НЕУБЕДИТЕЛЬНОСТЬ ПРОГРЕССА

ли воздвигнуть собственную гору с сияющей вершиной, чтобы она, как 
новая теория в науке, отменяла или хотя бы посрамляла предшественни­
ков, не догадавшихся до авторских художественно-эстетических откры­
тий.
Да вот и у критиков можно найти тому подтверждение. Марина Га­
лина в заметках "Интриги в высших сферах" (Лит. газ. 2000. № 38. 20-26 
сент.) весьма точно и остроумно заметила, что появились у нас, в тол­
стых журналах к примеру, некие инопланетяне, пришельщ>
1
, которые 
заговорили на не понятном нам языке о вещах, нам не доступных; они 
создают тексты, надёжно защищенные от "информационного взлома", 
"чтобы постигнуть скрытую в них глубину, да еще и пересказать дос­
тупным для понимания языком, может уйти вся человеческая жизнь".
Вполне согласен с критиком. Однако это лишь один возможный 
вариант собственного возвеличивания, есть и другие; и вот нечто едва 
ли не прямо противоположное, когда автор по мере возможности поста­
рался придать "произведению как можно более бесполезную форму" -
это из писательского предисловия к собственному тексту. Какой получа­
ется форма? Рассказывает автор о некоем русском коллекщюнере, соби­
рающем пробки от пивных бутылок, и вот что у него получается:
Выпьет бутылку "Жигулёвского" и положит пробку в коробку.
Выпьет бутылку "Клинского" и положит пробку в коробку.
Выпьет бутылку "Балтики" и положит пробку в коробку.
Выпьет бутылку "Тульского" и положит пробку в коробку....
Новый мир. 2000. № 5.
Думаю, что принцип понятен. И так на двух страницах толстого 
журнала. Я все думал, что есть тут какой-то секрет, может быть, акро­
стих помещается, прочитал дважды с начала до конца и с конца до нача­
ла, - нет ничего, никакого секрета, никакого художественного открытия, 
кроме сообщения об открытии пивных бутылок. Между тем список этот 
может быть и значительно увеличен, например, если бы автор не поле­
нился и назвал хоть некоторые из сибирских сортов пива, сколько бы 
тексту-то прибавилось! Тут ведь не то что две журнальные страницы 
можно занять - полжурнала уйдёт, а если постараться, то и весь журнал. 
Бумаги не жалко! Лес жалко! Байкал жалко! Это вот открытие по форме.

а что предлагает наш прогрессист в области содержания, которое, как он 
предупредил в своём предисловии, должно соответствовать форме?
Тут вполне характерным примером может служить другой коллек­
ционер: "Сергей коллекционировал женские трусики" (Там же). В своей 
трехкомнатной квартире (живут же и в наше время люди, не испытывая 
жилищных проблем) Сергей выделил прд коллекцию отдельную комна­
ту, где и развесил экспонаты на бельевой верёвке. А комнату он надёжно 
закрывал, не только из опасения, что кто-нибудь попытается украсть 
дорогие его сердцу предметы, но ещё и, понимаете ли, запах, "отнюдь не 
благоуханный", поэтому он держит дома "множество флаконов с осве­
жителем воздуха" и часто опрыскивает "две жилые комнаты крепким 
одеколоном". Вот так! Можно сказать, через тернии прямо к звёздам, не 
то что к горным вершинам, карабкается автор.
Да неужели есть люди, которым читать об этом не противно, а да­
же любопытно, может быть, смешно, кажется остроумным? Но что по­
делаешь, приходится читать и такое, если ты хочешь быть в курсе со­
временного литературного прогресса и наблюдать его конкретное про­
явление. И несколько раз только счастливый случай, не статьи извест­
ных критиков и не рекомендации уважаемых журналов, а просто случай 
позволял познакомиться с истинными ценностями современной русской 
литературы.
Один из таких поистине счастливых случаев (об этом стоит расска­
зать особо, но только не здесь и не сейчас) помог мне узнать писателя 
Леонида Бородина. Стыдно, причисляя себя к читающей публике, при­
знаваться в том, что с творчеством одного из значительных и ярких про­
заиков современности познакомился благодаря случаю. В короткий 
промежуток времени я прочитал подряд "Божеполье", "Расставание", 
"Ловушку для Адама", "Год чуда и печали", "Царицу смуты", "Повесть о 
любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова", а ещё "По 
страницам братского дневника" и "Перечитывая норильский дневник".
Помню, как, выступая на одном из писательских съездов, Сергей 
Павлович Залыгин начал свою речь совершенно необычно, не так, как 
другие, начинавшие со здравиц в честь властей предержащих, он сказал, 
что хотел бы поразмышлять о проблемах современной литературы, о 
том, как сегодня следует писать. Сергей Павлович прочитал один преле­
стный абзац из "Войны и мира" и спросил писателей, можно ли и сего­

дня писать так же: в таком же стиле, в той же интонации, с таким же 
синтаксисом, с такой же фонетикой и т.п.? А потом стал говорить о сво­
ём понимании профессиональных проблем современной литературы. 
Нужно ли здесь объяснять и доказывать, что Сергей Залыгин нашел свой 
стиль, свою манеру письма, что является одним из первых свидетельств 
истинности художественного мастерства писателя. И Льва Толстого он 
вовсе не отменял и не отвергал, как и всех других предшествовавших 
ему классиков. Всё в полном соответствии с пониманием теоретиками 
професса в литературе.
В таком случае становится ясным, что литературный професс на­
чинается вовсе не с изобретения формы и придумывания соответствую­
щего ей содержания. Настоящий художник берётся за перо тогда, когда 
понимает, что поразившие его мысль и чувство не могут больше удер­
живаться в его душе и мозге, иначе они их разорвут, он обязательно 
должен разделить их с другими людьми. И разве остаётся у него хоть 
минута на изобретение формы, надо успеть, успеть сказать, чтобы тебя 
поняли и так же почувствовали; всё происходит естественно, как дыха­
ние. Обо всём этом и многом другом думал я, читая Леонида Бородина и 
размышляя о прочитанном. С первых страниц стало ясно, что это со­
вершенно оригинальный крупный художник со своим голосом, своей 
манерой письма, со своим стилем. Я испытывал не только острый инте­
рес к тому, о чём рассказывал автор, но и истинное удовольствие от itx
драгоценных художественно-эстетических находок, которыми пересы­
пана его проза. Да вот хотя бы обратите внимание только на язык "Ца­
рицы смуты"; сколько в нём неподдельных красок, выразительности, 
музыки; всё в лучших традициях русской исторической прозы и в то же 
время совершенно по-своему, по-бородински...
Впрочем, я не собираюсь писать монофафический очерк о нём, хо­
тя он достоин и более солидного жанра, мне хочется обратиться лишь к 
одной теме, к одному вопросу его художественной философии. Да всё к 
той же проблеме професса. Я нашёл у него несколько очень важных, 
как мне представляется, мыслей по этому поводу. Речь идёт не о про- 
ф ессе в литературе и искусстве, озабоченность которым приводит ны­
нешних профессистов к сомнительным изобретениям в области формы 
и содержания, нет, речь об общественном профессе, за которым, в кон­
це концов, скрываются самые главные смыслы человеческой истории и

самого человеческого существования. А чем же иным может быть оза­
бочен современный художник, если он серьёзно относится к своей рабо­
те и своему искусству?
Леонид Бородин принадлежит именно к такому роду писателей, он 
не страшится ставить предельные вопросы бытия и искать на них ответы 
в опыте жизни, размышлений и чувстеований своих героев. Примеры 
можно почерпнуть практически из любого его произведения, повест­
вующего ли об острейших современных коллизиях, как это происходит 
в "Божеполье", или обращающихся к далекой истории, где в качестве 
примера следует назвать "Царицу смуты", где есть не только острый, 
занимательный сюжет и несколько непривычный для нашего традици­
онного исторического знания рассказ о Марине Мнишек, но и высокий 
уровень философствования, в котором прочитывается и эта вечно акту­
альная проблема человеческого, общественного прогресса.
А на страницах братского дневника писатель прямо говорит о дав­
но заинтересовавшей его теме. Он вспоминает, как в конце шестидеся­
тых годов поразили его мысли, высказанные английским публицистом 
Малькольмом Мэггериджем. Стоит привести некоторые из них, те, что 
цитирует и сам писатель. Если наша цивилизация погибнет, то археоло­
ги далекого будущего, выясняя причины её, "непременно наткнутся на 
учение о прогрессе, самую нелепую и, безусловно, самую пагубную 
фантазию из всех, что когда-либо овладевали человеческими сердцами, 
главную догму либерального сознания..." (Москва, 1997. № 10). И далее: 
"Не что иное, как теория естественного отбора Дарвина, впервые вне­
дрила идею насчет того, будто человек и его природная среда бесконеч­
но и автоматически совершенствуются. Кому дано измерить последст­
вия этого наивного допущения? Какая тайная подрывная организация, 
располагая неофаниченными средствами и ресурсами, могла бы дос­
тигнуть хоть тысячной доли того, чего добилась идея естественного от­
бора в плане дискредитации распространенных в то время духовных 
ценностей, замены их смутной сентиментальной надеждой на коллек­
тивное улучшение человека и либеральным сознанием как вместилищем 
новых идей?"
"Воцарение евангелия прогресса неумолимо требовало дискреди­
тировать Христово Евангелие и разрушить возведенное на нем, как на 
фундаменте, здание этики, законности, культуры, человеческих отноше­

ний и человеческого поведения..." Я не могу вспомнить ни одного из 
наших писателей ни шестидесятых годов, ни нынешних лет, кого бы так 
же, как Леонида Бородина, затронула, взволновала, заставила размыш­
лять подобная проблема. Дело тут не только в том, что старшее поколе­
ние воспитывалось в духе исторического оптимизма, непоколебимой 
уверенности в неизбежности и непобедимости общественного прогрес­
са, который неуклонно ведёт человечество к вершинам коммунизма; 
поэтому пессимистические размышления, подобные размышлениям 
Мэггериджа, просто отбрасывались как заведомо непригодные.
Вот почему в первую очередь надо было обладать высокой степе­
нью самостоятельности своего мышления, чтобы заметить статью анг­
лийского публициста, и надо было обладать способностью к философ­
скому мышлению. А ведь это действительно один из самых важных цен­
тров современной социально-философской проблематики, именно здесь 
сходятся узлы наиболее актуальных тревог и надежд сегодняшнего ми­
ра.
Впрочем, лучше обратиться к одному-двум примерам из произве­
дений Леонида Бородина. Наверное, справедливо называют повесть 
"Ловушка для Адама" философской повестью, художественное повест­
вование её достойно такого определения. Пограничная ситуация, она не 
раз становилась предметом художественного исследования во многие 
произведениях искусства, особенно среди приверженцев экзистенциа­
лизма; и вот еще одна такая ситуация, но совершенно необычная: чело­
век на границе не только жизни и смерти, но прежде всего на границе 
ф еха и покаяния. Покаяние необходамо, если думать о продолжении 
жизни и возможном, из другого мира, прощении матери. А сил не хвата­
ет. Можно найти утешение в размышлениях Светланы, которая убежде­
на: "Знаешь, о чём я думаю? Мы считаем, что мир стремится к гармо­
нии, к созвучию. А все как раз наоборот. Мир стремится к противоре­
чию и диссонансу. А мы гоношимся, гоношимся..." ("Ловушка для Ада­
ма", с. 347-348).
Вот и всё! Какой уж тут професс? Мировой закон его отвергает. 
Но почему же болит душа и нет ей покоя, а человек бежит в непроходи­
мые дебри, пока способна двигаться современная мощная техника, а 
когда она уже бессильна, он её бросает и все равно бежит, продолжая 
сохранять надежду. На что? Тут ведь решается вопрос о личной ответст­

венности каждого живущего на земле, может ли он своим поведением, 
своей жизнью разорвать связи - и тогда действительно хаос и диссо­
нанс, или его поведение безразлично для мировых событий и всяк может 
делать все что угодно, потому что все равно ничего не исправишь в од­
ном случае, а в другом все равно в мире господствует энтропия. На пути 
бегства от мира, от совершенного преступления и грозящего возмездия, 
бегства от себя лирический герой повести не мог не встретиться с рели­
гиозным мировоззрением, попытаться тут найти утешение и прощение.
Ох, как, оказывается, и в этом случае всё не просто в сравнении с 
тем, что обычно рисуют нам популяризаторы и одновременно великие 
упростители религиозного чувства и веры! Поставил свечку, произнёс 
про себя заветные слова, и готово - покаялся и очистился? О, нет! По­
каяние и очищение - это мучительный процесс внутреннего перерожде­
ния, возвышающего душу страдания.
Один из героев повести, отец Викторий, понимает это вовсе не­
обычно для наших вульгарных представлений: "Чтобы отвратиться от 
своего греха, надо сначала возненавидеть его в других, в других он вид­
нее. Осуди ближних, приговори их к мукам, муки других содрогнут 
твою душу, и тогда она начнёт очищаться. Так начнётся твой путь к 
ближним - через любовь к себе и ненависть к ним" ("Ловушка для Ада­
ма", с. 366).
Выходит, страдание неизбежно, душа должна содрогнуться. И то­
гда мне представилась полной символического смысла внезапная, но 
краткая любовь Геннадия из "Расставания" к поповне, любящей его, 
сладко обвивающей нежными руками его за шею, а он все-таки возвра­
щается к старой, непростой и не столь уж чистой любви, от которой бу­
дет у него сын. Нет, я вовсе не готов расшифровать художественшлй 
символ, я хочу указать лишь на глубину писательской мысли и его при­
страстие к коренным мировоззренческим проблемам.
Между тем главный герой "Ловушки для Адама", назвавший сам 
себя Адамом, всё не может пристать ни к какому берегу, благополучно 
скрывшись от расплаты за преступление, он совершает пакостный по­
ступок по отношению к людям, принявшим и приютившим его. И этим 
он разрывает мировую цепь событий и не позволяет свершиться вели­
кому событию, о котором толкует ему отец Викторий.

Нет, вовсе не безразлично для мирового процесса поведение от­
дельной человеческой личности! И тогда общественный професс вовсе 
не абстракция, он проходит через нас, внутри нас. И Бог ли виновен 
один в существовании Зла?
Тут я вспомнил недавно прочитанное великолепное философское 
эссе (может быть, автор как-то по-
1
фугому определяет жанр своей пуб­
ликации) Андрея Серёгина "Предисловие к будущему" (Новый мир. 
2000. № 6). Молодой философ тоже смело и далеко не традиционно ста­
вит и старается разрешить предельные вопросы бытия, и уже в этом пе­
рекликается с размышлениями героев прозы Леонида Бородина. Андрей 
Серёгин обращается и к страданиям, и к грехам, существующим в мире, 
к вечно решаемой проблеме теодицеи, которую он сам-то решил: "Един­
ственно возможное оправдание Господа Бога заключается вовсе не в 
том, что его не существует, согласно убийственно остроумной теодицее 
Стендаля. Единственно возможное оправдание Бога заключается в нас 
самих. Проблема теодицеи подразумевает неизбежный конфликт между 
Богом и моралью".
В этом эссе есть множество других замечательных размышлений и 
авторских откровений, к примеру о том, "почему христианство нельзя 
гуманизировать". Он пишет о "неубедительности правильного" настоль­
ко выразительно, что я позаимствовал у него это слово "неубедитель­
ность", применив его к прогрессу, потому что прогресс ведь, как отме­
чалось выше, тоже принадлежал к некоему обязательному правильному. 
Но не только сама суть философствования Серёгина заставила меня 
вспомнить о его эссе в этой статье. Со многими положениями его можно 
и не согласиться и поспорить, хотя это тоже несомненно следует считать 
достоинством. Хотелось бы обратить особое внимание на то, что Серё­
гин - представитель сегодняшнего молодого поколения, он аспирант 
МГУ, вся его философия, как и вся жизнь ещё впереди, но вот уже сей­
час, на пороге, он обнаруживает и эрудицию, и независимость сужде­
ний, и глубину мысли, и способность изложить сложнейшую проблему в 
доступной и увлекательной форме, что вообще достаточно характерно 
для современного философствования.
Уходящий век чаще был несправедлив к каждому новому молодо­
му поколению, видя во вступающих в жизнь одни лишь пороки да заб­
вение опыта старших. Какие только ярлыки не приклеивали молодым:

потерянное поколение, рассерженная молодёжь, а теперь пошли - поко­
ление П., иксеры и даже виниловые. Между тем именно молодёжи вы­
падали самые тяжкие испытания XX века. И именно в молодых умах 
рождались новые мировоззренческие идеи, становились новые фило­
софские системы. Нетрудно заметить, что большинство героев назы­
вавшихся здесь произведений Леонид» Бородина люди молодые. И по­
этому столь непросты их отношения с миром, так мучительны их поиски 
добра и истины, потому они и приходят в диссидентство, что не могут 
примириться с правильностью утверждаемого официально прогресса. И 
значит, что и в этом отношении писатель не ошибся, а точно уловил ха­
рактерную тенденцию. Не могу знать, читал ли произведения Леонида 
Бородина автор замечательного философского эссе, но то, что в этих 
произведениях задолго до Серёгина писатель поставил множество из 
острейших проблем, о которых пишет аспирант, это несомненно. И этот 
факт лишнее доказательство тому, что искусство, литература способны 
опережать наз^ную мысль, правы древние, утверждавшие, что поэзия 
философичней истории; но случается это лишь в том случае, если ху­
дожник не фокусник, не изобретатель, не прогрессист, стремящийся 
доказать, что всё бывшее до него ничтожно и не достойно сохранения, а 
мыслитель, к каковым я и отношу Леонида Бородина.
Между тем попавший в ловушку Адам бежит к Байкалу, срывает с 
себя окровавленные одежды и бросается вплавь в очистительные воды. 
Отплыв достаточно далеко, он оглядывается и видит людей, один из них 
возится с лодкой, - действия совершенно понятные, а ведь это те самые 
люди, которые его приютили и которым отплатил он мелкой пакостью. 
Его спасение только в них, только в их прощении. О, я понимаю, как 
упрощается художественная мысль при попытке перевести её на ращю- 
нальный уровень, как исчезает непередаваемое словесно, понятийно, как 
исчезает тайна. И всё-таки беру на себя смелость сказать, что проблема 
общественного прогресса присутствует в текстах Леонида Бородина, и 
писатель подсказывает нам пути к правильному её пониманию и, воз­
можно, решению.
Тот прогресс, о котором мы фезили, всё никак не может состоять­
ся и вряд ли возможен как нечто неизбежное и закономерное, а про­
гресс, зависящий от нас, свершающийся в нас, через нас, через челове­
ческие отношения, очень непрочен, хрупок, поэтому - неубедителен.

Нашёл 
я у
Леонида Бородина дерзкие мысли о профессе в искусстве и 
литературе, вернее о том, что выдаётся за нечто профессивное, при­
сваивая себе имя авангарда. Писатель бескомпромиссен; "Между про­
чим, с гордым сочувствием предполагал всегда, что только дети серых 
коммуналок способны восхищаться бредом красок всяких там авангар­
дистов. Мой художественный вкус прост: если не узнаю жизни, с пре­
зрением отворачиваюсь - не можешь воспроизвести красоту Божьего 
мира, так и скажи честно, а не пудри мозги. А мне в ответ, дескать, при 
чем здесь Божий мир? Здесь отражение личного внутреннего состояния! 
Ага, говорю, это когда запор - одна палитра, а когда понос, то все на­
оборот? Не финти, мужик, меня не обманешь! Я ведь на Байкале вырос, 
видел, помню и знаю, что есть красота добрая. Она вокруг" (Москва. 
1999. № 10).
Потому и занимает столь значительное место в творчестве Леонида 
Бородина Байкал с его поистине очистительными водами. Писатель так 
живо, так выразительно рассказывает, рисует Байкал, что кажется не 
только видишь это море, но даже слышишь шум его волн и чувствуешь 
свежие запахи байкальского ветра. В конце концов, действительно, то, 
чем питается вдохновение художника, во многом и определяет направ­
ление его творчества и его способность быть проявлением професса в 
искусстве или нет.
В заключение хочу поддержать предложение известного критика 
Павла Басинского, который считает, что пора бы разобраться, "кто и 
зачем нас читает", какие журналы (он пишет о судьбах толстых журна­
лов) пользуются у читателей наибольшим спросом. Критик замечает: "А 
вдруг это не "Новый мир"? Вдруг это, допустим, "Москва"? "А среди 
авторов журналов читатели, может быть, хотят увидеть вовсе не буке­
ровских лауреатов (Лит. газ. 2000. № 37. 13-19 сент.). Давно пора в этом 
разобраться. А критика, эта, как её называют, движущаяся эстетика, 
должна совершать это постоянно, и если профессист, в какие бы одеж­
ды он не переоделся, на самом деле, по существу голый, то так и надо 
сказать: король-то голый!

жүктеу/скачать 10,24 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: