сможет это сделать.
Вот  идея,  которая  у  меня  возникла.  Теперь  я  спрашиваю:  как  ее
осуществить? И присоединишься ли ты?
Я  еще  не  заговаривал  об  этом  ни  с  кем  другим,  потому  что  идея  эта
возникла у меня в процессе работы…
Лично  мне  хочется,  чтобы  в  таком  объединении  все  были  на  равных
правах,  чтобы  не  было  ни  устава,  ни  председателей,  никаких
формальностей,  кроме  Положения  о  предприятии;  когда  это  Положение
будет  окончательно  разработано  и  подписано  всеми  участниками,
изменения  в  него  можно  будет  вносить  только  при  условии  единогласного
одобрения  их  всеми  участниками  (однако  все  это  должно  делаться  не
публично, а оставаться частным делом художников).
Объединение  должно  быть  организацией  не  рассуждающей,  а
действующей,  притом  действующей  быстро,  решительно,  без  проволочки,
и рассматриваться не как издательское предприятие, а как орудие служения
обществу.
И еще одно. Нужно заранее подсчитать, сколько денег потребуется на
тридцать  камней,  оплату  печатников  и  бумагу.  Точно  сказать  трудно,  но
думается, что 300  фр. покроют большую  часть расходов. Те,  кто не может
вложить  деньги,  должны  представить  рисунки.  Я  могу  взять  это  на  себя,
если  не  найдется  других  желающих.  Но  я  предпочел  бы,  чтоб  их  делали
художники получше, чем я.
Во  всяком  случае,  я  считаю  желательным  выпуск  первых  тридцати
листов и хотел бы осуществить это начинание, даже если в данный момент
нет других охотников делать рисунки. Быть может, когда эту серию увидят
художники,  работающие  лучше  меня,  они  тоже  присоединятся  к  нам  и
внесут в дело свой вклад. Ведь многие едва ли захотят впутываться в такую
затею,  пока  не  получат  твердой  уверенности  в  том,  что  это  серьезное
начинание, и пока не будут сделаны первые шаги.
2 января
Я  иногда  думаю  о  том,  как  год  тому  назад  я  приехал  сюда,  в  Гаагу;  я

воображал  тогда,  что  художники  составляют  нечто  вроде  кружка  или
объединения, где царят теплота, сердечность и гармония. Это казалось мне
само собой разумеющимся, и я не представлял себе, что может быть иначе.
И  мне  не  хотелось  бы  утратить  те  представления,  с  которыми  я  приехал
сюда, хотя я должен видоизменить их и провести грань между тем, что есть
и что могло бы быть.
Раньше  я  никогда  не  поверил  бы,  что  взаимная  холодность  и
отчужденность являются для художников привычным состоянием.
Почему  так  получается?  Не  знаю  и  не  собираюсь  выяснять,  но  для
себя лично считаю обязательными два правила: во-первых, не ссориться, а
всячески  стараться  поддерживать  мир  как  ради  окружающих,  так  и  ради
себя самого; во-вторых, будучи художником, не пытаться занять в обществе
иное  положение,  чем  положение  художника.  Раз  ты  художник,  значит,
откажись  от  всех  иных  социальных  претензий  и  не  набивайся  в  друзья  к
людям, живущим в Фоорхоуте, Виллемспарке и т. д. Ведь в старых, темных,
прокуренных  мастерских  цвела  подлинная  дружба,  которая  была
бесконечно лучше того, что грозит прийти ей на смену.
Если, опять приехав сюда, ты найдешь, что я сделал успехи в работе, у
меня  будет  только  одно  желание  –  продолжать  в  том  же  духе,  а  именно:
спокойно работать, не общаясь ни с кем посторонним.
Если  у  меня  в  доме  есть  хлеб,  а  в  кармане  немножко  денег  на  оплату
моделей,  чего  мне  еще  желать?  Единственная  радость  для  меня  –  видеть,
что работы мои становятся лучше, а они все больше и больше поглощают
меня.
3 января
В своем письме ты говоришь обо мне слишком много хорошего, а это
–  новое  основание  для  того,  чтобы  я  старался  оправдать  твое  доброе
мнение… Что же касается настроения моих рисунков, то мне хотелось бы
знать, каким его находишь ты; как я уже писал тебе, сам я не могу судить,
что в них есть и чего нет.
Вернее сказать, дело обстоит так, что я лично предпочитаю сюжетным
рисункам  такие  этюды,  как  эти:  они  более  живо  напоминают  мне  самое
натуру. Ты понимаешь, что я имею в виду: в настоящих этюдах есть что-то
от самой жизни; человек, который их делает, ценит в них не себя, а натуру
и, следовательно, всегда предпочитает этюд тому, что он, возможно, потом
из  него  сделает,  если  только,  конечно,  из  многих  этюдов  не  получается  в
результате нечто совершенно иное, а именно тип, выкристаллизовавшийся
из многих индивидуальностей.
Это  наивысшее  достижение  искусства,  и  тут  оно  иногда  поднимается

над  натурой:  так,  например,  в  «Сеятеле»  Милле  больше  души,  чем  в
обыкновенном сеятеле на поле…
Я  по-прежнему  надеюсь,  мой  мальчик,  что  ценой  упорной  работы  я
когда-нибудь  сделаю  что-то  хорошее.  Я  еще  не  достиг  этого,  но  я  иду  к
своей цели и борюсь за нее. Я хочу сделать нечто серьезное, свежее, нечто
такое, в чем есть душа! Вперед, вперед!..
Когда, рано или поздно, ты приедешь, я покажу тебе кое-что новое, и
мы сможем поговорить о будущем. Ты достаточно хорошо знаешь, как мало
я  приспособлен  для  общения  с  торговцами  картинами  и  любителями
искусства  и  насколько  мне  оно  противопоказано.  Мне  страшно  хочется,
чтобы  для  меня  все  оставалось  так  же,  как  сейчас,  но  я  очень  часто  с
тоскою думаю о том, что и так уже слишком долго камнем вишу у тебя на
шее.  Впрочем,  кто  знает,  не  найдешь  ли  ты  со  временем  кого-то,  кто
заинтересуется  моей  работой  и  снимет  с  твоих  плеч  груз,  который  ты
взвалил  на  себя  в  самое  тяжелое  время.  Это  может  случиться  лишь  тогда,
когда  станет  очевидно,  что  работа  моя  серьезна,  и  она  более  убедительно,
чем сейчас, начнет говорить сама за себя.
Я не собираюсь отказываться от простой жизни – для этого я слишком
люблю  ее,  но  впоследствии,  когда  мы  перейдем  к  более  крупным  вещам,
расходы  наши  тоже  увеличатся.  Я  думаю,  что  всегда  буду  работать  с
моделью – постоянно и неизменно. И я должен устроиться так, чтобы снять
с тебя хотя бы часть бремени.
8 февраля
Все больше и больше убеждаясь, что как я сам, так и остальные далеки
от  совершенства,  что  все  мы  впадаем  в  ошибки  и  что  в  работе  постоянно
возникают трудности, опровергающие наши иллюзии, я прихожу к выводу,
что те, кто не теряют мужества и не становятся равнодушными, созревают
благодаря  этим  трудностям;  именно  для  того,  чтобы  созреть,  с  ними  и
нужно бороться. Порой я не верю, что мне всего тридцать лет, – настолько
я чувствую себя старше.
Я  чувствую  себя  особенно  старым  тогда,  когда  думаю,  что
большинство  знакомых  мне  людей  считает  меня  неудачником  и  что  это
может  оказаться  правдой,  если  дела  не  изменятся  к  лучшему;  и,  когда  я
допускаю,  что  так  может  случиться,  я  ощущаю  свою  неудачливость  столь
живо и болезненно, что это меня окончательно подавляет и я теряю всякую
охоту  жить,  словно  меня  и  в  самом  деле  уже  постигла  подобная  участь.  В
более  же  спокойном  и  нормальном  настроении  я  иногда  радуюсь,  что
тридцать  лет  прошли  не  совсем  впустую,  что  я  кое-чему  научился  на
будущее  и  чувствую  в  себе  энергии  и  сил  еще  лет  на  тридцать,  если,

конечно, я проживу так долго.
И  вот  уже  воображение  рисует  мне  долгие  годы  серьезной  работы,
годы более счастливые, чем первые тридцать.
Как  оно  получится  в  действительности  –  зависит  не  только  от  меня:
внешний мир и обстоятельства тоже должны сыграть здесь свою роль.
У  нас  было  несколько  настоящих  весенних  дней,  например  прошлый
понедельник, доставивший мне истинное наслаждение.
Народ  очень  остро  чувствует  смену  времен  года.  Для  обитателей
таких,
например,
кварталов,
как
Геест,
и
так
называемых
благотворительных заведений зима всегда бывает периодом тяжких тревог
и  подавленности,  а  весна  –  избавительницей.  Если  присмотреться  к
беднякам,  нетрудно  заметить,  что  для  них  первый  весенний  день  –  это
нечто вроде благой вести…
Мне  кажется,  что  бедняки  и  художники  до  странности  одинаково
реагируют  на  погоду  и  смену  времен  года.  Само  собой  разумеется,  такую
смену  чувствует  каждый  человек,  но  на  расположении  духа  людей  из
зажиточного  буржуазного  сословия  она,  как  правило,  отражается  гораздо
слабее. Я нахожу очень удачными слова одного землекопа: «Зимой я так же
страдаю от холода, как озимые».
Иногда  мне  кажется,  что  я  недостаточно  тепло  и  сердечно  дал  тебе
понять, как сильно меня трогает то, о чем ты сообщаешь мне в последнее
время.
Что  же  касается  того,  могут  ли  любовь  и  честные  намерения
превратиться  в  «утраченные  иллюзии»,  то,  вне  всякого  сомнения,  иногда
бывает и так; но меня бы очень удивило, если бы это случилось и с тобой;
не верю я также, что и со мной произойдет нечто подобное.
Мишле весьма удачно замечает, что любовь сначала так же непрочна,
как паутина, а затем приобретает крепость каната.
Разумеется, при условии взаимной верности.
Искреннюю  и  верную  любовь  я  считаю  великим  благом,  хотя  это  не
исключает  того,  что  и  в  любви  приходится  порой  переживать  трудные
минуты…
Как мне хочется поболтать с тобой! Я вовсе не разочаровался в своем
ремесле,  не  апатичен,  не  пал  духом,  но  я  пребываю  в  застое,  и,  вероятно,
потому, что мне необходимо общаться с кем-то, кто симпатизирует мне и с
кем я могу поговорить о работе, а здесь мне при данных обстоятельствах не
с кем перемолвиться словом и у меня нет никого, кому я мог бы довериться.
Дело отнюдь не в том, что я считаю, будто доверять никому нельзя, а в том,
что, к несчастью, у меня нет связей с людьми достойными доверия.

Мне очень нравится поговорка: «Как станет хуже некуда, так и на лад
пойдет».  По  временам  я  спрашиваю  себя,  не  стало  ли  нам  действительно
«хуже  некуда»,  потому  что  мне  очень  уж  желательно,  чтобы  все  наконец
«пошло на лад». Ну да поживем – увидим…
Иногда я сожалею, что женщина, с которой я живу, ничего не понимает
ни  в  книгах,  ни  в  искусстве.  Но  разве  моя  привязанность  к  ней  (несмотря
на все ее невежество) не доказывает, что между нами существует искреннее
чувство?  Быть  может,  впоследствии  она  кое-чему  научится  и  это  укрепит
связь  между  нами,  но  сейчас,  как  ты  сам  понимаешь,  голова  ее  всецело
занята  детьми.  Именно  через  детей  она  приходит  в  соприкосновение  с
действительностью,  а  значит,  учится,  сама  того  не  подозревая.  Книги,
искусство  и  действительность  –  для  меня  одно  и  то  же.  Мне  было  бы
скучно в обществе человека, оторванного от действительности, ибо тот, кто
находится в гуще жизни, знает и чувствует многое.
Если бы я не искал искусство в действительности, я, вероятно, считал
бы эту женщину глупой или чем-то вроде того, я и теперь хотел бы, чтобы
все было по-другому, но, в конечном счете, доволен и тем, что есть.
Надеюсь, что на этой неделе опять начну работать более регулярно; я
чувствую,  что  должен  работать  за  двоих,  чтобы  нагнать  упущенное,  –  я
ведь начал слишком  поздно, и сознание  того, что я  отстал от сверстников,
не дает мне покоя.
Хотя  я  только  вчера  писал  тебе,  мне  хочется  добавить  сегодня  еще
несколько  слов,  чтобы  прежде  всего  поблагодарить  тебя  за  письмо  и
деньги. Но в то же время я пишу и» потому, что меня беспокоит «некоторая
подавленность» твоей больной…
Мы  с  тобой  не  только  братья,  но  и  друзья  и  можем  быть  откровенны
друг  с  другом,  верно?  Если  же,  высказывая  тебе  то,  что  я  думаю,  я
поступаю нескромно, прости мне мою нескромность…
Дорогой  брат,  я  не  мелю  пустой  вздор,  а  говорю  от  всей  души  и  на
основании  собственного  опыта.  Вот  что  я  могу  рассказать  тебе  об
аналогичном  случае  со  мной.  Когда  Христина  разрешилась  от  бремени  и
трудные роды кончились, она была ужасно слаба, но в тот момент жизнь ее
была спасена, а ребенок жив и спокоен.
Через  двенадцать  часов  после  того,  как  она  родила,  я  пришел
навестить  ее  и  застал  совершенно  истощенной.  Увидев  меня,  она
приподнялась  на  постели  и  стала  такой  веселой  и  оживленной,  словно  с
ней  ничего  не  произошло.  Глаза  ее  светились  радостью  жизни  и
благодарностью. Она хотела выздороветь и обещала мне выздороветь.
(Как  доказывает  твое  последнее  письмо,  ты  сам  убедился,  как

необходимо  настаивать  на  таком  обещании  и  как  необходимо  желание
выздороветь.)
Но несколько дней спустя я получил от нее записку, которую не совсем
понял  и  которая  обманула  мои  ожидания:  там  было  написано  нечто  вроде
того,  что  теперь  я,  вероятно,  нашел  другую  женщину  и  т.  д.,  –  короче
говоря, вещи очень странные и даже вздорные, так как сам я еще не совсем
поправился  и  лишь  недавно  вышел  из  больницы.  Во  всяком  случае,  я
достаточно  ясно  уразумел,  что  Христина  не  в  себе  и  очень  расстроена.  Я
отправился к ней сразу же, вернее, как только смог: в будние дни посещать
ее не разрешалось, так что я попал к ней лишь в воскресенье. Я нашел ее
как  бы  увядшей  –  буквально  похожей  на  деревцо  с  молодыми  зелеными
побегами, на которое налетел жестокий, холодный ветер, побивший на нем
все  почки;  в  довершение  всего  ребенок  тоже  заболел  и  словно  весь
съежился.  По  словам  доктора,  малыш  страдал  желтухой,  но  помимо  нее  у
него  случилось  еще  что-то  с  глазами,  и  он  вроде  как  ослеп,  а  мать,  у
которой  не  было  желтухи,  выглядела  желтой,  серой  и  уж  не  знаю  еще
какой.  Словом,  все  это  произошло  за  одну  неделю.  И  я  могу  лишь
повторить – она увяла, поблекла настолько, что я был потрясен.
Что с нею? Как это случилось? Что предпринять? Она сама призналась
мне,  что  на  душе  у  нее  неспокойно;  было  ясно,  что  всем  ее  существом
овладела  меланхолия,  хотя  и  совершенно  беспричинная,  поскольку  с
прошлого воскресенья ровным счетом ничего не произошло.
Тут  я  решил,  что  надо  все-таки  что-то  предпринять,  и,  хоть  не  знал
точно, в чем дело, пошел на риск.
Я  сделал  вид,  что  рассердился  на  нее,  и  сказал:  «Так-то  ты  держишь
слово!»  И  я  заставил  ее  снова  обещать,  что  она  выздоровеет,  подчеркнул,
что  очень  недоволен  болезнью  ребенка,  объявил,  что  в  этом  виновата
только она, и спросил, что означает ее письмо; одним словом, я понял, что
она  находится  в  ненормальном  состоянии,  и  сам  тоже  говорил
ненормально, а именно слишком сурово, хотя не чувствовал к ней ничего,
кроме глубокой жалости. В результате наступило нечто вроде пробуждения,
как  у  лунатика,  и,  прежде  чем  уйти  –  разумеется,  предварительно
переменив  тон,  –  я  еще  раз  заставил  ее  пообещать,  что  она  выздоровеет  и
притом plus vite que ca.
Так  вот,  милый  брат,  с  этой  минуты  она  перестала  хандрить,  начала
быстро поправляться, и вскоре я забрал ее с ребенком из больницы; малыш
еще  некоторое  время  хворал,  вероятно,  потому,  что  в  первые  дни  мать
думала  обо  мне  больше,  чем  о  своем  младенце;  но  теперь  ребенок,
понятное  дело,  здоров,  как  молодой  кролик,  и  в  точности  как  молодой

кролик  поглядывает  на  мир  ясными  глазками,  хотя  вначале  они  у  него
совершенно  слипались.  Когда  я,  приехав  за  Христиной,  ожидал  ее  в
маленькой больничной приемной и она внезапно вошла туда с ребенком на
руках,  в  ней  было  что-то  патетическое,  напоминающее  Ари  Шеффера  и
Корреджо.
Повторяю:  если  я  ошибаюсь,  предполагая,  что  в  случае  с  твоей
больной  тоже  имеет  место  смятение  или  внутренняя  борьба  (конечно,
ничем  не  оправданная),  тем  лучше;  но  если  признаки  меланхолии  не
проходят  –  заставь  больную  снова  пообещать,  что  она  выздоровеет,  и
безоговорочно  дай  ей  понять,  что  ты  настаиваешь  на  ее  выздоровлении  и
что ты не можешь жить без нее. Видишь ли, иногда скромность удерживает
нас от таких слов, потому что они звучат эгоистически; но ты не смущайся
этим – здесь дело идет о ее спасении, а в таком случае подобные слова не
могут быть проявлением эгоизма. Ведь там, где двое людей питают друг к
другу  такое  сильное  чувство,  что  не  могут  быть  довольны  и  спокойны
вдали друг от друга, об эгоизме больше нет и речи, потому что тогда этим
двум людям не надо становиться одним целым – они уже стали им. Только
все это нужно выразить словами: потребность слышать, как ты изливаешь
свою  душу,  может  быть  у  больной  настолько  настоятельной,  что  от  твоих
слов будет зависеть ее выздоровление.
Ты  пишешь,  что  иногда  тебе  хочется  иметь  возможность  почаще
разговаривать со мной о разных вопросах, касающихся искусства; я лично
испытываю  такое  желание  непрестанно,  а  по  временам  оно  становится
чрезвычайно  острым.  Мне  часто  не  терпится  узнать  твое  мнение  по  тому
или  иному  поводу,  например  о  некоторых  этюдах:  выйдет  ли  из  них  что-
нибудь путное, или их по какой-либо причине следует доработать.
Мне  часто  хочется  получить  побольше  сведений  о  вещах,  о  которых
ты, несомненно, знаешь больше, чем я; я хотел бы также быть в курсе того,
что  сейчас  делается  (я  имею  в  виду  художников),  кто  и  над  чем  сейчас
работает…  Ну,  будем  надеяться,  что  до  твоего  приезда  в  Голландию
осталось не так уж много.
Помни  только,  дорогой  брат,  как  сильно  и  остро  я  чувствую,  в  каком
неоплатном  долгу  нахожусь  перед  тобой  за  твою  неизменную  помощь.  У
меня  нет  слов,  чтобы  выразить  все,  что  я  по  этому  поводу  думаю.  То,  что
рисунки  мои  еще  не  стали  такими,  как  я  хочу,  является  для  меня
источником  постоянных  огорчений,  но  трудностей  у  меня  действительно
много, и они так велики, что преодолеть их сразу невозможно.
Движение вперед напоминает работу шахтера: она не идет так быстро,
как ему хотелось бы и как того ожидают другие; но, когда принимаешься за

подобную  работу,  нужно  запастись  терпением  и  добросовестностью.  По
существу,  я  мало  думаю  о  трудностях,  потому  что,  думая  о  них  слишком
много, поневоле теряешься и приходишь в смятение.
У ткача, который направляет и переплетает большое количество нитей,
нет  времени  философствовать;  вернее  сказать,  он  так  поглощен  своей
работой,  что  не  думает,  а  действует;  он  не  может  объяснить,  как  должно
идти дело, – он просто чувствует это. Если даже, поговорив друг с другом,
ни ты, ни я не придем ни к каким определенным решениям, мы, вероятно,
все  равно  обоюдно  поддержим  зреющие  в  нас  замыслы.  И  это  именно  то,
чего мне очень хочется…
На мой взгляд, я часто, хотя и не каждый день, бываю сказочно богат –
не  деньгами,  а  тем,  что  нахожу  в  своей  работе  нечто  такое,  чему  могу
посвятить  душу  и  сердце,  что  вдохновляет  меня  и  придает  смысл  моей
жизни.
Конечно,  настроения  мои  меняются,  но  в  целом  я  нахожусь  в
жизнерадостном  расположении  духа.  Я  твердо  верю  в  искусство,  твердо
верю  в  то,  что  оно,  как  мощное  течение,  неизменно  приносит  человека  в
гавань, хотя сам он тоже должен делать для этого все возможное, во всяком
случае,  человек,  найдя  свое  призвание,  обретает,  по-моему,  такое  великое
благо,  что  я  не  могу  числить  себя  среди  несчастных.  Я  хочу  сказать,  что
могу  оказаться  в  сравнительно  трудном  положении,  что  в  жизни  моей
могут  быть  мрачные  дни;  но  я  не  хотел  бы,  чтобы  меня  относили  к  числу
несчастных: это было бы неверно.
В своем письме ты пишешь о том же, что по временам испытываю и я:
«иногда я просто не знаю, как выпутаюсь».
Знаешь, я часто чувствую то же самое, причем во многих отношениях
– не только в отношении денежных дел, но также в отношении искусства и
вообще жизни. Но разве в этом есть что-нибудь особенное? Не кажется ли
тебе, что такие же минуты переживает каждый человек, обладающий хоть
каплей  мужества  и  энергии?  Минуты  хандры,  подавленности,  тревоги  –
они,  по-моему,  в  большей  или  меньшей  мере  бывают  у  каждого  из  нас  и
являются  непременным  условием  сознательной  человеческой  жизни.
Конечно, у некоторых людей самосознания просто нет. Однако тем, у кого
оно  есть,  свойственно  иногда  приходить  в  отчаяние,  что  отнюдь  еще  не
делает их несчастными или какими-то необыкновенными.
К тому же скоро находится выход, в них рождается новая внутренняя
сила, они опять встают на ноги, и так повторяется до тех пор, пока в один
прекрасный день они больше вообще уже не поднимаются. Que soit! Но и в
этом  нет  ничего  исключительного,  ибо,  повторяю,  такова,  по  моему

мнению, обычная человеческая жизнь.
Могу тебя заверить, что работа моя подвигается все лучше и дает мне,
так сказать, все больше жизненного тепла; поэтому я всегда думаю о тебе,
так как именно ты даешь мне возможность работать…
Ты  пишешь,  что,  хотя  мои  работы  и  не  войдут  в  моду,  на  них  со
временем все-таки найдутся любители. Что ж, так, в сущности, думаю и я.
Если  мне  удастся  вдохнуть  в  мои  вещи  тепло  и  любовь,  они  найдут  себе
друзей. Дело за тем, чтобы продолжать работать.
Сказать по правде, кошелек мой пуст; вина здесь, конечно, не твоя, но
и не моя тоже; как бы я ни ухищрялся, я больше не сэкономлю, а мне для
выполнения моих планов требуется больше денег, чем у меня есть. Если бы
я  сейчас  начал  работать  над  всем,  что  задумал,  мне  пришлось  бы  бросить
дело на полпути. Тем не менее, становится очень грустно, когда приходится
говорить: «Я мог бы сделать то-то и то-то, если бы не безденежье». У меня
остается неиспользованная энергия, которую я предпочел бы не подавлять,
а  употребить  на  дело.  Я  отнюдь  не  жалуюсь  –  я  благодарен  судьбе  уже  за
то,  что  могу  двигаться  вперед,  хотя  и  не  так  быстро,  как  хотелось  бы.  Но
англичане верно говорят: «Время – деньги», и порой я не могу не сожалеть
об уходящем времени, за которое можно было бы сделать так много, будь у
меня средства.
Ты  понимаешь,  что  я  имею  в  виду:  я  хотел  бы  иметь  возможность
тратить больше денег на модели и на материалы для живописи. Хотя мне не
удалось еще продать ни одного из моих этюдов, я считаю, что они стоят тех
денег,  которые  я  трачу  на  них.  Мастерская  моя  стала  гораздо  лучше  и
удобнее,  но  пара  у  меня  хватает  только  на  «малый  вперед»,  а  я  хотел  бы
идти «полным вперед».
Мишле  правильно  говорит:  «Une  femme  est  une  malade».  Женщины
изменчивы,  Тео,  изменчивы,  как  погода.  Конечно,  тот,  у  кого  есть  глаза,
видит  что-то  хорошее  и  красивое  в  любой  погоде,  он  находит  красивым
снег, находит красивым палящее солнце, бурю и затишье, холод и жару; он
любит каждое время года, не хочет отказаться ни от одного дня в году и в
душе  доволен  тем,  что  все  идет,  как  идет.  Но  если  даже  человек  вот  так
относится к погоде и к смене времен года и так же воспринимает женскую
изменчивость,  если  он  верит  в  душе,  что  у  любой  загадки  есть  свои
причины, и мирится с тем, чего он не может понять, повторяю, если даже к
жизни  можно  относиться  вот  таким  образом,  все  же  наш  собственный
характер  и  мнения  не  в  любой  и  каждый  момент  находятся  в  гармонии  и
согласии  с  характером  и  мнениями  женщины,  с  которой  мы  связаны;  и
тогда  никакие  мужество,  вера  и  жизнерадостность  не  спасают  от  тревоги,

неудовлетворенности и сомнений.
Профессор,  присутствовавший  при  родах  моей  жены,  сказал  мне,  что
пройдет  много  лет,  прежде  чем  здоровье  ее  окончательно  восстановится.
Иными  словами,  ее  нервная  система  остается  очень  возбудимой  и  ей  в
полной  мере  присущи  изменчивость  и  неустойчивость,  свойственные
женщине вообще.
Главная  опасность,  как  ты  понимаешь,  заключается  в  возможности
возврата к былым заблуждениям. Это опасность нравственного порядка, но
связана и с физическим состоянием Христины. Поэтому то, что я назвал бы
в  ней  качанием  между  исправлением  и  рецидивом  прежних  дурных
привычек, серьезно и постоянно беспокоит меня. По временам она бывает
в  настроении,  непереносимом  даже  для  меня,  –  злая,  капризная,
отвратительная.  Короче  говоря,  иногда  я  просто  впадаю  в  отчаяние.  Затем
она снова приходит в себя и долго сокрушается: «Сама не понимаю, что со
мной делается». Помнишь, ты писал мне в прошлом году, что опасаешься,
как бы ее мать не стала мне в тягость? Иногда мне хочется, чтобы так оно и
было.  Мать  Сип,  когда  того  желает,  бывает  очень  энергична  и  могла  бы
делать все гораздо лучше, чем делает. Теперь же она чаще мешает мне, чем
помогает.  Что  ж,  в  дурных  поступках  женщины  действительно  порой
виновата ее мать, а когда поступает плохо мать, то в этом нередко виновата
стоящая  за  ней  семья.  Есть  вещи  не  столь  уж  страшные  сами  по  себе,  но
препятствующие  исправлению,  сводящие  на  нет  или  нейтрализующие
любое благотворное влияние.
У моей жены есть явно выраженные недостатки, она многое делает не
так, как надо, – иначе и быть не может; однако я полагаю, что из-за этого ее
еще нельзя считать плохой.
Разумеется, следует исправлять ее недостатки, такие ее привычки, как
неопрятность,  безразличие,  леность  и  разгильдяйство,  ах,  у  нее  их  целая
куча. Но все они коренятся в одном и том же – в неправильном воспитании,
в  многолетнем  нездоровом  образе  жизни,  в  пагубном  влиянии  дурной
компании. Я говорю это тебе откровенно, но не от отчаяния, а просто чтобы
ты мог понять, что моя любовь не соткана из лунного света и роз, а бывает
иногда прозаичной, как утро в понедельник.
У Тиссо есть небольшая картина, изображающая маленькую женскую
фигурку в снегу, среди увядших цветов: «Voie des fleurs, voie des pleurs».
Да,  моя  жена  больше  не  идет  путем  роз,  как  в  те  времена,  когда  она
была  моложе  и  делала  что  хотела,  руководствуясь  лишь  своими
склонностями.  Теперь  жизнь  ее  стала  более  тернистой,  превратилась  для
нее  в  путь  слез,  особенно  в  прошлом  году;  впрочем,  и  текущий  год  имеет

свои  тернии,  будут  они  и  в  следующие  годы,  но,  если  у  нее  хватит
стойкости, она превозможет все.
Однако  иногда  ее  прорывает,  особенно  когда  я  набираюсь  смелости
упрекнуть  ее  за  какой-нибудь  промах,  который  долго  мозолил  мне  глаза.
Назову хотя бы один пример – починка одежды, шитье платья для детей и
для  нее  самой.  Но  в  конце  концов  она  все-таки  берется  за  дело:  в  этом
отношении,  равно  как  и  во  многих  других,  она  уже  существенно
исправилась.  Мне  самому  тоже  предстоит  еще  во  многом  измениться:  она
должна  видеть  во  мне  пример  прилежания  и  терпения.  Но  вести  себя  так,
чтобы  косвенно  служить  другому  примером,  чертовски  трудно,  брат,  и  не
всегда  мне  удается.  Чтобы  ей  захотелось  исправиться,  я  должен
предварительно перевоспитать себя…
Мальчишка  почти  с  самого  рождения  чувствует  себя  превосходно,
девочка же раньше была очень болезненной и заброшенной.
Малыш  просто  чудо  жизнерадостности  и,  кажется,  уже  восстает
против всяческих социальных установлений и условностей. Насколько мне
известно,  всех  детей  кормят  чем-то  вроде  хлебной  каши.  Но  он
отказывается от нее самым энергичным образом: хотя у него еще нет зубов,
он решительно жует хлеб и глотает все, что ни попадется из съестного, со
смехом,  кряхтением  и  всяческим  шумом;  однако  при  виде  каши  и  тому
подобного  накрепко  закрывает  рот.  Он  часто  сидит  у  меня  в  уголке
мастерской на полу или на мешках; если показать ему рисунок, он радостно
гулит,  однако  в  мастерской  всегда  ведет  себя  тихо,  потому  что
рассматривает  развешанные  по  стенам  вещи.  Ах,  какой  это  милый,
общительный малыш!
Когда  отец  и  мать,  ссылаясь  на  мою  необеспеченность,  возражали
против моей женитьбы, я, хоть и решил не уступать, в какой-то степени мог
согласиться с ними, по крайней мере мог понять, почему они так считают.
Но  когда,  зная,  что  у  тебя  прочное  положение  и  хорошее  жалованье  (nota
bene: значительно лучшее, чем у отца), они выдвигают те же возражения и
против  твоего  брака,  я  могу  сказать  только,  что  считаю  такое  поведение
бесконечно высокомерным и решительно нехристианским.
По  существу,  священники  –  самые  безбожные  люди  и  самые  сухие
материалисты на свете, хотя, вероятно, не непосредственно на кафедре, а в
личной  жизни.  С  нравственной  точки  зрения  действительно  можно
возражать  против  женитьбы,  если  человек  не  имеет  куска  хлеба  в
буквальном  смысле  слова;  но,  насколько  я  понимаю,  такие  возражения
лишены какого бы то ни было нравственного оправдания там, где не стоит
вопрос  о  реальном  отсутствии  куска  хлеба.  А  ссылаться  на  отсутствие

куска хлеба в случае с тобой просто смешно…
Были, по-моему, все основания ожидать, что, как только речь зайдет о
спасении женщины, отец придет на помощь. Было бы справедливо, если бы
он  стал  на  ее  сторону,  так  как  она  бедна  и  покинута.  Не  делая  этого,  отец
совершает тяжкую ошибку, вдвойне тяжкую, потому что он не только отец,
но  и  служитель  Бога.  Пренебрегать  интересами  такой  женщины,  мешать
спасти ее – чудовищно.
Ах,  я  очень  хорошо  знаю,  что  любой  священник  сказал  бы  в  данном
случае то же самое; именно по этой причине я и считаю всю их компанию
самыми безбожными людьми в нашем обществе…
Ты  пишешь,  что  дело  начинает  хиреть.  Это  достаточно  скверно.  Но
положение  ведь  всегда  было  ненадежным  и,  вероятно,  останется  таким  до
конца  твоих  дней.  Будем  мужественны  и  попытаемся  вновь  обрести
энергию и жизнерадостность.
Могу  тебе  сказать,  что  первая  моя  композиция,  набросок  с  которой  я
тебе  послал,  уже  почти  закончена…  Но  когда  ты  увидишь  мои  рисунки  и
этюды,  ты  поймешь,  Тео,  что  в  этом  году  у  меня  было  столько  забот  и
тревог,  сколько  человек  вообще  в  состоянии  вынести.  Отгрохать  фигуру  –
чертовски  трудная  штука!  По  существу,  работа  с  модели  все  равно  что
работа с железом: поначалу не видишь никаких результатов, но постепенно
материал  поддается  и  ты  находишь  фигуру,  подобно  тому  как  железо,
разогреваясь, становится ковким, и вот тогда-то и надо работать над ним…
Ах,  мой  мальчик,  если  бы  нам  только  найти  покупателя  на  мои
рисунки!  Работа  для  меня  –  жизненная  необходимость.  Я  не  могу
откладывать: мне не нужно ничего, кроме работы…
Но у меня достаточно других беспокойств, порою тяжких горестей, да
и  трудностей  тоже  хватает.  Я  предпринял  попытку  любой  ценой  спасти
женщину и пока что справляюсь с этой задачей. Но будущее рисуется мне
отнюдь не в розовом свете. Знаешь, Тео, какие трудности возникли у меня с
этой  женщиной  после  того,  как  я  написал  тебе  в  прошлый  раз?  Ее  семья
попробовала  оторвать  ее  от  меня.  Я  никогда  не  имел  дела  ни  с  кем  из  ее
родственников,  за  исключением  матери,  потому  что  не  доверял  им.  Чем
больше  я  вникал  в  историю  ее  семьи,  тем  больше  укреплялся  в  своем
недоверии. Именно потому, что я не захотел иметь с ними ничего общего,
они  теперь  интригуют  против  меня  и  предприняли  такую  предательскую
атаку.  Я  высказал  жене  свое  мнение  об  их  поступках  и  объявил,  что  она
должна выбирать между мной и своим семейством, с которым я не желаю
входить  в  соприкосновение,  прежде  всего  потому,  что,  на  мой  взгляд,
сближение  ее  со  своей  семьей  толкает  ее  на  прежнюю  дорогу.

Родственники  потребовали,  чтобы  она  вместе  с  матерью  вела  хозяйство
своего брата, который разошелся с женой и известен как mauvais sujet.
Причины, по которым семейство Христины советует ей оставить меня,
сводятся к тому, что я слишком мало зарабатываю, якобы плохо отношусь к
ней,  взял  ее  только  для  позирования  и  в  трудную  минуту,  без  сомнения,
брошу. Кстати, из-за ребенка она уже в течение целого года почти не имела
возможности  мне  позировать,  так  что  сам  можешь  судить,  насколько
основательны  такие  подозрения.  Обсуждалось  это  тайно,  за  моей  спиной,
но  в  конце  концов  жена  все  мне  выложила.  Я  ответил:  «Поступай  как
хочешь, но знай: я не оставлю тебя, если только ты не вернешься к прежней
жизни»…  Я  убеждаю  Христину  не  ходить  к  родственникам,  но,  если  она
настаивает,  отпускаю  ее…  А  влияние  они  на  нее  оказывают  пагубное  и
сильное,  потому  что  оно  исходит  от  близких,  которые  сбивают  ее  с  толку,
уверяя:  «Он  несомненно  бросит  тебя».  Таким  образом,  они  вынуждают  ее
бросить меня.
Сейчас около четырех часов утра. Вчера вечером была гроза, а ночью
лил дождь. Теперь он прошел, но все кругом мокрое, небо серое, там и сям
по  нему  плывут  то  более  светлые,  то  более  темные  массы  облаков
нейтрального  или  желтовато-белого  цвета.  Час  ранний,  поэтому  зелень
кажется  сероватой  и  приглушенной  по  цвету;  по  мокрой  дороге  идет
фермер в синей куртке, он ведет с пастбища караковую лошадь. На заднем
плане вырисовывается серый силуэт города; он тоже приглушенного цвета,
на фоне которого резко выделяются мокрые красные крыши. Разнообразие
колорита  земли,  зелень  и  общая  живость  пейзажа  напоминают  скорее
Добиньи,  чем  Коро.  Уверен,  что,  если  бы  ты  видел  это  зрелище,  оно
доставило  бы  тебе  не  меньше  радости,  чем  мне.  Нет  ничего  более
прекрасного, чем природа ранним утром…
Надеюсь, ты подробно напишешь мне о «Ста шедеврах»? Посмотреть
такую выставку, наверно, просто замечательно.
Подумать только, в свое время было несколько человек – Милле, Коро,
Добиньи  и  др.,  характер,  взгляды  и  дарование  которых  общественное
мнение  находило  весьма  подозрительными,  о  которых  ходили  самые
нелепые  слухи,  на  которых  смотрели  примерно  так,  как  деревенский
жандарм  смотрит  на  бездомного  пса  или  беспаспортного  бродягу!  Но
прошли  годы,  и  вот  тебе  «Сто  шедевров»,  а  если  ста  недостаточно,  то  и
вообще  сколько  угодно.  А  что  стало  с  жандармом?  От  него  ничего  не
осталось,  если  не  считать  нескольких  хранимых  для  курьеза  судебных
повесток. И все же я считаю историю великих людей трагичной, даже если
им  в  жизни  приходилось  иметь  дело  не  только  с  деревенскими

жандармами.  Ведь  произведения  их  обычно  получают  признание,  когда
авторов  уже  нет  в  живых;  при  жизни  же  им  приходится  нести  бремя
многочисленных  трудностей  и  враждебности  со  стороны  окружающих.
Когда я слышу разговоры о всеобщем признании заслуг того-то и того-то, в
моей  памяти  неизменно  оживают  простые,  спокойные,  слегка  угрюмые
образы  тех,  у  кого  почти  не  было  друзей,  и  в  своей  простоте  они  кажутся
еще более великими и трагичными.
Надеюсь, приехав сюда, ты побудешь у меня в мастерской достаточно
долго?
Со  времени  последнего  письма  к  тебе  я  непрерывно  работаю  над
«Копкой картофеля». Начал я и второй этюд на ту же тему с одной фигурой
старика.  Кроме  того,  я  рисую  сеятеля  на  большом  вспаханном  поле;  по-
моему,  он  лучше  тех  сеятелей,  которых  я  уже  пробовал  делать…  Затем  у
меня  готов  этюд,  изображающий  сжигание  сорняков  и  ботвы,  а  также  два
других – человек, несущий мешок картофеля, и человек с тачкой…
Я все думаю о Терстехе, по мнению которого мне следует заниматься
акварелями.  Допускаю,  что  я  не  прав,  и  готов  добровольно  отказаться  от
своей  точки  зрения,  но  все  же  не  возьму  в  толк,  как  сохранили  бы  свою
индивидуальность  все  эти  фигуры  –  человек  с  мешком,  сеятель,  старик,
копающий  картофель,  человек  с  тачкой,  человек,  сжигающий  сорняки,  –
сделай я их акварелью? В результате наверняка получилось бы что-то очень
посредственное,  посредственность  такого  сорта,  в  которой  я  не  хочу
погрязнуть.  А  теперь  в  рисунке,  по  крайней  мере,  чувствуется  характер  –
качество,  которое  –  хотя  бы  отдаленно  –  соответствует  тому,  чего  ищет,
например, Лермит.
В последнее время я подумываю о том, что мне не худо бы переехать
куда-нибудь  в  деревню,  к  морю  –  словом,  в  типично  сельскую  местность,
потому что в деревне наверняка можно прожить дешевле.
Здесь  я  тоже  мог  бы  делать  то,  что  хочу,  если  бы  мне  удавалось  хоть
немного  зарабатывать  и  ездить  в  разные  места  на  этюды.  Здесь  у  меня
хорошая  мастерская,  а  это  немалое  преимущество,  и  здесь,  наконец,  я  не
совсем  отрезан  от  мира  искусства:  обойтись  без  обмена  мнениями,  жить
ничего не слыша и не видя – очень трудно.
Иногда  меня  тянет  поехать  в  Англию.  В  Лондоне  начал  выходить
«Pictorial  News»  –  новый  журнал,  равный  по  значению  «London  News»  и
«Graphic». He исключено, что я получил бы в нем работу и жалованье, но
кто может дать гарантию? Я не расспрашивал подробно о твоей знакомой,
так как вполне уверен, что вы любите друг друга, а это главное, и, раз ты об
этом знаешь, нет нужды входить в подробности. Надеюсь на одно – на твой

скорый приезд: не видеть друг друга год, при этом постоянно думая друг о
друге, – слишком долго.
Главное – постарайся поскорее приехать, брат: я не знаю, долго ли еще
выдержу.  Все  это  чересчур  для  меня,  и  я  чувствую,  что  скоро  вконец
обессилею.
Говорю  прямо:  постепенно  меня  охватывает  страх,  что  так  я  никогда
не приду к цели. Здоровья у меня хватило бы, если бы мне не пришлось так
долго  голодать:  всякий  раз,  когда  вставал  вопрос  –  голодать  или  меньше
работать,  я  по  возможности  выбирал  первое,  пока  окончательно  не  ослаб.
Как  выдержать?  Я  так  ясно  и  бесспорно  вижу,  насколько  мое  состояние
отражается на моей работе, что просто не знаю, как быть дальше.
Не  рассказывай  никому  про  меня,  брат:  ведь,  если  обо  всем  этом
узнают  определенные  люди,  они  объявят:  «Ну  вот,  мы  это  давно
предвидели и предсказывали».
И  они  не  только  не  помогут  мне,  но  еще  отнимут  у  меня  всякую
возможность  постепенно  восстановить  свои  силы  и  преодолеть  слабость.
При данных обстоятельствах мои работы не могут быть иными, чем сейчас.
Если  справлюсь  со  своим  недомоганием,  постараюсь  опять  двинуться
вперед. Я все тянул и никак не успевал сделать что-нибудь для укрепления
своего  здоровья:  я  ведь  должен  был  беспокоиться  о  других  и  о  своей
работе. Но теперь я знаю одно: успехов в работе нечего ждать, пока я опять
хоть немного не окрепну. За последнее время я слишком ясно убедился, что
мое  физическое  состояние  отражается  на  работе.  Уверяю  тебя,  что  моя
слабость – всего лишь следствие перенапряжения и плохого питания. Кое-
кто болтал про меня, будто я страдаю какой-то болезнью; теперь эти люди
опять  примутся  за  свое,  хотя  это  клевета  самого  худшего  сорта;  поэтому
храни  все  в  секрете  и  никому  ничего  не  говори,  когда  приедешь  сюда.
Помни  только,  что  сухость  в  моих  работах  появилась,  так  сказать,  не  по
моей вине, и, когда я немного соберусь с силами, все опять изменится.
Сегодня утром приходит ко мне человек, чинивший у меня недели три
тому  назад  лампу;  кроме  того,  я  купил  у  него  тогда  кое-какую  глиняную
посуду, которую он сам же мне навязал. Он вваливается ко мне и начинает
скандалить, почему это я только что уплатил его соседу, а ему нет. Все это
сопровождается соответствующей бранью, шумом, проклятиями.
Я  отвечаю,  что  уплачу  ему,  как  только  получу  деньги,  поскольку  в
данную  минуту  у  меня  нет  ни  одного  сента,  но  только  подливаю  масла  в
огонь.  Затем  я  прошу  его  уйти,  наконец  толкаю  к  двери.  Он  же,  видимо,
только  того  и  ждал:  он  хватает  меня  за  шиворот  и  швыряет  об  стену  так,
что я долго не могу потом встать с пола.

На  этом  примере  ты  можешь  видеть,  с  какими  petites  miseres
приходится  порою  сталкиваться.  Такой  громила,  конечно,  сильнее  меня  –
он  и  не  стесняется!  Все  мелкие  лавочники,  с  которыми  ежедневно
приходится  иметь  дело,  люди  такого  же  склада.  Они  являются  к  тебе  по
собственному  почину  и  спрашивают,  не  хочешь  ли  ты  у  них  что-нибудь
купить;  если  ты  обращаешься  к  другим  торговцам,  они  умоляют  тебя
остаться их клиентом; но, если ты по несчастному стечению обстоятельств
задержишься  с  уплатой  больше  чем  на  неделю,  они  поднимают  шум  и
учиняют  скандал.  Такие  уж  они  есть,  но  и  упрекать  их  за  это  трудно:  им
тоже временами приходится туго. Пишу это тебе для того, чтобы ты видел,
как необходимо мне найти какую-то возможность заработать хоть немного
денег…
За  последнее  время  обстоятельства  сложились  для  меня  слишком  уж
неблагоприятно,  а  мои  надежды  ценой  упорной  работы  вернуть  себе
прежних друзей не оправдались. Тео, давай договоримся об одной вещи – я
не уверен, что это произойдет в ближайшее время, но могут наступить еще
более  мрачные  дни,  и  на  этот  случай  я  хочу  обо  всем  условиться  заранее.
Мои этюды и все без исключения работы, находящиеся в моей мастерской,
являются  твоей  собственностью.  Повторяю,  в  данное  время  об  этом  еще
нет  речи,  но  может  случиться,  что,  например,  из-за  неуплаты  налогов  мои
вещи  будут  описаны;  в  предвидении  такой  опасности  мне  бы  хотелось
переправить  их  в  какое-нибудь  надежное  место.  Этюды  понадобятся  мне
для дальнейшей работы; к тому же я положил на них много труда.
Пока что на нашей улице не платил налогов ни один человек, хотя все
обложены на различные суммы.
Обложили и меня: ко мне два раза приходили оценщики, но я показал
им  четыре  свои  табуретки  да  некрашеный  стол  и  сказал,  что  меня  нельзя
числить  среди  тех,  кто  подлежит  обложению  таким  высоким  налогом.
Найди  они  в  мастерской  художника  ковры,  рояль,  старинные  вещи,  они,
возможно, были бы правы, обложив такого человека высоким налогом; что
же до меня, то я не в состоянии оплачивать даже счета за краски, у меня в
доме нет никаких предметов роскоши, ничего, кроме детей, так что и взять
с меня нечего.
Тем не менее мне начали слать налоговые декларации и повестки, но я
не  обращал  на  них  ни  малейшего  внимания,  а  когда  оценщики  зашли  еще
раз,  я  заявил,  что  такие  документы  посылать  мне  бесполезно,  так  как  я
просто  раскуриваю  ими  трубку,  что  денег  у  меня  нет,  а  за  мои  четыре
табуретки и стол ничего не выручишь – даже когда они были новыми, они
не стоили той суммы, на которую меня обложили.

С тех пор прошло вот уже несколько месяцев, меня покамест оставили
в покое, и остальные обитатели нашей улицы тоже еще ничего не платили.
Но  поскольку  разговор  об  этом  все-таки  зашел,  повторяю,  что  на
всякий случай я хотел бы найти место, где можно припрятать мои этюды…
Ведь если в моих работах появится нечто такое, из-за чего люди захотят их
покупать, я, может быть, тоже встану на ноги.
Меня не столько волнует продажа моих работ как таковая, сколько то,
что это даст мне возможность существовать. Скажу тебе откровенно: очень
немногие из тех представлений об искусстве, которые я почерпнул работая
у  Гупиля,  выдержали  испытание  временем  и  практикой,  хотя  вкусы  мои  с
тех  пор  почти  не  изменились.  Произведения  искусства  создаются  не  так,
как это представляют себе торговцы картинами, да и сам художник живет и
учится совсем по-другому. Не могу точно объяснить – почему, но теперь я
понимаю слова Добиньи: «Больше всего мне платят не за те мои картины,
которые я особенно ценю».
Но  если  бы  я  услышал  такую  фразу,  когда  служил  у  Гупиля  и  К0,  я
решил бы, что он сказал ее просто ради красного словца…
Будущее казалось бы мне более светлым, если бы я умел лучше ладить
с  людьми.  Найти  покупателей  на  мои  работы  без  твоей  помощи
совершенно  немыслимо;  при  твоем  же  участии  такая  возможность  не
исключена. И если мы напряжем наши силы до предела, мы выстоим и не
пропадем, но для этого мы должны держаться вместе.
Конечно,  я  не  придаю  значения  утреннему  инциденту,  но,  когда
наваливается  сразу  так  много  неприятностей,  начинаешь  ощущать
потребность позабыть обо всем и поговорить с кем-нибудь, кто полностью
понимает  тебя  и  сочувствует  тебе.  Обычно  я  храню  все  в  себе  и  стараюсь
все  перебороть  в  одиночку.  Однако  человеку,  имеющему  сердце,  этого
мало:  хочется  еще  найти  истинного  друга  и  поверенного.  Именно  потому,
что по временам я чувствую, как слабеет мое здоровье и как мне не хватает
сил, чтобы переносить удары, я откровенно сознаюсь, что мне мучительно
нужно вновь повидать тебя и спокойно поговорить с тобой.
Мне в этом году пришлось немало побороться, чтобы сохранить свою
мастерскую, и подчас бывало страшно тяжело продолжать работу. А ведь я
еще должен как-то собраться с силами…
И все-таки самое главное – чтобы мы и дальше понимали друг друга и
чтобы дружба наша по-прежнему оставалась горячей. Если придет беда, мы
померимся  с  ней,  но  давай  при  любых  обстоятельствах  хранить  верность
друг другу, дорогой брат.
Я  выигрываю  от  этого  во  всех  отношениях,  потому  что  без  тебя  не

смог  бы  продержаться  так  долго;  ты  же  не  выигрываешь  ничего,  кроме
сознания  того,  что  помог  человеку  выйти  на  такой  жизненный  путь,
который в противном случае был бы для него закрыт. А впоследствии – кто
знает, что мы еще сделаем вдвоем с тобой!
Пока  я  работаю,  я  безгранично  верую  в  искусство  и  убежден,  что
добьюсь  своей  цели;  но  в  дни  физической  слабости  и  материальных
затруднений  я  чувствую,  что  вера  моя  слабеет  и  меня  охватывают
сомнения, которые я пытаюсь преодолеть, немедленно возобновляя работу.
То  же  с  Христиной  и  детьми:  когда  я  нахожусь  с  ними  и  малыш,
радостно  посмеиваясь,  ползет  ко  мне  на  четвереньках,  у  меня  нет  ни
малейших сомнений в том, что все хорошо. Как часто этот ребенок служит
мне утешением! Когда я дома, он ни на минуту не оставляет меня; когда я
сижу за работой, он дергает меня за полу куртки или карабкается по моей
ноге, пока я не посажу его на колени.
В мастерской его занимает все, и он тихонько играет кусочком бумаги,
обрывком веревочки, старой кисточкой; этот малыш всегда доволен.
Если он останется таким на всю жизнь, он будет удачливее меня…
Думаю, что через несколько дней, если я, конечно, буду немного лучше
питаться,  чем  в  последнее  время,  мне  удастся  избавиться  от  своего
отвратительного недомогания; однако причины его коренятся куда глубже,
и  я  хотел  бы  снова  прийти  в  то  состояние,  когда  у  меня  были  в  избытке
здоровье  и  силы,  в  чем,  в  конце  концов,  нет  ничего  невозможного:  нужно
только побольше бывать на воздухе и работать над тем, что тебе по душе.
Ведь  это  же  факт,  что  сейчас  все  мои  работы  слишком  уж  худосочны  и
сухи.
Теперь  мне  это  ясно  как  день,  и  я  не  питаю  ни  малейшего  сомнения,
что мне нужно все в корне менять. После того как ты посмотришь работы
текущего  года,  мы  обсудим,  не  согласишься  ли  ты  со  мной  в  отношении
некоторых  мер,  и,  если  ты  согласишься,  нам,  думается  мне,  удастся
преодолеть трудности.
Было  время,  я  очень  тревожился,  что  не  делаю  успехов  в  цвете,  но
теперь снова обрел надежду… Я не могу полностью доверять своему глазу,
когда  дело  касается  моей  собственной  работы.  Например,  оба  этюда,
которые я сделал во время дождя – грязная дорога с маленькой фигуркой, –
кажутся  мне  полной  противоположностью  некоторым  другим  этюдам.
Глядя на них, я снова чувствую тоскливую атмосферу дождливого дня, и в
фигурке,  хотя  она  состоит  лишь  из  нескольких  пятен  краски,  есть,  на  мой
взгляд,  какая-то  жизнь,  причем  достигается  это  отнюдь  не  правильностью
рисунка,  потому  что  фактически  рисунка  там  нет.  Я  хочу  сказать  вот  что:

как мне кажется, в этих этюдах есть нечто от той таинственности, которую
ощущаешь,  когда  смотришь  на  природу  прищурив  глаза,  вследствие  чего
формы упрощаются до цветных пятен. Все это выяснится со временем, но в
данный момент я нахожу в некоторых своих этюдах нечто новое в смысле
цвета и тона.
В последнее время я часто вспоминал рассказ, который прочел в одном
английском журнале. Это история художника, который тоже подорвал свое
здоровье в трудное для него время и отправился в уединенную печальную
местность, на торфяные болота, где снова стал самим собой и начал писать
природу  так,  как  видел  и  понимал  ее.  Все  это  очень  хорошо  описано,  –
очевидно, автор разбирается в искусстве. Рассказ поразил меня, и сейчас я
снова думаю о нем…
Беда не только в том, что я сравнительно поздно занялся рисованием;
отнюдь  не  исключено  также,  что  у  меня  нет  оснований  рассчитывать  на
долгие годы жизни…
Что  же  касается  времени,  которое  у  меня  осталось  для  работы,  то,
думается, я не очень ошибусь, предположив, что, вопреки всему, мое тело
выдержит еще несколько лет, скажем от шести до десяти…
Я  не  намерен  ни  щадить  себя,  ни  избегать  волнений  и  трудностей  –
мне, в общем, безразлично, проживу я больше или меньше; кроме того, я не
умею печься о своем физическом состоянии, как, например, делает врач.
Итак, я и впредь буду жить, не зная, сколько я проживу, и помня только
одно: «за несколько лет я должен закончить определенную работу». Мне не
следует слишком спешить – от спешки мало проку, но я должен продолжать
работу  с  полным  спокойствием  и  бодростью,  возможно  более  регулярно  и
упорно,  сжато  и  четко.  Мир  касается  меня  лишь  постольку,  поскольку  я
чувствую  себя,  так  сказать,  обязанным  ему  и  в  долгу  перед  ним:  я  ведь
тридцать лет ступал по этой земле. И вот из благодарности я хочу оставить
по  себе  какую-то  память  в  форме  рисунков  или  картин,  сделанных  не  для
того, чтобы угодить на чей-то вкус, но для того, чтобы выразить искреннее
человеческое  чувство.  Итак,  работа  –  вот  моя  цель;  а  когда  человек
сосредоточивается  на  одной  мысли,  все  его  дела  упрощаются  и  хаос
уступает место единому и неуклонному стремлению…
Если я проживу дольше – tant mieux, но на это я не рассчитываю.
За  оставшиеся  несколько  лет  нужно  кое-что  создать  –  вот  мысль,
которая  служит  мне  путеводной  нитью,  когда  я  обдумываю  планы
дальнейшей работы.
Нет  горшей  муки,  чем  душевная  борьба  между  долгом  и  любовью  в
высшем  значении  этих  слов.  Если  я  скажу  тебе,  что  выбираю  долг,  ты  все

поймешь.
Те  несколько  слов,  которыми  мы  обменялись  во  время  нашей
прогулки,  доказали  мне,  что  внутренне  я  ничуть  не  изменился,  –  вся  эта
история  была  и  осталась  раной,  которую  я  ношу  в  себе;  она  скрыта  в
глубинах моей души, и ничто не исцелит ее, так что даже через много лет
она останется такой же болезненной, какой была в первый день…
Я  не  верил,  не  верю  и  никогда  не  поверю,  что  она  руководствовалась
корыстными  мотивами,  по  крайней  мере,  в  большей  степени,  чем  то
допускают  честность  и  справедливость.  Она  лишь  держалась  в  пределах
благоразумия,  но  окружающие  все  преувеличили.  В  остальном  же,  как  ты
понимаешь, я не обманываю себя – она не любила меня; поэтому все, о чем
мы  говорили  с  тобой  по  дороге,  должно  остаться  между  нами.  С  тех  пор
произошло  много  такого,  чего  не  случилось  бы,  если  бы  в  определенный
момент  я  не  оказался,  во-первых,  перед  ее  решительным  «нет»,  а  во-
вторых, перед собственным обещанием убраться с ее пути. Я уважаю в ней
чувство долга, я никогда не подозревал и не заподозрю ее ни в чем плохом.
Что  же  касается  меня,  то  я  знаю  лишь  одно:  самое  важное  –  это  не
уклоняться  от  своего  долга  и  не  идти  ни  на  какие  компромиссы  там,  где
речь заходит о нем. Долг есть нечто абсолютное.
А последствия? Мы отвечаем не за них, а за сделанный нами выбор –
выполнять  или  не  выполнять  свой  долг.  Такая  точка  зрения  –  прямая
противоположность
принципу:
цель
оправдывает
средства.
Мое
собственное  будущее  –  это  чаша,  которая  не  минует  меня;  следовательно,
ее надо испить…
Как  ты,  однако,  понимаешь,  я  должен  обходить  все,  что  может
поколебать меня, должен избегать всех и всякого, кто может напомнить мне
о  ней.  Эта  мысль  придала  мне  в  нынешнем  году  больше  решительности,
чем  я  проявляю  обычно,  и,  как  видишь,  я  умудрился  устроить  все  таким
образом, что никто не понимает истинных мотивов.
Я  по-прежнему  убежден,  что  моя  работа  действительно  требует
большего  и  что  мне  следовало  бы  также  иметь  возможность  тратить
немного больше денег на еду и другие необходимые потребности, но, раз я
должен обходиться меньшим, пусть будет так. В конце концов, жизнь моя,
быть может, не стоит того, во что обходится ее поддержание. Так стоит ли
мне из-за этого расстраиваться? Тут уж никто не виноват – ни другие, ни я
сам.
В  одном,  надеюсь,  ты  не  сомневаешься:  я  могу  отказать  себе  в  еде,
одежде,  удобствах  –  словом,  во  всем  необходимом,  но  не  больше.  Когда
человек  урезает  себя  во  всем,  то  ведь  это  достаточно  доказывает  его

готовность идти на жертвы, верно? Ты отлично знаешь, что, предложи мне
кто-нибудь работу, скажем выполнить тот или иной рисунок, я не отказался
бы от нее, я с удовольствием сделал бы даже несколько попыток справиться
с  нею,  если  бы  первая  не  удалась.  Но  никто  не  предлагает  мне  работы,  а
если  о  ней  и  заговаривают,  то  так  неопределенно,  так  туманно,  что  это
скорее сбивает меня с толку, чем подбадривает.
Что  же  касается  моей  одежды,  дорогой  брат,  то  ношу  я  то,  что  мне
дают,  не  требуя  и  не  прося  большего.  Я  донашивал  костюмы  отца  и  твои,
которые  не  очень  годились  мне,  –  у  нас  ведь  разные  размеры.  Если  ты
примиришься  с  недостатками  моего  туалета,  я  вполне  удовлетворюсь  тем,
что  имею,  и  буду  благодарен  даже  за  малое.  Разумеется,  впоследствии  я
снова вернусь к этому и, надеюсь, смогу напомнить тебе: «Тео, а помнишь
те  времена,  когда  я  бегал  в  долгополом  пасторском  пальто  отца?»  Мне
кажется,  гораздо  разумнее  принимать  сейчас  все,  как  оно  есть,  и  не
ссориться  по  этому  поводу,  а  позднее,  когда  наши  дела  наладятся,  дружно
посмеяться над тем, что было.
Мои  представления  о  том,  как  добывают  деньги,  так  просты,  что
проще нельзя: все достигается лишь работой, и я ничего не выиграю, если
при  данных  обстоятельствах  начну  бегать  к  разным  людям  и  уговаривать
их…
Полагаю,  что  по  зрелом  размышлении  ты  не  можешь  усомниться  в
том, что я много работаю; если же ты будешь настаивать, чтобы я ходил к
разным людям и просил их купить мои работы, я, конечно, подчинюсь, но в
таком случае, вероятно, впаду в хандру.
Если можно, позволь мне идти тем же путем, что до сих пор. Если же
это невозможно, если ты советуешь и требуешь, чтобы я носил свои работы
к разным людям, я не стану упрямиться…
Я  думаю,  между  прошлыми  и  нынешними  временами  есть
существенная  разница.  Раньше  люди  относились  к  созданию  и  к  оценке
картин  с  большей  страстностью,  решительнее  выбирали  то  или  иное
направление, энергичнее становились на сторону того или иного художника
–  словом,  проявляли  больше  воодушевления.  А  сейчас,  как  я  замечаю,
повсюду  господствуют  непостоянство  и  пресыщенность.  Люди  в  целом
стали  равнодушнее.  Я  уже  писал  тебе,  что,  по-моему,  со  времен  Милле
наступил резкий спад, словно вершина наконец достигнута и дорога круто
пошла под гору. Это действует на всех и вся…
Теперь  выскажу  то,  что  считаю  себя  вправе  высказать  перед  лицом
того  факта,  что  мое  призвание  есть  мое  призвание  и  я  без  колебаний  буду
держаться  за  него.  Итак,  я  должен  сказать  следующее:  я  не  только  хочу

сохранить  наши  отношения  такими,  как  они  есть,  но  и  настолько
благодарен тебе за них, что не обращаю внимания на то, как мне живется –
беднее или богаче, труднее или легче; я считаю само собой разумеющимся,
что  я  доволен  любыми  условиями,  готов  подчиниться  всему  и  со  всем
примириться, раз так надо.
Я требую лишь одного – чтобы ты не сомневался в моей доброй воле и
моем  усердии;  и  еще  я  хочу,  чтобы  ты  хоть  немножко  доверял  моему
здравому  смыслу,  не  подозревая  меня  в  нелепых  поступках,  и  дал  мне
спокойно жить на мой собственный лад.
Конечно, чтобы что-то найти, я должен искать, и мне удается далеко не
все, но в конце концов работы мои станут подлинно хорошими.
Набраться терпения и ждать, пока дело не пойдет на лад, не отступать
до конца – вот чего я хочу от себя и от тебя как сейчас, так и впредь…
Надеюсь,  ты  правильно  поймешь  мое  письмо  и  поверишь,  что  я  не
сержусь, когда мне что-нибудь говорят о моей одежде.
Нет, этим меня уже не разозлишь, потому что внутренне я делаюсь все
более  спокойным  и  сосредоточенным.  Куда  бы  я  ни  пришел,  всюду  будет
примерно  одно  и  то  же:  я,  вероятно,  всегда  сначала  произвожу  на  людей
плохое  впечатление.  Но  не  думаю,  что  это  впечатление  остается  у  них  и
после того, как мне удастся поговорить с ними с глазу на глаз.
Итак, с этой минуты я вновь погружаюсь в работу.
Только  что  получил  твое  письмо.  Утро  я  провел  в  дюнах  за
Лоосдейненом  –  просидел  там  три  часа  под  дождем  на  месте,  где  все
напоминает  о  Рейсдале,  Добиньи  или  Жюле  Дюпре.  Я  вернулся  домой  с
двумя этюдами: первый – сучковатые деревца, второй – ферма после дождя.
Все  здесь  уже  приобрело  бронзовый  цвет,  все  выглядит  так,  как  выглядит
только  природа  осенью  или  картины  некоторых  художников,  например
Дюпре, и это настолько прекрасно, что навсегда остается в памяти…
Как  я  уже  писал,  у  меня  был  разговор  с  Христиной.  Мы  поняли,  что
впредь  нам  нельзя  оставаться  вместе,  ибо  мы  сделаем  друг  друга
несчастными, хотя оба чувствуем, как сильно мы привязаны друг к другу. А
потом я ушел подальше за город, чтобы поговорить с природой наедине. Я
добрался  до  Ворбурга,  а  оттуда  направился  в  Лейдсендам.  Ты  знаешь  эту
местность:  пышные,  величественные  и  безмятежные  деревья  рядом  с
отвратительными  зелеными  игрушечными  дачами  и  всеми  пошлостями,
какие только могла изобрести по части цветочных клумб, беседок и веранд
тяжеловесная  фантазия  богатых  голландских  бездельников.  Дома  там
большей  частью  уродливые,  хотя  попадаются,  впрочем,  старинные  и
внушительные.

И  вот  в  эту  самую  минуту  высоко  над  лугами,  бесконечными,  как
пустыня,  поплыли  одна  за  другой  гряды  облаков,  и  ветер  первым  делом
накинулся на дома, окруженные деревьями и выстроившиеся шеренгой по
ту  сторону  канала,  где  проходит  черная  насыпная  дорога.  Деревья  были
великолепны: в каждом из них – я чуть было не сказал: в каждой фигуре –
чувствовалось  нечто  драматическое.  Но  пейзаж  в  целом  был  еще
прекраснее, чем эти бичуемые ветром деревья сами по себе; дождь и ветер
так  хлестали  нелепые  дачки,  что  в  этот  момент  даже  они  приобрели
своеобразную характерность.
Я увидел в них доказательство того, что даже человек нелепого вида и
поведения  или  склонный  к  эксцентричным  причудам,  когда  его  поражает
настоящее  горе  и  подавляет  беда,  может  стать  подлинно  драматической,
неповторимо характерной фигурой…
Да,  на  меня  всегда  производит  самое  глубокое  впечатление  драма
бурной природы, столь похожая на скорбную драму жизни.
Завтра  я  отправлюсь  в  Хогевен  в  Дренте…  Тео,  уезжая,  я  испытываю
очень  грустное  чувство,  куда  более  грустное,  чем  испытывал  бы,  будь  я
убежден,  что  эта  женщина  достаточно  энергична,  и  не  кажись  мне  ее
добрые  намерения  столь  сомнительными.  В  общем,  самое  главное  тебе
известно. Я же, со своей стороны, должен пробиваться вперед, иначе и сам
пойду ко дну, не принеся ей этим никакой пользы.
Пока  она  не  станет  более  деятельной  по  собственному  почину  и,
главное,  на  более  длительное  время,  так  как  сейчас  ее  хватает  только  на
краткие  вспышки,  она  останется  на  прежнем  уровне,  даже  если  у  нее
вместо меня одного будет три покровителя: они тоже ничем ей не помогут,
коль скоро она сама не сделает всего от нее зависящего. Но дети, которые
так запали мне в сердце! Я не все мог сделать для них, но если бы только
эта  женщина  захотела!..  Довольно,  однако,  ныть  –  я  должен  выдержать,
несмотря ни на что.

жүктеу/скачать 1,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: