А как же привязанность?
Наверное, ни одна другая система взглядов на воспитание детей не
имеет большее отношение к дилемме «дети или работа», чем дорогая
моему сердцу теория привязанности. Она утверждает, что для ребенка
потребность иметь своего взрослого, быть с ним – жизненно важна, что
именно возможность быть вместе со своим родителями, иметь с ними
глубокие, надежные отношения дает ребенку возможность развиваться,
познавать мир и становиться все более самостоятельным.
Ну, и как же тогда работать?
Без фанатизма
В свое время именно теория привязанности, которую стали активно
популяризировать Джон Боулби и его последователи, легла в основу
изменений жестоких практик индустриального общества: к детям в
больницы стали пускать родителей, детей-сирот перестали держать в
изоляции казенных домов и стали устраивать в семьи, во многих странах
появились оплачиваемые отпуска или отпуска с сохранением рабочего
места для матерей с маленькими детьми. У мам появилась возможность
быть с детьми (хотя и не у всех, многим в любом случае необходимо
зарабатывать на жизнь).
Но что же тогда с учебой, работой, карьерой, творчеством, бизнесом?
Неужели на всем этом нужно поставить крест до того времени, когда дети
вырастут? Пока ты не знаешь, как много значишь для ребенка, – можно
считать его плач «капризами», его страстное желание быть с тобой –
«манипуляциями», можно верить, что ему все равно, с кем оставаться,
лишь бы ухаживали хорошо, и что детский сад нужен для «социализации».
Когда начинаешь видеть все глазами ребенка, понимать его чувства и
потребности, вспоминаешь собственные детские чувства, все становится
серьезнее. Ты осознаешь, как много для него значишь, как сложно ему
переживать расставание. И тут очень легко удариться в другую крайность.
Порой от сторонников теории привязанности можно слышать весьма
категоричные мнения на этот счет. Вроде того, что посещение детского
сада непременно искажает развитие мозга ребенка. Что любая мамина
командировка для него – непереносимая травма. Что отсутствие матери в
течение рабочего дня необратимо портит отношения с ребенком и они уже
никогда не будут близкими. При этом все эти утверждения, если говорить
честно, не подтверждены никакими достоверными исследованиями и почти
столь же голословны, как утверждения о пользе для ребенка крика до
изнеможения перед сном или необходимости его «социализации»
в детохранилищах.
Во время становления какой-то теории, подхода, сферы знания она
проходит волнующий и по-своему прекрасный этап рождения цельного
видения, установления связей, создания языка. Но у этого процесса всегда
есть другая сторона и серьезные риски. Когда исследователь или практик
начинает «видеть» картину, ему очень трудно сохранить полную
критичность. Его «заносит». Создателю или приверженцу новой теории
она кажется настолько внутренне логичной и верной, что он обращает
внимание только на те случаи, которые ее подтверждают. Он начинает
слишком сильно обобщать, подверстывать факты, усиливать утверждения.
На радостной волне открытия нового можно наговорить много такого, что
звучит убедительно, но никакого отношения к истине не имеет.
За последние сто лет появились десятки весьма убедительных и
правдоподобных теорий, объясняющих любые проблемы маленьких или
выросших детей через то, что из родители делали/не делали, чувствовали/
не чувствовали, хотели/не хотели, давали слишком мало/слишком много.
Некоторые из них потом опровергаются, как были опровергнуты идеи, что
детский
аутизм
–
следствие
отвержения
матери,
а
мужская
гомосексуальность – попытка заменить любовь отца, что сон с родителями
вызывает у детей сексуальное возбуждение и делает их нервными, что дети
всегда ненавидят младших братьев и сестер и мечтают об их смерти, и
многое, многое другое. Но пока они перестали восприниматься как истина,
многие любящие и заботливые родители были объявлены или сами себя
считали виноватыми в проблемах детей, и очень может быть, что эти
домыслы разрушили чьи-то жизни, отношения, семьи. Некоторые столь же
голословные утверждения до сих пор безапелляционно повторяются в
монографиях и в популярных публикациях. При этом они редко бывают
вовсе вздорными, там всегда может найтись зерно истины, любой
талантливый автор что-то видит, понимает, угадывает. За любой теорией
есть успешные примеры из практики, для кого-то именно этот подход
«попадает» в самый нервный узел проблемы и помогает этот узел
развязать.
Вот навскидку цитата из женского журнала, мнение эксперта-
психолога:
«Период до года невероятно важен для последующей жизни крохи, –
рассказывает психолог. – Ученые выяснили: если младенец находится в
разлуке с матерью больше 21 дня, у него формируется состояние
депривации. Это глубокая психологическая травма, которая впоследствии
не корректируется ни одним методом психотерапии».
У скольких мам при словах «травма, которая не корректируется ни
одним методом» земля покачнулась под ногами и в глазах потемнело? Кто-
то стал с ужасом вспоминать, как уехал сдавать сессию, в командировку
или попал в больницу. Что же, теперь все ужасно? Ребенок жестоко и
непоправимо пострадал, ведь это «выяснили ученые»?
Разбираемся внимательно. Видимо, в основе утверждения эксперта
лежит сделанное еще в 30-х годах прошлого века Рене Спицем описание
состояния
госпитальной
депрессии,
возникающей
в
результате
материнской депривации. Но описывал Спиц младенцев, оставшихся
совсем без семьи в весьма суровом медицинском учреждении, где
требования
гигиены
и
стерильности
ставились
намного
выше
психологических потребностей детей, их не брали на руки, с ними не
разговаривали. И даже в этих условиях впадали в госпитальную депрессию
далеко не все младенцы, а только часть их них, возможно, более
чувствительные дети. А уж помогала ли им потом какая-либо терапия, это
науке и вовсе неизвестно.
Много лет работая с приемными родителям, я могу сказать, что опыт
депривации (обычно длящейся гораздо больше 21 дня и в условиях
казарменного типа учреждения, часто еще и с плохой заботой, а то и с
жестоким обращением) действительно может сказываться долгие годы.
Также известно, что классические «разговорные» методы терапии, при
которых клиент много часов говорит с терапевтом о своей проблеме,
обсуждая ее во всех нюансах, не очень эффективны в работе с ранними
травмами.
Какое, скажите на милость, все это имеет отношение к ребенку,
который, пока мама была в больнице или в отъезде, не слезал с рук у
любящей бабушки, папы или старших детей, которого утешали и
обнимали, когда он грустил и расстраивался, а после возвращения мамы
она его любила и заботилась о нем? Конечно, ему не будет хорошо от
разлуки с мамой, он может страдать, может приболеть, позже может
понадобиться время, чтобы он пережил обиду и успокоился. Но это часть
жизни – иногда нам бывает плохо и грустно, и потом нужно время, чтобы
вернуться в норму. При чем здесь «травма на всю жизнь»? Зато травма у
мамы столь категоричным высказыванием эксперта уже точно обеспечена.
Да, длительное разлучение с материю в раннем возрасте – событие
травматичное, по возможности надо такого избегать. Но будут ли стойкие
последствия, зависит не только от количества дней, но и от особенностей
ребенка, состояния его здоровья, и того, где и с кем он останется, как с ним
обращаются в отсутствие матери, как она будет себя вести по возвращении
и еще от множества факторов. Если даже травма разовьется, то еще в
десятки раз большее число факторов будут определять, сможет ли ребенок
преодолеть ее последствия, сам или с чьей-то помощью. Мы можем даже
никогда не узнать, что именно помогло – например, какой-то мультик или
сказка, которые он любил, или какой-то конкретный случай, когда он
позвал, и она пришла, и этот опыт заместил прежний травматичный. Но
даже если он вырастет, не преодолев последствия травмы, он может
сделать это в каких-то следующих отношениях, например, переходя на
крик к собственному ребенку.
Устойчивая, влияющая на личность в целом и на судьбу травма обычно
развивается не в результате одного какого-то события, пусть даже
тяжелого для ребенка, а в результате искаженных отношений, которые не
только травмируют, но и не дают возможности от травмы исцелиться.
Можно привести такую аналогию. Все дети, пока растут, много раз падают
и разбивают в кровь коленки. Мы дуем, мажем лекарством, защищаем
повязкой, оно болит сколько-то часов или дней, потом заживает. Детские
коленки на это рассчитаны. Конечно, если вместо того, чтобы лечить и
защищать, мы будем ставить его каждый день на эти коленки на горох, они
не заживут никогда. Но решение проблемы тут в том, чтобы не ставить на
горох, а не в том, чтобы никогда не давать ему упасть. Невозможно ставить
задачу никогда не травмировать ребенка за время детства. В конце концов,
от вас не зависит, не загремите ли вы в больницу. Но смягчать для него
неизбежные травматичные ситуации и помогать потом пережить
болезненный опыт и восстановиться – реальная задача.
Так что, как бы вас ни впечатляла и ни вдохновляла какая-то теория,
очень важно держать включенными критичность и здравый смысл и не
впадать в догматику и крайности. Теория привязанности не требует от вас
приносить себя в жертву детям. Она не требует обложить ребенка «ватой»
вашего постоянного присутствия и бесконечной любви. Она про другое.
Достарыңызбен бөлісу: |