Природа мифологического восприятия личности

Савинкова Тамара Викторовна,

кандидат филологических наук, доцент

кафедры культурологии и русского языка

Северо-Западный институт управления –

Российская академия народного хозяйства

и государственной службы

М. Горький, как известно, принадлежит к ключевым фигурам ХХ века, воплотившим культурное сознание эпохи. Закономерно, что в судьбе и творчестве этого «мастера слова и жизни» (Л. Леонов), запечатлевшего масштабные цивилизационные сдвиги, пережившего две войны и три революции, ставшего свидетелем и участником обрушения российской империи и становления нового типа государственности, сконцентрирован весь комплекс общественных настроений крайне противоречивого времени. Однако восприятие эпохи сквозь призму этой знаковой личности осложняется мифами и домыслами, которыми изобилует горьковская биография.¹

Природа мифологического восприятия столь масштабной фигуры, как Горький, сложна и многогранна. Его натура оказалась очень органичной «коллективному бессознательному» (К.-Г. Юнг) национальной культуры, что отразилось в стилистике горьковской “агиографии” советского периода. Показательно, что современные биографы Горького, преследуя цель создать “объективное” жизнеописание, освободив его от идеологем прошлого, либо (как П. Басинский) не могут обнаружить, «где кончается реальная жизнь и начинается сотворение мифа…»² , либо (как Д. Быков³) демонизируют горьковскую личность, вовсе отказывая ей в человеческих чертах и слабостях. (Следует заметить, что тенденция к освобождению от “глянца” вчерашних кумиров имеет место по отношению ко многим русским писателям XIX-XX вв.⁴) Однако какой бы острой ни была реакция критиков на “кривые зеркала”, искажающие облик художника, нельзя игнорировать объективные причины такого явления. «…Любая демифологизация не терпит однозначности, - пишет В.А. Кошелев в рецензии на книгу В.М. Есипова «Пушкин в зеркале мифов» (2006). - Любое “низвержение” мифа, особенно если он связан с творческой личностью, требует прежде всего объяснения, почему (курсив автора – Т.С.) этот миф в свое время возник»⁵.

Пониманию природы мифологического восприятия личности способствует исследование взаимоотношений М. Горького и его “последней женщины” - М.И. Будберг, которой посвящен итоговый роман писателя «Жизнь Клима Самгина», запечатлевший почти полвека российской истории на сломе эпох. Входившая в число заметных фигур европейской культуры, находившаяся рядом с писателем на протяжении более двух десятилетий Мария Игнатьевна Будберг приобрела широкую известность лишь на исходе ХХ века - прежде всего благодаря воспоминаниям Н.Н. Берберовой «Железная женщина», а окончательное признание в научной среде получила только после издания Архивом А.М. Горького в 2001 году ее переписки с писателем.⁶

Несмотря на то, что М. Будберг сыграла важную роль в судьбе Горького, их общая биография имеет немало лакун. Недостаточность документальной базы, сокрытой в недрах архивов, не единственная сложность, которую приходится преодолевать исследователям жизни и творчества писателя. Главная проблема состоит в методологических подходах к выявлению глубинных мотивов взаимопритяжения и расхождения этих ярких и неоднозначных личностей.

Крайне нелестная репутация М.И. Будберг, демонизированной мемуаристикой и детективными сочинениями, бросает “тень” и на мастера. Мифологизация спутницы Горького достигла, по оценке В.С. Барахова, «фантастических размеров», приобрела «черты довольно мрачной мистификации из детективного чтива со всеми полагающимися для такого жанра атрибутами (шпионаж, секс, убийства)». ⁷

Примечательно, что исследователи, стремящиеся демифологизировать эксцентричную натуру М.И. Будберг, как правило, переводят разговор в плоскость нравственно-этического выбора интерпретатора, оставляя без внимания куда более сложную проблему - соотношение реального и мифического при воссоздании конкретной исторической фигуры. Между тем М.И. Будберг представляет не просто одну из женщин, оказавшихся в орбите горьковского притяжения, а прежде всего музу писателя - воплощение синкретической связи сакрального и профанного, божественного и земного, духовного и чувственного, реального и фантастического. И, следовательно, попытки предъявить ей обвинения в неискренности, порочности и даже в причастности к смерти Горького с позиций рационально-логического дискурса, как это делает ряд современных авторов, неадекватны ее феномену и не позволяют приблизиться к сущности ее по своему богатой и сложной натуры⁸.

Для выявления специфики загадочной личности М.И. Будберг необходимо внимание к мифологическому компоненту ее характеристики. Тем более что в оценках мемуаристов и переписке с Горьким она предстает в органичном для мифа ракурсе: соотносится с такими мифологическими персонажами, как кошка и мышь, олицетворяющими в народной традиции хитрость, лукавство, обман, коварство. «…В ее таинственности и, вероятно, лжи сквозило что-то темное, хитрое, что-то не совсем понятное», - ⁹ пишет, к примеру, Берберова.

Действительно, в личности М.И. Будберг - в ее облике, манерах, поступках - обнаруживается немало явных ассоциаций с архаическими «предшественницами». В этом смысле вызывает особый интерес знаково-символическое содержание одного из имен Марии Игнатьевны - Мура, оставшееся без внимания исследователей. Межу тем, глубинную связь имени собственного с личностной сущностью его носителя отмечают многие историки культуры. Известно, что в древности имя тесно отождествлялось с его носителем, воспринималось его непременной частью. О.М. Фрейденберг, говоря об особенностях персонификации природы древними людьми, отмечает роль внешних, физических черт в обрисовке внутреннего характера персонажа, который выражается в «эпитетности, наречении героя постоянным, присущим ему обозначением» и выступает как «маска его постоянных свойств¹⁰. «Основной закон мифологического, а затем и фольклорного сюжетосложения заключается в том, что значимость, выраженная в имени персонажа и, следовательно, в его метафорической сущности, развертывается в действие, составляющее мотив; герой делает только то, что семантически сам означает» ¹¹.

Исходя из этого можно сказать, что имя Мура - производное от Марии – не только подчеркивает особый шарм Марии Игнатьевны, но и воплощает суть ее натуры, в которой неуловима граница между кошачьим и человеческим. Так, Н.Н. Берберова особенно настойчиво подчеркивает “кошачье” во внешнем облике М.И. Будберг: Мура «бывала кошечкой», имела «кошачью улыбку невообразимой сладости», «ее лицо – серьезное, умное, и иногда красивое – вдруг делалось лукавым, сладким, кошачьим …», «Мура сладко потягивалась и жмурилась, и как это ни странно сказать, играть в эти минуты в кошечку как-то шло ей, несмотря на ее мужественную, твердую и серьезную внешность»¹² (курсив здесь и далее наш – Т.С.). Наблюдая за встречей М. Горького с Г. Уэллсом в Петрограде в 1920 г., Берберова фиксирует, как «Мура примащивалась между ними, и часами шел разговор»¹³. В другой раз мемуаристка отмечает, как ее героиня «заползла в глубокое кресло и улыбается глазами, играя в загадочность, и Горький явно любуется ею» .¹⁴

Теплое, домашнее, интимное в характере Муры Н.Н. Берберова относит за счет ее умения притворяться: «Она научилась скрывать свою звериную или кошачью повадку, когда хотела»¹⁵. Когда же Горькому пришло время возвращаться в Советскую Россию, то, замечает мемуаристка, «в эти годы у Муры стало заметно меняться лицо: постепенно оно потеряло свое кошачье выражение. Озабоченное, серьезное, оно минутами становилось мрачным».¹⁶

Особый «магнетизм Муры», способность к «иррациональному притяжению» отмечал находящийся под ее обаянием Г. Уэллс. «Очень и очень многие любят и обожают ее, восхищаются ею и жаждут доставить ей удовольствие и служить ей. И, однако, довольно трудно определить, какие такие свойства составляют ее особость»¹⁷, – писал он в дневнике. «Она порой ведет себя на манер моего черного кота в Лу-Пиду – что бы он ни натворил, он ни капельки не сомневается, что стоит ему взобраться на стол поближе ко мне, потереться об меня головой – и можно опять делать все, что ему заблагорассудится» ¹⁸, - пишет он. Уэллс заказал ее портрет художнику, надеясь, что тот сумеет уловить «ту Мурость, что делает Муру Мурой»,¹⁹ однако портретист потерпел неудачу.

Объяснение неуловимой “мурости” Будберг в какой-то мере дает аналитическая психология. Так, М.-Л. фон Франц, исследовавшая роль бессознательного в поведении человека, пишет: «Самость часто принимает облик животных, представляя нашу инстинктивную природу и ее связь с окружением человека. (Вот почему в мифах и сказах так много животных – союзников человека). Эта связь Самости со всей окружающей природой и даже космосом, вероятно, проистекает из того факта, что у каждого человека его психическое ядро каким-то образом переплетается со всем миром, как внешним, так и внутренним» ²⁰.

А. Яффе, объясняя, в свою очередь, взаимосвязь человека и природы, отмечает: «Само по себе животное не является хорошим или плохим. Оно – часть природы и не может желать того, что не свойственно природе. Другими словами, оно повинуется своим инстинктам. Эти инстинкты часто кажутся нам загадочными, но у них имеется параллель в человеческой жизни: в основе человеческой натуры тоже лежит инстинкт» ²¹.

Как известно, кошка/кот являются важными персонажами мировой мифологии. В фольклоре разных народов широко распространены мотивы их превращения в человека, либо обратного превращения человека в кота или кошку, следствием чего является наличие форм, совмещающих элементы животного и человека²². В Египте богиня Бубастиса Баст, связанная с радостью и весельем, обычно изображалась в виде женщины с кошачьей головой, одним из ее атрибутов была эгида с головой кошки. Из Египта культ кошки перешел в Грецию и Рим, где это животное стало атрибутом богини Дианы. В Японии в сказках встречаются сюжеты о кошках, вселяющихся в женские тела. Здесь принято ставить у ворот домов фигурки кошки – символ домашнего очага и уюта. В то же время в низшей мифологии кот/кошка выступают как воплощение нечистой силы. Наиболее негативный образ возникает в обширном фольклоре о ведьмах, где кошки предстают приближенными сатаны, ассоциируются с сатанинскими оргиями, считаются похотливыми и жесткими воплощениями самого дьявола. В Средневековье кошка обозначала неразборчивую в своих связях и распутную женщину. В исламской традиции она считалась одним из воплощений джиннов.

В характере и поведении М.И. Будберг удивительным образом проявились самые разные стороны соотносимых с ней мифологических персонажей. Многие современники признавали за М.И. Будберг способности гостеприимной хозяйки горьковского дома и умной собеседницы. Она умело поддерживала в горьковском доме атмосферу домашнего уюта, не зря Н.Н. Берберова вспоминала «теплую и вместе с тем драгоценную ауру, которая чувствовалась вблизи нее»²³. Позднее мемуаристка утверждала, что 1921 – 1927 годы были самыми счастливыми для Горького и его семьи: «лучшие вещи его были написаны в это время», «годы эти были счастливыми и для его сына, и невестки…» ²⁴.

Американец Б. Кларк, посетивший Горького в Сорренто, отметил роль М.И. Будберг, которая «играла при постороннем человеке роль хозяйки дома, переводчицы и литературного агента, и сыграла ее блестяще. Кларк был совершенно очарован ею» ²⁵ .

М. Горького радовало то, как Мария Игнатьевна близко сошлась с его домочадцами, как она сумела выстроить оптимальные отношения с прежними женами писателя - с Е.П. Пешковой и М.Ф. Андреевой. Когда Мария Федоровна Андреева, свидетельствует Берберова, «постепенно тактично отдалилась из центра этой семейной картины…Мура постепенно тактично установила с ней самые лучшие отношения»²⁶. «Вчера была с Марией Фед<оровной> на «Принцессе Турандот. Мне понравилось»,²⁷- сообщает Будберг Горькому из Германии 4 августа 1923 г. В письме от 1 апреля 1927 г. из Германии упоминает: «Видела М<арию> Ф<едоровну>, она выглядит хорошо, интересно рассказывала о своем разговоре с Алексеем Ивановичем…» ²⁸ В свою очередь, М.Ф. Андреева тоже извещает писателя о встречах с Будберг. К примеру, 25 августа 1925 г. она сообщает Горькому о скором возвращении Марии Игнатьевны в Сорренто и добавляет: «Я очень благодарна ей – отнеслась она ко мне душевно как хороший человек и женщина»²⁹.

Особенно близкие отношения у Марии Игнатьевны складываются с семьей сына М. Горького – Максима. Помогая растить внучек писателя, охотно участвуя в устраиваемых молодежью развлечениях, розыгрышах, она становится связующим звеном между двумя поколениями горьковской семьи. «Получил телеграмму от Титки, с которой все время состоял в переписке»,- сообщает Максим отцу 20 июля 1921 г.³⁰ Мария Игнатьевна в письме от 28 декабря 1922 г. просит Горького: «Поцелуйте Максимку, буду ему писать на днях»³¹. «Скажите Максу, что за письмо благодарю и все исполню, что можно»,³²- делает приписку в письме Горькому от 19 апреля 1926 г. «Макс знает о Вашей личной жизни больше, чем я»³³, - пеняет Горький своей спутнице 2 августа 1925 г. - в период охлаждения отношений между ними. О степени доверительности в отношениях между сыном писателя и музой Горького свидетельствует то, что Мария Игнатьевна позволяла себе отчитывать Максима, когда не получала от него писем.

Однако при всей мягкости, покладистости, “домашности” Мария Игнатьевна ценит свою свободу. Как кошка, она способна показать хитроумие, способность перевоплощения, ясновидение, сообразительность, чувственную красоту, женскую злость. Хотя горьковский дом становится для нее надежным пристанищем, настоящей крепостью, за стенами которой всегда можно укрыться от многих житейских невзгод, она не считает нужным окончательно связывать себя с ним. Хотя Горькому и его домочадцам не нравятся ее частые отлучки в Европу, она не считает нужным согласовывать свои интересы с кем-либо.

О «неизлечимом пристрастии к скитаниям»³⁴, не позволившим Муре иметь дом, семью, пишет Г. Уэллс. Будучи страстным поклонником этой незаурядной женщины в течение многих лет, он был немало удивлен тем, что Мура отвергла его предложения руки и сердца, и объяснял это её приверженностью к свободе: Мура «любит расставания и встречи» и «прекрасно умеет их обставить» ³⁵.

Как известно, кошки являются наиболее свободолюбивыми животными. Не случайно в Древнем Риме кошка служила символом свободы и независимости, была непременным атрибутом богини Либертас и изображалась рядом с ней. Н.Н. Берберова, характеризуя независимость М.И. Будберг, находит ей самые яркие соответствия в природном мире, в том числе и в семействе кошачьих: «… Она не муравей и никогда не будет им, она – ястреб, она – леопард…»³⁶.

Приверженность свободе - в самом широком смысле: не только в отношениях с мужчинами, самостоятельности в принятии решений, но и в толковании своей биографии, - проявляется во всех обстоятельствах жизни Муры. На Уэллса произвело впечатление то, как держалась Мура, когда они впервые встретились у Горького в Петрограде: «Она засунула руки в карманы плаща и, похоже, не просто бросала вызов миру, но была готова командовать им»³⁷.

Кстати, в “кошачьих” чертах М.И. Будберг совпадает с Л.Ю. Брик, которая вспоминала: «В письмах ко мне Володя часто писал о животных, а на картинках, которые рисовал мне во множестве, всегда изображал себя щенком, а меня кошкой (скорописью или в виде иллюстраций к описываемому».³⁸ Об этом же свидетельствуют записки самого поэта с именами Лили: Киса, Кисит, кет (cat с англ.). В письме из Москвы от 19 января 1923 г. он сообщает: «Я езжу с тобой, пишу с тобой, сплю с твоим кошачьим имечком и все такое»³⁹. В книге «13 лет работы» Маяковский делает надпись:

Вы и писем не подпускаете близко,

закатился головки диск.

Это, Киска, не переписка,

А всего только переписк⁴⁰ .

Своей натурой М. Будберг (как, впрочем, и Л. Брик) соотносится не только с кошкой, но и с составляющей в народной традиции пару со своей противоположностью - мышью. В образе мыши, способной претерпевать различные метаморфозы, закодированы древние архетипические силы. Известен, например, мотив превращения женщины в мышь, а у болгар существует поверье о превращении мыши в кошку .

Мышь принадлежит к домашнему очагу, и в этом качестве ей в разных культурах совершаются жертвоприношения. Как хтоническое животное, она обладает сверхъестественной силой, свидетельством чему является русская народная сказка о репке.

С другой стороны, мифологическая сущность мыши имеет и противоположную трактовку: с ней связывают болезни, опустошение в доме и смерть. У малоазийских греков существовало убеждение, что при нарушении супружеской верности мыши производят страшное опустошение в доме. С мышью связаны и такие женские персонажи, как бага-яга, Холле, Мокошь, Параскева Пятница. Мифологический мотив превращения женщин в мышь реконструируется на основе сказочного мотива превращения ведьмы (женщины, девицы) в мышь, на взаимопревращении или тождестве девиц и мыши. В иудаизме мышь является символом лицемерия, а в христианстве - злой, разрушительной деятельности.

М. Будберг, подобно мыши, помимо любовных играм, проявляет склонность к рискованным политическим интригам, что позволяет подозревать ее в шпионаже в интересах разведок нескольких стран. Не подтверждаемые документально, они вполне органичны для мифологической сущности Муры, ее играм в “кошки-мышки”. В переписке с Горьким она затрагивает любопытные темы. К примеру, просит писателя написать о ней несколько слов А.Г. Гаю, секретарю Полномочного представительства Всероссийского Союза Потребительских обществ РСФСР в Эстонии, посылавшему Сорренто посылки с продовольствием и книгами, - «Просто чтоб он знал, что я – не страшная»⁴¹. В другой раз сообщает писателю: «…М.Ф., что уж совсем нелепо, продолжала там легенду о моем намерении «погубить» Кр<ючкова>… Пишу Вам это потому, что предпочитаю, чтоб Вы об этом услышали от меня» ⁴².

Самые резкие обвинения в адрес М.И. Будберг звучат в отношении ее якобы причастности к “умерщвлению” Горького. На этом настаивает такой известный горьковед, как Л.А. Спиридонова. «Странное», по ее мнению, поведение “этой дамы”, «служившей, по меньшей мере, трем разведкам сразу», было обусловлено вполне рациональным расчетом – завладеть горьковским архивом. Ради этого она, «находясь в Горках в роковые июньские дни... постоянно старалась остаться наедине с умирающим: не давала ему поговорить с Крючковым, выгоняла из комнаты О. Черткову» ⁴³. Хотя исследователь допускает, что здесь могла иметь место «естественная женская ревность и соперничество бывшей и настоящей возлюбленных», тем не менее делает однозначный вывод: «Ясно одно: она заранее знала, что писатель умрет». ⁴⁴

Обвиняет М.И. Будберг в причастности к смерти Горького автор книги о «Роковой женщине Максима Горького» В.И. Баранов. В качестве доказательства он предлагает сконструированный им самим фрагмент интервью, который Будберг якобы давала «навязчивой» английской журналистке.

«Журналистка спросила:

- Верите ли вы, что Сталин прислал Горькому отравленные конфеты? Или это всего лишь сплетня?

Ответ последовал незамедлительно:

- Почему же? Я сама кормила его этими конфетами и наслаждалась предсмертными муками» ⁴⁵.

Комментируя этот гипотетический “диалог”, В.И. Баранов приглашает читателя окончательно убедиться в “коварстве” своей героини: «Ответ-отрицание. Саркастический ответ. Такой, каким отвергают явную нелепость. Но нетрудно заметить, однако: ответ был не на заданный вопрос, не о том, как умер Горький, а о том, что она абсолютно не причастна к этому уходу. Ответ – хорошо продуманная домашняя заготовка» ⁴⁶.

В контексте мифологической “логики” поведения изощренное “коварство” Муры, оказывается вполне закономерным, если учесть, что в фольклоре предвестницей смерти является мышь, с которой часто связываются предзнаменования смерти, разрушения, войны, мора, голода, болезни, бедности. В определенном смысле игру в “кошки мышки” Будберг продолжает уже со своими интерпретаторами, словно оправдывая роль кошки, которую в русской культурной традиции в качестве «ритуального двойника» человека первой запускали в избу. «Существовало поверье, что всякий вошедший в дом первым помрет до истечения года. Поэтому кошке и предназначалась роль такого «смертника»⁴⁷.

Однако если раскрытие ее шпионских дел или исполнения «сталинских коварных планов» в отношении М. Горького требует от исследователей хоть каких-то документально подтверждаемых фактов, то мотивация поведения Муры в мифологической плоскости в этом совершенно не нуждается. Тем более, что М.И. Будберг приносится в “жертву” не столько ради выяснения истинных обстоятельств смерти писателя, сколько ради общественного резонанса вокруг имени всемирно известного писателя, что и показала вся последующая отечественная история. В мифологической традиции культурный герой возрастает в значении после гибели: «Испытания, через которые проходит культурный герой или другие персонажи архаических мифов, иногда интерпретируются как своеобразные мистериальные «страсти», страдания, ценой которых герой приобретает силу и мудрость для себя и человечества»⁴⁸.

Таким образом, в лице Горького и Будберг предстают не только художник и его муза: это еще и своеобразная “встреча” двух мифов - мифа об идеологически “правильном”, пролетарском писателе и мифа о непостижимой, авантюрной, коварной “железной” женщине. Пересечение противостоящих друг другу феноменов требует адекватного столь неординарному случаю метода исследования, базирующегося на приоритетности внимания к специфическому содержанию такого сложного явления, как миф.