Российский гуманитарный научный фонд

иметь свой голос, свой стиль, свое лицо. Оковы пали, окончилась сладо­
страстная вакханалия воспоминаний, и вдруг оказалось, что жить неку­
да. Обнаружилось, что в рутинной сутолоке повседневности решительно 
не находится идеала, который хотелось бы выразить и воплотить всей 
силой своего гения, нет даже смысла, которому можно было бы само­
забвенно подчинить жизнь. Есть только изнуряющее многообразие веч­
но ускользающего пространства жизни и тяжкое ярмо выбора, всегда 
неочевидного и неокончательного. От творческой бескормицы не спаса­
ет и привычное уже бегство в себя. Казавшиеся бездонными океаны 
внутреннего мира катастрофически обмелели и превратились в беско­
нечную сеть мелких лужиц чувств и настроений, из которых уже не за­
черпнуть ни сил, ни вдохновения. Что же это? Опять наше, российское? 
Похоже, что нет.
Упомянутые обескураживающие разочарования постигли европей­
скую культуру несколько раньше. Апокалиптичным знамением стали 
майские события 1968 г. Тогда в огне пылающих автомобилей на улицах 
Парижа сгорали вековые стереотипы благонамеренной обывательской 
жизни. Вместе с витринами магазинов вдребезги разбивались устои ме­
щанского быта. Это был бунт Творчества против Рутины. Мир дышал и 
манил свободой. В коммунах хиппи священным почиталось право каж­
дого быть самим собой, иметь свой неповторимый облик. Казалось, изо­
бретающие себя герои Сартра и бунтари Камю наконец нашли свое ре­
альное воплощение. Но воплощение это было слишком разочаровы­
вающим. Случилось так, что, разрушив враждебный мир, бунтующий 
человек уничтожил также и привычные условия своего самостроитель- 
ства. Поясним, однако, подробнее.
Творческие люди жили и работали во все времена. Теснота жизни 
всегда рождала томление духа. Христианские идеалы в противоречивом 
симбиозе с античным наследием сформировали духовную матрицу ев­
ропейской культуры, на многие века определив вектор индивидуальных 
устремлений мудрецов и художников. Внутреннему взору творческого 
человека открывалась дорога в запредельный мир предначальной гар­
монии. Душу притягивала и манила «вечность с жгучей пустотою нераз­
гаданных чудес» (М. Волошин). Поиски адекватных форм выражения 
безусловных начал бытия основывались на убежденности в существова­
нии универсальных эталонов Красоты, Истины, Справедливости.

Свет божественных идеалов изрядно потускнел к исходу XIX сто­
летия. Эпоха модерна ответила на это актуализацией личностного нача­
ла творчества, выражение святого и вечного теперь непременно предпо­
лагало оригинальность интерпретации, выработку неповторимого автор­
ского стиля. Однако за индивидуализированными формами самовыра­
жения зачастую вообще переставали угадываться контуры универсаль­
ных абсолютов.
Наступление индустриальной цивилизации, травмы войн и револю­
ций первой половины XX века окончательно отучили европейского че­
ловека любоваться сиянием вечных истин. «Магический кристалл» ис­
кусства перестал преломлять свет, идущий с небес, и превратился в све­
тильник, лучами надежды освещающий убогий мир маленького челове­
ка большого города. Экзистенциальное умонастроение сформировало 
новый тип творческой личности, бросающей вызов отчужденному миру 
социальных обстоятельств, стремящейся к раскрытию и утверждению 
собственной самости. Причем необходимым условием рождения и уг­
лубления этой самости была бескомпромиссная борьба с враждебным 
миром. Именно противостояние обесчеловеченным структурам внешне­
го существования человека (не-Я) обеспечивало содержательность и 
достоверность его внутренних устремлений (Я).
Май 1986 года у них и перестройка у нас сломали жесткие каркасы 
прежней жизни. Мир стал другим: гибким, податливым, изменчивым. В 
нем возможно все, а потому бороться стало почти не с чем, да и неза­
чем. Размытость не-Я обусловила неясность перспектив и притязаний Я. 
Еще недавно актуальная борьба за самоутверждение у думающего со­
временника скорее вызовет недоумение. В изменившихся условиях зав­
трашнего дня сегодняшняя серьезная натужность каждому покажется 
искусственной и нелепой. Человек устает бороться, и незаметно насту­
пает новая эпоха. Эпоха усталой культуры - культуры постмодерна.
Уместными могут показаться попытки ухватиться за привычный 
спасательный круг наследия прошлого. Сегодня, однако, они сильно 
отдают шутовством и пересмешничеством. Пафос усердной старатель­
ности обнаруживает свою фальшивость перед безликостью небытия, 
которое, словно кинговские лангольеры, все охотнее и быстрее пожира­
ет время, недавно казавшееся таким насущным и перспективным. Из 
темных провалов прошлого все еще доносятся дежурные стенания по

поводу фядущей гибели культуры, порой отзывающиеся гулким эхом в 
зыбких пространствах дня сегодняшнего. Радует, однако, то, что, не­
смотря на фозные предначертания и апокалиптические знамения, наш 
современник, говоря словами булгаковского Воланда, остается все тем 
же, и даже, добавим, квартирный вопрос его уже особенно не портит.
Освобожденный от ностальгической истерики и эстетствующего 
мудрствования взгляд на современную жизнь открывает простую исти­
ну: человек по-прежнему верен своему существу, причем сегодня, может 
быть, в большей степени, чем когда-либо прежде. А ведь как раз для 
схватывания содержания этой первичной интуиции, улавливающей на­
личие сердцевины человеческого бытия, и кристаллизовалось загадоч­
ное имя - «культура». Тайна существа человеческой жизни всегда мани­
ла европейское любомудрие. Овладение ею сулило вечное блаженство. 
Но разум всякий раз хватал пустоту. Будучи не в силах совладать с ней, 
он начинал творить химеры, облекая их в привычные слова. Словесные 
муляжи обретали социальную респектабельность, обрастали глубоко­
мыслием, оседая в людской памяти единственно верными дефинициями 
культуры. Они исправно служили людям, задавая правила культурности 
и каноны «истинно человеческого».
Условность всякой процедуры выявления зримых умом контуров 
сущности чего бы то ни было цинично констатировал еще Протагор (V 
век до н.э.) в своем бессмертном изречении: «Каждому этосу соразмерен 
свой даймон» (этос - привычка, даймон - круг), более известном в дру­
гом переводе: «Человек есть мера всех вещей». Однако принять этот 
тезис в отношении существа человека было бы невыносимо теоретиче­
ски и опасно практически. Поэтому сова Минервы, порхая в сумерках 
умирающих эпох, пыталась-таки разглядеть устоявшиеся инварианты 
людского бытия и, пугливо щурясь на яркий свет зари фядущего, торо­
пилась освятить их своим авторитетом.
Менялись времена, муляжи культуры и соответствующие им моде­
ли культурного человека рассыпались в прах, уступая место новым, ко­
торых ждала та же участь. В бесконечном хороводе определений куль­
тура связывалась то с мерой соответствия космической гармонии (Древ­
няя Греция), то с упорядочивающим подчинением закону (Рим), то с 
разнообразием индивидуальных проявлений (Ренессанс), а чаще с по­
слушным следованием общепринятым правилам. Христианская мысль,

пользуясь трамплином откровения, казалось бы, подобралась к самым 
основаниям предначальной гармонии, но дерзость попытки именовать 
открывшееся была посрамлена перерождением индивидуального подви­
га веры в расхожую ритуальную толкотню, а внемлющего благоговения 
- в изнуряющее многословие схоластики.
Склонность к нормированию и кодификации подвигла классиче­
скую рациональность к сосредоточению культуроопределяющих усилий 
в рамках специальной наукообразной дисциплины. Сегодня любой 
учебник по культурологии начинается с констатации наличия сотен оп­
ределений ключевого термина, с тем чтобы потом перейти к склеиванию 
из их осколков новой формулы, способной дать окончательный ответ на 
вопрос: что такое культура? Дело безусловно ответственное и важное! 
Остается лишь недоумевать, почему «неохваченными» научным разуме­
нием остаются феномены любви, чести, добра? Может быть, дисципли­
нарное пространство «любвиведения» или «добрологии» все еще оказы­
вается невозможным в силу неискоренимой внутренней убежденности 
человека в принципиальной однократности всякого доброго дела и лю­
бящего сердца.
Добродетельность и влюбленность содержательно неповторимы. 
Интуитивно ясно, что любовь по правилам - это, в лучшем случае, Ка- 
ма-Сутра, обыкновенно же - простой разврат. Равно как и рассудочно 
нормированное добро чаще всего является неуклюжей маскировкой ко­
рысти. По этой же причине установление пределов (^^определение) 
предметного содержания «самого человеческого в человеке» всегда от­
дает интеллектуальным культуроложеством. Оценки же попыток прак­
тического воплощения заданной «меры культурности» умещаются в 
сочное восклицание Ф. Энгельса: «Нет большей сволочи, чем порядоч­
ные люди!»
Приведенные соображения позволяют засвидетельствовать особый 
статус понятия культуры (так же как и любви, добра и т.п.), бесконечно 
затрудняющий традиционную процедуру его определения. Понятия та­
кого рода «экстерриториальны», внепредметны. Они не предназначены 
для выявления субстанциальной составленности человеческого бытия, 
но способны схватить его процессуальное, функциональное измерение. 
Коротко говоря, в них отражается не «что», а «как» жизни.

Предметная содержательность культурности (добродетельности, 
влюбленности) обнаруживает себя лишь в момент осуществления чело­
веческого поступка. Она всегда «случается», существуя только «тут», 
«вот», «здесь». Так, о любви Паскаль говорил, что она может находиться 
только в «состоянии зановорождения». Мимолетность ускользания здесь 
необходимое условие существования. На таких «линиях скольжения» 
вневременной (=вечный) миг предметного осуществления принципи­
ально неуловим для сосредоточенной учености, расставляющей терми­
нологические сети. Искомая определенность может лишь уродующе 
разорвать живую ткань свершающегося. Поэтому если словесные ло­
вушки срабатывают, настойчивый исследователь оказывается в роли 
мальчишки, который долго гонялся с сачком за красивой бабочкой, а, 
поймав ее, с недоумением рассматривал свою добычу: бесформенный 
мохнатый комочек. Удивительно ли, что в один прекрасный день по­
взрослевший мальчик поймет тщету своих усилий, отложит сачок и 
сможет увидеть непостижимую красоту ускользания.
Оказывается, и усталость бывает иногда полезной. Когда опуска­
ются руки и не знаешь, чего хотеть, нередко решение приходит само. 
Наше существо, избавленное от спуда искусственности и старательно­
сти, спокойно и просто проявляет себя. Много веков этой простоте обу­
чают в буддистских монастырях, хотя так или иначе подобного рода 
естественная феноменологическая процедура знакома каждому.
В сегодняшнем мире, страдающем от изнурительной сложности, 
путающемся в тотальном релятивизме, задыхающемся в гонке перемен, 
спасительным и единственно продуктивным становится усилие высво­
бождения. Высвобождения бесполезного, лишенного всякой прагмати­
ческой определенности. Усилие, открывающее каждому незанятость его 
собственного места. Европейский человек достаточно долго был в пути, 
чтобы наконец получить ответ на вопрос о своем предназначении. Так, 
римские легионеры, захватившие Иерусалимский храм, спешили загля­
нуть в духовную сокровищницу иудеев - особое, запретное для посеще­
ний место, где, согласно легендам, скрывалась таинственная и чудо­
творная «Святая Святых». К своему изумлению, они не обнаружили ни­
чего. Хочется верить, что среди них все же нашелся хотя бы один, не 
поддавшийся всеобщему настроению глумливого разочарования, кому 
незанятое место святыни открыло путь понимания всеполноты свер­

шающего бытия. Свершающегося лишь через его собственное усилие, 
превращающее всякое достижение в повод сделать шаг еще дальше.
Трудно соблюдать пост на богатом пиршестве цивилизации, чей 
стол ломится от успехов и побед. Но как иначе почувствовать жажду 
новизны, ощутить духовный голод? В человеческой жизни все новое 
рождается только из нужды, а не от избытка. Избыточность и довольст­
во, вопреки распространенному мнению, способны вызвать лишь отуп­
ляющую пресыщенность и апатию. Мысль эта представляется ключевой 
в нынешнем настроении постмодерна. А само настроение напоминает 
рвотные спазмы души, стремящейся очистить донельзя набитую утробу 
европейской духовности. Может быть, именно эта нелицеприятная про­
цедура необходима, чтобы преодолеть обрекающую на застревание в 
прошлом привычку ставить точки, высвободиться из сладкого плена 
окончательных истин и, растворившись в бесконечном потоке становле­
ния, придать духу ту невозможную легкость, с которой ходил по водам 
Христос или скользит, едва касаясь земли, дзенский монах.
Строго говоря, «линии ускользания» (Ж. Делез), составляющие су­
щество человеческой жизни в ее постмодернистской интерпретации, не­
редко попадали в фокус внимания европейской мудрости. И всегда это 
было так или иначе связано с возвращением к Началу. К началу Време­
ни, как в ветхозаветном предании, где плавная линия вечной гармонии 
была разорвана в пунктир страданий жизни изменой человека Богу -
Отцу. Наивная и абсолютно искренняя измена постоянству божествен­
ного промысла распахнула врата свободы, сделала жизнь «созидатель­
ным полетом предателя»^, превратив человека в вечного скитальца и 
странника. К началу Истории, где человеческое естество, еще не стисну­
тое жестким корсетом цивилизации, страстно и безрассудно растрачива­
ло себя в дионисическом танце (Ницше). В личностном самоопределе­
нии манящей оказьгеается духовная нагота детства, в которой только и 
возможны «невинность и забвение», «новое начинание», «святое слово 
утверждения»^. Маленький принц Сент-Экзюпери становится здесь сим­
волом вечного укора в адрес замороченной, скучающей взрослости. Еще
^ Делез Ж. О превосходстве англо-американской литературы. С. 94. 
^ Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1990. С. 24.

три столетия назад перо Гете выводило слова: «Мы должны быть ни­
чем», «Человеку надлежит быть снова руинизированным»'*.
Таким образом, в деконструкции постмодерна нет принципиальной 
идейной новизны, есть, однако, уместная серьезность намерения и по­
следовательность исполнения. Похоже, многовековая возня вокруг зага­
дочного ларца культуры, хранящего тайны человеческого бытия, приве­
ла к закономерному, но от этого не менее сокрушительному итогу. Ус­
тав подбирать ключи, европейская мысль окончательно обнаружила, как 
остроумно заметил Л.В. Карасев, что «ларчик просто открывался» пото­
му, что вообще не имел замка^. Какой соблазн начать все сначала!
Время вспять не повернуть. Может быть, поэтому не вызывают до­
верия расхожие ныне практики «опрощения», в той или иной степени 
страдающие синдромом вымученной натужности курортного массовика- 
затейника. То, что невозможно фактически, по крайней мере мыслимо 
потенциально: в художественных фантазиях, в философских прозрени­
ях. В постмодернизме типичная игровая ситуация «как будто бы» оказы­
вается безнадежно отравленной взрослой усталой отстраненностью, по­
рождающей многообразные и весьма необычные формы выразительно­
сти. Это и забористое словотворчество философов-постструктуралистов, 
и нарочито эстетизированное смысловое микширование П. Гринауэя, и 
социально ангажированное ерничество В. Пелевина, и почти психопати­
ческое междусловие Н. Садур. Во всех своих искренних проявлениях 
культура постмодерна остается провокатором, пытающимся разбудить 
засыпающую цивилизацию; соблазняющим, подталкивающим совре­
менного человека выйти (ничего привычно не ломая!) за крепостные 
стены постылых химер, без сожаления открыться грядущему и, наконец, 
подобно героям Достоевского, суметь полюбить жизнь прежде смысла 
ее. Может быть, тогда многоточие судорожных жизненных порывов 
сольется в волнующую и манящую линию безмятежности, уходящую за 
улыбающийся горизонт.
См.: Эккерман И.О. Разговоры о Гете. М., 1981. С. 569.
^ Постмодернизм и культура (материалы круглого стола) // Вопросы филосо­
фии. 1993. №3. С. 12.

к

жүктеу/скачать 10,24 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: