Сергей Довлатов Соло на iвм записные книжки – 2
жүктеу/скачать 0,82 Mb.
|
|
И появляется вдруг у Маклина больной. Ювелир по специальности. И даже вроде бы хозяин ювелирного магазина. Разглядывает перстень и говорит: – Доктор! Вы меня спасли от радикулита. Разрешите и мне оказать вам услугу? Я это кольцо починю. Причем бесплатно… И пропадает. Месяц не звонит, два, три. Украли, ну и ладно… Проходит месяца четыре. Вдруг звонит этот больной‑ювелир: – Простите, доктор, я был очень занят. Колечко ваше я обязательно починю. Причем бесплатно. Занесу в четверг. А вы уже решили – пропал Шендерович?.. Кстати, может, вам на этом перстне гравировку сделать? – Спасибо, – Маклин отвечает, – гравировка – это лишнее. Камень укрепите и все. – Не беспокойтесь, – говорит ювелир, – в четверг увидимся. И пропадает. Теперь уже навсегда. Доктор Маклин, когда рассказывал эту историю, все удивлялся: – Зачем он позвонил?.. И действительно – зачем? Л.Я.Гинзбург пишет: «Надо быть как все». И даже настаивает: «Быть как все…» Мне кажется это и есть гордыня. Мы и есть как все. Самое удивительное, что Толстой был как все. Снобизм – это единственное растение, которое цветет даже в пустыне. – Вы слышали, Моргулис заболел! – Интересно, зачем ему это понадобилось?
– Чего это вы дали тому господину хороший шашлык, а мне – плохой? Грузин молчит. Женщина опять: – Я спрашиваю… И так далее. Грузин встает. Воздевает руки к небу. Звонко хлопает себя по лысине и отвечает: – Потому что он мне нр‑р‑равится… Чем объясняется факт идентичных литературных сюжетов у разных народов? По Шкловскому – самопроизвольным их возникновением. Это значит, что литература, в сущности, предрешена. Писатель не творит ее, а как бы исполняет, улавливает сигналы. Чувствительность к такого рода сигналам и есть Божий дар. В повести может действовать герой. Но может действовать и его отсутствие. Один писатель старается «вскрыть». Другой пытается «скрыть». И то и другое – существенно. Внутренний мир – предпосылка. Литература – изъявление внутреннего мира. Жанр – способ изъявления, прием. Талант – потребность в изъявлении. Ремесло – дорога от внутреннего мира к приему. Юмор – инверсия жизни. Лучше так: юмор – инверсия здравого смысла. Улыбка разума. У любого животного есть сексуальные признаки. (Это помимо органов). У рыб‑самцов – какие‑то чешуйки на брюхе. У насекомых – детали окраски. У обезьян – чудовищные мозоли на заду. У петуха, допустим, – хвост. Вот и приглядываешься к окружающим мужчинам – а где твой хвост? И без труда этот хвост обнаруживаешь. У одного – это деньги. У другого – юмор. У третьего – учтивость, такт. У четвертого – приятная внешность. У пятого – душа. И лишь у самых беззаботных – просто фаллос. Член как таковой. Либеральная точка зрения: «Родина – это свобода». Есть вариант: «Родина там, где человек находит себя». Одного моего знакомого провожали друзья в эмиграцию. Кто‑то сказал ему: – Помни, старик! Где водка, там и родина! Собственнический инстинкт выражается по‑разному. Это может быть любовь к собственному добру. А может быть и ненависть к чужому. У Лимонова плоть – слово. А надо, чтобы слово было плотью. Этому вроде бы учил Мандельштам. Соцреализм с человеческим лицом. (Гроссман?) Кающийся грешник хотя бы на словах разделяет добро и зло. Кто страдает, тот не грешит. Легко не красть. Тем более – не убивать. Легко не вожделеть жены своего ближнего. Куда труднее – не судить. Может быть, это и есть самое трудное в христианстве. Именно потому, что греховность тут неощутима. Подумаешь – не суди! А между тем, «не суди» – это целая философия. Творчество – как борьба со временем. Победа над временем. То есть победа над смертью. Пруст только этим и занимался. Скудность мысли порождает легионы единомышленников. Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой. Когда‑то я служил на Ленинградском радио. Потом был уволен. Вскоре на эту должность стал проситься мой брат. Ему сказали: – Вы очень способный человек. Однако работать под фамилией Довлатов вы не сможете. Возьмите себе какой‑нибудь псевдоним. Как фамилия вашей жены? – Ее фамилия – Сахарова. – Чудно, – сказали ему, – великолепно. Борис Сахаров! Просто и хорошо звучит. Это было в 76 году. Знакомый писатель украл колбасу в супермаркете. На мои предостережения реагировал так: – Спокойно! Это моя борьба с инфляцией! Существует понятие «чувство юмора». Однако есть и нечто противоположное чувству юмора. Ну, скажем – «чувство драмы». Отсутствие чувства юмора – трагедия для писателя. Вернее, катастрофа. Но и отсутствие чувства драмы – такая же беда. Лишь Ильф с Петровым умудрились написать хорошие романы без тени драматизма. Степень моей литературной известности такова, что, когда меня знают, я удивляюсь. И когда меня не знают, я тоже удивляюсь. Так что удивление с моей физиономии не сходит никогда. Зенкевич похож на игрушечного Хемингуэя. Беседовал я как‑то с представителем второй эмиграции. Речь шла о войне. Он сказал: – Да, нелегко было под Сталинградом. Очень нелегко… И добавил: – Но и мы большевиков изрядно потрепали! Я замолчал, потрясенный глубиной и разнообразием жизни. Напротив моего дома висит объявление: «Требуется ШВЕЙ»! Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами – американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику: – Нажми четвертый этаж. Мальчик не понимает. Нажми четвертый этаж! Моя жена вмешивается: – Он не понимает. Он – американец. Эмигрант не то что сердится. Скорее – выражает удивление: – Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик! Рассказывали мне такую историю. Приехал в Лодзь советский министр Громыко. Организовали ему пышную встречу. Пригласили местную интеллигенцию. В том числе знаменитого писателя Ежи Ружевича. Шел грандиозный банкет под открытым небом. Произносились верноподданнические здравицы и тосты. Торжествовала идея польско‑советской дружбы. Громыко выпил сливовицы. Раскраснелся. Наклонился к случайно подвернувшемуся Ружевичу и говорит: – Где бы тут, извиняюсь, по‑маленькому? – Вам? – переспросил Ружевич.
– Вам? Везде!!! Лично для меня хрущевская оттепель началась с рисунков Збарского. По‑моему, его иллюстрации к Олеше – верх совершенства. Впрочем, речь пойдет о другом. У Збарского был отец, профессор, даже академик. Светило биохимии. В 1924 году он собственными руками мумифицировал Ленина. Началась война. Святыню решили эвакуировать в Барнаул. Сопровождать мумию должен был академик Збарский. С ним ехали жена и малолетний Лева. Им было предоставлено отдельное купе. Левушка с мумией занимали нижние полки. На мумию, для поддержания ее сохранности, выдали огромное количество химикатов. В том числе – спирта, который удавалось обменивать на маргарин… Недаром Збарский уважает Ленина. Благодарит его за счастливое детство. Молодой Александров был учеником Эйзенштейна. Ютился у него в общежитии Пролеткульта. Там же занимал койку молодой Иван Пырьев. У Эйзенштейна был примус. И вдруг он пропал. Эйзенштейн заподозрил Пырьева и Александрова. Но потом рассудил, что Александров – модернист и западник. И старомодный примус должен быть ему морально чужд. А Пырьев – тот, как говорится, из народа… Так Александров и Пырьев стали врагами. Так наметились два пути в развитии советской музыкальной кинокомедии. Пырьев снимал кино в народном духе («Богатая невеста», «Трактористы»). Александров работал в традициях Голливуда («Веселые ребята», «Цирк»). Когда‑то Целков жил в Москве и очень бедствовал. Евтушенко привел к нему Артура Миллера. Миллеру понравились работы Целкова. Миллер сказал: – Я хочу купить вот эту работу. Назовите цену. Целиков ехидно прищурился и выпалил давно заготовленную тираду: – Когда вы шьете себе брюки, то платите двадцать рублей за метр габардина. А это, между прочим, не габардин. Миллер вежливо сказал: – И я отдаю себе в этом полный отчет. Затем он повторил: – Так назовите же цену. – Триста! – выкрикнул Целиков. – Триста чего? Рублей? Евтушенко за спиной высокого гостя нервно и беззвучно артикулировал: «Долларов! Долларов!» – Рублей? – переспросил Миллер. – Да уж не копеек! – сердито ответил Целиков.
– Доллар за квадратный сантиметр! Было это еще при жизни Сталина. В Москву приехал Арманд Хаммер. Ему организовали торжественную встречу. Даже имело место что‑то вроде почетного караула. Хаммер прошел вдоль строя курсантов. Приблизился к одному из них, замедлил шаг. Перед ним стоял высокий и широкоплечий русый молодец. Хаммер с минуту глядел на этого парня. Возможно, размышлял о загадочной славянской душе. Все это было снято на кинопленку. Вечером хронику показали товарищу Сталину. Вождя заинтересовала сцена – американец любуется русским богатырем. Вождь спросил: – Как фамилия? – Курсант Солоухин, – немедленно выяснили и доложили подчиненные.
– Не могу ли я что‑то сделать для этого хорошего парня? Через двадцать секунд в казарму прибежали запыхавшиеся генералы и маршалы: – Где курсант Солоухин? Появился заспанный Володя Солоухин. – Солоухин, – крикнули генералы, – есть у тебя заветное желание? Курсант, подумав, выговорил: – Да я вот тут стихи пишу… Хотелось бы их где‑то напечатать. Через три недели была опубликована его первая книга – «Дождь в степи». Шемякина я знал еще по Ленинграду. Через десять лет мы повстречались в Америке. Шемякин говорит: – Какой же вы огромный! Я ответил: – Охотно меняю свой рост на ваши заработки… Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече: «…Я говорю – какой же вы огромный! А Довлатов говорит – охотно меняю свой рост на ваш…(Шемякин помедлил)…талант!» В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор… Когда‑то я был секретарем Веры Пановой. Однажды Вера Федоровна спросила: – У кого, по‑вашему, самый лучший русский язык? Наверно, я должен был ответить – у вас. Но я сказал: – У Риты Ковалевой. – Что за Ковалева? – Райт. – Переводчица Фолкнера, что ли? – Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута. – Значит, Воннегут звучит по‑русски лучше, чем Федин? – Без всякого сомнения. Панова задумалась и говорит: – Как это страшно!.. Кстати, с Гором Видалом, если не ошибаюсь, произошла такая история. Он был в Москве. Москвичи стали расспрашивать гостя о Воннегуте. Восхищались его романами, Гор Видал заметил: – Романы Курта страшно проигрывают в оригинале… Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить. Раздался выкрик из толпы: – Здесь похоронены не только евреи! – Да, верно, – ответил Некрасов, – верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они – евреи…
– Горизонталь – это жизнь. Вертикаль – это Бог. В точке пересечения – я, Шекспир и Леонардо!.. Все немного обалдели. И только коллекционер Нортон Додж вполголоса заметил: – Похоже, что так оно и есть… Раньше других все это понял Любимов. Известно, что на стенах любимовского кабинета расписывались по традиции московские знаменитости. Любимов сказал Неизвестному: – Распишись и ты. А еще лучше – изобрази что‑нибудь. Только на двери. – Почему же на двери? – Да потому, что театр могут закрыть. Стены могут разрушить. А дверь я всегда на себе унесу… Спивакова долго ущемляли в качестве еврея. Красивая фамилия не спасала его от антисемитизма. Ему не давали звания. С трудом выпускали на гастроли. Доставляли ему всяческие неприятности. Наконец Спиваков добился гастрольной поездки в Америку. Прилетел в Нью‑Йорк. Приехал в Карнеги‑Холл. У входа стояли ребята из Лиги защиты евреев. Над их головами висел транспарант: «Агент КГБ – убирайся вон!» И еще: «Все на борьбу за права советских евреев!» Начался концерт. В музыканта полетели банки с краской. Его сорочка была в алых пятнах. Спиваков мужественно играл до конца. Ночью он позвонил Соломону Волкову. Волков говорит: – Может после всего этого тебе дадут «Заслуженного артиста»? Спиваков ответил: – Пусть дадут хотя бы заслуженного мастера спорта". У дирижера Кондрашина возникали порой трения с государством. Как‑то не выпускали его за границу. Мотивировали это тем, что у Кондрашина больное сердце. Кондрашин настаивал, ходил по инстанциям. Обратился к заместителю министра. Кухарский говорит: – У вас больное сердце. – Ничего, – отвечает Кондрашин, там хорошие врачи. – А если все же что‑нибудь произойдет? Знаете, во сколько это обойдется? – Что обойдется? – Транспортировка. – Транспортировка чего? – Вашего трупа… Дирижер Кондрашин полюбил молодую голландку. Остался на Западе. Пережил как музыкант второе рождение. Пользовался большим успехом. Был по‑человечески счастлив. Умер в 1981 году от разрыва сердца. Похоронен недалеко от Амстердама. Его первая, советская, жена говорила знакомым в Москве: – Будь он поумнее, все могло бы кончиться иначе. Лежал бы на Новодевичьем. Все бы ему завидовали. Хачатурян приехал на Кубу. Встретился с Хемингуэем. Надо было как‑то объясняться. Хачатурян что‑то сказал по‑английски. Хемингуэй спросил: – Вы говорите по‑английски? Хачатурян ответил: – Немного. – Как и все мы, – сказал Хемингуэй.
– Как вам далось английское произношение? Хачатурян ответил: – У меня приличный слух… Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым: – В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый – это так, дань формализму… Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!.. Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым. Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были – за. Один Якобсон был – против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали: – Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель. – Ну и что? – удивился Якобсон. – Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии!
– Да чего же вырос, старик, интерес к русской прозе на Западе! Соколов удовлетворенно кивал: – Действительно, старик. Действительно… Высоцкий рассказывал: "Не спалось мне как‑то перед запоем. Вышел на улицу. Стою у фонаря. Направляется ко мне паренек. Смотрит как на икону: «Дайте, пожалуйста автограф». А я злой, как черт. Иди ты, говорю… Недавно был в Монреале. Жил в отеле «Хилтон». И опять‑таки мне не спалось. Выхожу на балкон покурить. Вижу, стоит поодаль мой любимый киноактер Чарльз Бронсон. Я к нему. Говорю по‑французски: «Вы мой любимый артист…» И так далее… А тот мне в ответ: «Гет лост…» И я сразу вспомнил того парнишку…" Заканчивая эту историю, Высоцкий говорил: – Все‑таки Бог есть! Аксенов ехал по Нью‑Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности: – Отчего большинство русских писателей‑эмигрантов живет в Нью‑Йорке? Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по‑русски: «Мать твою!..» Вася говорит агенту: «Понял?» Рубин вспоминал: – Сидим как‑то в редакции, беседуем. Заговорили о евреях. А Воробьев как закричит: «Евреи, евреи… Сколько этот антисемитизм может продолжаться?! Я, между прочим, жил в Казахстане. Так казахи еще в сто раз хуже!..» Нью‑Йорк. Захожу в русскую книжную лавку Мартьянова. Спрашиваю книги Довлатова и Уфлянда – взглянуть. Глуховатый хозяин с ласковой улыбкой выносит роман Алданова и тыняновского «Кюхлю». Удивительно, что даже спички бывают плохие и хорошие. В Лондон отправилась делегация киноработников. Среди них был документалист Усыпкин. На второй день он исчез. Коллеги стали его разыскивать. Обратились в полицию. Им сказали: – Русский господин требует политического убежища. Коллеги захотели встретиться с беглецом. Он сидел между двумя констеблями. – Володя, – сказали коллеги, – что ты наделал?! Ведь у тебя семья, работа, договоры. – Я выбрал свободу, – заявил Усыпкин.
– Завтра мы отправляемся в Стратфорд. Если надумаешь, приходи в девять утра к отелю. – Навряд ли, – произнес Усыпкин, – я выбрал свободу.
– Русский господин требует политического убежища. Встретились с беглецом. Усыпкин сидел между двумя констеблями. – Что же ты делаешь, Володя?! – закричали коллеги. – Я подумал и выбрал свободу, – ответил Усыпкин.
– Я о тебе, Довлатов, скажу на вечерней поверке. Я, помню, обрадовался. Мне тогда нравилась девушка по имени Люда, гимнастка. И не было повода с ней заговорить. А без повода я в те годы заговаривать с женщинами не умел. И вдруг такая удача. Стоим мы на вечерней поверке – человек шестьсот. То есть весь лагерь. Тренер говорит: – Довлатов, шаг вперед! Я выхожу. Все на меня смотрят. Люда в том числе. Тренер говорит: – Вот. Обратите внимание. Взгляните на этого человека. Плавает как утюг, а товарища спас! «Пока мама жива, я должна научиться готовить…» Критик П. довольно маленького роста. Он спросил, когда мы познакомились, а это было тридцать лет назад: – Ты, наверное, в баскетбол играешь? – А ты, – говорю, – наверное, в кегли?
– Господа: как вам не стыдно?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете! В Союзе появилась рок‑группа «Динозавры». А нашу «Свободу» продолжают глушить. (Запись сделана до 89‑го года). Есть идея – глушить нас с помощью все тех же «Динозавров». Как говорится, волки сыты и овцы целы. Что будет, если на радио «Либерти» придут советские войска? Я думаю, все останется на своих местах. Где они возьмут такое количество новых халтурщиков? Сколько на это потребуется времени и денег? Наш сын Коля в детстве очень любил играть бабушкиной челюстью. Челюсть была изготовлена американским врачом не по мерке. Мать ее забраковала. Пошла к отечественному дантисту Сене. Тот изготовил ей новую челюсть. А старую мать подарила внуку. Она стала Колиной любимой игрушкой. Иногда я просыпался ночью от ужасной боли. Оказывалось, наш сынок забыл любимую игрушку в моей кровати. Мы купили дом в горах, недалеко от Янгсвилла. То есть в довольно глухой американской провинции. Кругом холмы, луга, озера.. Зайцы и олени дорогу перебегают. В общем, глушь. Еду я как‑то с женой в машине. Она вдруг говорит: – Как странно! Ни одного чистильщика сапог! Моя жена Лена – крупный специалист по унынию. Арьев: «…Ночь, Техас, пустыня внемлет Богу…» Оден говорил: – Белые стихи? Это как играть в теннис без сетки. Как‑то беседовал Оден с Яновским, врачом и писателем. Яновский сказал: – Я увольняюсь из клиники. После легализации абортов мне там нечего делать. Я убежденный противник абортов. Я не могу работать в клинике, где совершаются убийства. Оден виновато произнес: – I could.(Я бы мог). К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным. – Леночка, – сказал он, – ты чудно выглядишь. Тем более – на фоне остальных. Парамонов говорил о музыковеде Штейне: – Вот, смотри. Гениальность, казалось бы, такая яркая вещь, а распознается не сразу. Убожество же из человека так и прет. Алексей Лосев приехал в Дартмут. Стал преподавать в университете. Местные русские захотели встретиться с ним. Уговорили его прочесть им лекцию. Однако кто‑то из новых знакомых предупредил Лосева: – Тут есть один антисемит из первой эмиграции. Человек он невоздержанный и грубоватый. Старайтесь не давать ему повода для хамства. Не сосредоточивайтесь целиком на еврейской теме. Началась лекция. Лосев говорил об Америке. О свободе. О своих американских впечатлениях. Про евреев – ни звука. В конце он сказал: – Мы с женой купили дом. Сначала в этом доме было как‑то неуютно. И вдруг не территории стал появляться зайчик. Он вспрыгивал на крыльцо. Бегал под окнами. Брал оставленную для него морковку… Вдруг из последнего ряда донесся звонкий от сарказма голос: – Что же было потом с этим зайчиком? Небось подстрелили и съели?! Когда «Новый американец» окончательно превратился в еврейскую газету, там было запрещено упоминать свинину. Причем даже в материалах на сельскохозяйственные и экономические темы. Рекомендовалось заменять ее фаршированной щукой. Меттер говорил презираемой им сотруднице: – Я тебя выгоню и даже не получу удовольствия. Дело происходило в газете «Новый американец». Рубин и Меттер страшно враждовали. Рубин обвинял Меттера в профнепригодности. (Не без основания). Я пытался быть миротворцем. Я внушал Рубину: – Женя! Необходим компромисс. То есть система взаимных уступок ради общего дела. Рубин отвечал: – Я знаю, что такое компромисс. Мой компромисс таков. Меттер приползает на коленях из Джерси‑Сити. Моет в редакции полы. Выносит мусор. Бегает за кофе. Тогда я его, может быть, и прощу. Меттер называл Орлова: «Толпа из одного человека». У Бори Меттера в доме – полный комплект электронного оборудования. Явно не хватает электрического стула. Орлова я, как говорится, раскусил. В Меттере же – разочаровался. Это совершенно разные вещи. В «Капитанской дочке» не без сочувствия изображен Пугачев. Все равно, как если бы сейчас положительно обрисовали Берию. Это и есть – «милость к падшим». Дело было лет пятнадцать назад. Судили некоего Лернера. Того самого Лернера, который в 69 году был знаменитым активистом расправы над Бродским. Судили его за что‑то позорное. Кажется, за подделку орденских документов. И вот объявлен приговор – четыре года. И тогда произошло следующее. В зале присутствовал искусствовед Герасимов. Это был человек, пишущий стихи лишь в минуты абсолютной душевной гармонии. То есть очень редко. Услышав приговор, он встал. Сосредоточился. Затем отчетливо и громко выкрикнул: "Бродский в Мичигане, Лернер в Магадане!" Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский. Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф. Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт: "Двести восемь польских строчек Дарит Сержу переводчик". Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение. Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю: "Двести восемь польских строчек Дарит Толе переводчик". У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью: "Двести восемь польских строчек Дарит Жене переводчик". Все равно он гений. Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом: – Ирония есть нисходящая метафора. Я удивился: – Что значит нисходящая метафора? – Объясняю, – сказал Иосиф, – вот послушайте. «Ее глаза как бирюза» – это восходящая метафора. А «ее глаза как тормоза» – это нисходящая метафора.
– Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов… Действительно, что‑то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: – Евтушенко выступил против колхозов… Бродский еле слышно ответил: – Если он против, я – за. Разница между Кушнером и Бродским есть разница между печалью и тоской, страхом и ужасом. Печаль и страх – реакция на время. Тоска и ужас – реакция на вечность. Печаль и страх обращены вниз. Тоска и ужас – к небу. Иосиф Бродский говорил мне: – Вкус бывает только у портных. Конечно, Бродским восхищаются на Западе. Конечно, Евтушенко вызывает недовольство, а Бродский – зависть и любовь. Однако недовольство Евтушенко гораздо значительнее по размерам, чем восхищение Бродским. Может, дело в том, что негативные эмоции принципиально сильнее?.. Когда горбачевская оттепель приобрела довольно‑таки явные формы, Бродский сказал: – Знаете, в чем тут опасность? Опасность в том, что Рейн может передумать жениться на итальянке. Бродский говорил, что любит метафизику и сплетни. И добавлял: «Что в принципе одно и то же». Врачи запретили Бродскому курить. Это его очень тяготило. Он говорил: – Выпить утром чашку кофе и не закурить?! Тогда и просыпаться незачем! Шмаков говорил о Бродском: – Мало того, что он гений. Он еще и весьма способный человек. – Способный? Например, к чему? – Да ко всему. К языкам, к автовождению, к спорту. Иосиф Бродский любил повторять: – Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще кончается? Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой: – Зайдите в свою библиотеку на радио «Либерти». Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала «Юность» за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело посмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии. Я вошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала «Юность». Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом. Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему: – Бандероль мою получили? – Ах да, получил. – Ну и что же там интересного? – Ничего.
– У тебя нос другой. – Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.
– А у меня такого сборника нет. Я говорю: – Хотите, подарю вам? Иосиф удивился: – Что же я с ним буду делать? Читать?! Бродский: – Долго я не верил, что по‑английски можно сказать глупость. Бродский о книге Ефремова: – Как он решился перейти со второго абзаца на третий?! Бахчаняна упрекали в формализме. Бахчанян оправдывался: – А что если я на содержании у художественной формы?! Реклама фирмы «Мейсис». Предложение Бахчаняна: «Светит Мейсис, светит ясный!..» Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто‑то сказал: – Наши дети становятся американцами. Они не читают по‑русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского? На что художник Бахчанян заметил: – Пушкин жил, и ничего. Бахчанян: «Гласность вопиющего в пустыне». Как‑то раз я сказал Бахчаняну: – У меня есть повесть «Компромисс». Хочу написать продолжение. Только заглавие все еще не придумал. Бахчанян подсказал: – «Компромиссис». Бахчанян предложил название для юмористического раздела в газете: «Архипелаг Гуд Лак!» Шел разговор о голливудских стандартах. Вагрич Бахчанян успокаивал Игоря Гениса: – Да что ты нервничаешь?! У тебя хороший женский рост. Бахчанян пришел на радио «Свобода». Тогда еще работали глушилки. Бахчанян предложил: – Все это можно делать заранее. Сразу же записывать на пленку текст и рев. Представляете какая экономия народных денег! Бахчанян говорил, узнав, что я на диете: – Довлатов худеет, не щадя живота своего. Бахчанян говорил мне: – Ты – еврей армянского разлива. Была такая нашумевшая история. Эмигрант купил пятиэтажный дом. Дал объявление, что сдаются квартиры. Желающих не оказалось. В результате хозяин застраховал этот дом и поджег. Бахчанян по этому случаю выразился: «Когда дом не сдается, его уничтожают!» Владимир Яковлев – один из самых талантливых московских художников. Бахчанян утверждает, что самый талантливый. Кстати, до определенного времени Бахчанян считал Яковлева абсолютно здоровым. Однажды Бахчанян сказал ему: – Давайте я запишу номер вашего телефона: – Записывайте. Один, два, три… – Дальше. – Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…
– Достаточно, – прервал его Бахчанян, – созвонимся. Как‑то раз я спросил Бахчаняна: – Ты армянин? – Армянин. – На сто процентов? – Даже на сто пятьдесят. – Как это? – Мачеха у нас была армянка…
– Сашка, обрати внимание! Мы здесь страшнее всех! Козловский – это непризнанный Генис. Генис написал передачу для радио «Либерти». Там было много научных слов – «аллюзия», «цензура», «консеквентный»… Редактор Генису сказал: – Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают лишь доценты МГУ. Кто‑то сказал в редакции Генису: – Нехорошо, если Шарымова поедет в типографию одна. Да еще вечером. На что красивый плотный Генис мне ответил: – Но мы‑то с Петькой ездим и всегда одни. Наш босс пришел в редакцию и говорит: – Вы расходуете уйму фотобумаги. Она дорогая. Можно делать фото на обычном картоне? Генис изумился: – Как? – Очень просто. – Но ведь там специальные химические процессы! Эмульсионный слой и так далее… Босс говорит: – Ну хорошо, попробовать‑то можно? Как‑то Сашу Гениса обсчитали в бухгалтерии русскоязычной нью‑йоркской газеты. Долларов на пятнадцать. Генис пошел выяснять недоразумение. Обратился к главному редактору. Тот укоризненно произнес: – Ну что для вас пятнадцать долларов?.. А для нашей корпорации это солидные деньги. Генис от потрясения извинился. Генис и злодейство – две вещи несовместимые! Загадочный религиозный деятель Лемкус говорил: – Вы, Сергей, постоянно шутите надо мной. Высмеиваете мою религиозную и общественную деятельность. А вот незнакомые люди полностью мне доверяют. Загадочный религиозный деятель Лемкус был еще и писателем. Как‑то он написал: «Розовый утренний закат напоминал грудь молоденькой девушки». Говорю ему: – Гриша, опомнись. Какой же закат по утрам?! – Разве это важно? – откликнулся Лемкус.
– Ты видел спектакль? Много было народу? Изя ответил: – Сначала было мало. Пришли мы с женой, стало вдвое больше. Изя Шапиро часто ездил в командировки по Америке. Оказавшись в незнакомом городе, первым делом искал телефонную книгу. Узнавал, сколько людей по фамилии Шапиро живет в этом городе. Если таковых было много, город Изе нравился. Если мало, Изю охватывала тревога. В одном техасском городке, представляясь хозяину фирмы, Изя Шапиро сказал: – Я – Израиль Шапиро! – Что это значит? – удивился хозяин.
– Не желаете ли по чашечке кофе? Соломон Шапиро, желая быть изысканным, уточнил: – Кофе по‑турецки? У хозяев вытянулись физиономии. Изя Шапиро сказал про мою жену, возившуюся на кухне: «И все‑таки она вертится!…» Звонит приятель Изе Шапиро: – Слушай! У меня родился сын. Придумай имя – скромное, короткое, распространенное и запоминающееся. Изя посоветовал: – Назови его – Рекс. Нью‑Йорк. Магазин западногерманского кухонного и бытового оборудования. Продавщица с заметным немецким акцентом говорит моему другу Изе Шапиро: – Рекомендую вот эти «гэс овенс» (газовые печки). В Мюнхине производятся отличные газовые печи. – Знаю, слышал, – с невеселой улыбкой отозвался Изя Шапиро.
– Где же Андрей? – Сидит в чулане. В дубленке на голое тело. – С чего это вдруг? – Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина – дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят – русский медведь купается в снегу. Колоритно и впечатляюще! Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так:
– Прошу вас. Задавайте любые, самые острые вопросы. Я вам отвечу честно, смело и подробно. Юноша поправил очки и тихо спросил: – Простите, где именно сидит Норман Мейлер? Приехал из Германии Войнович. Поселился в гостинице на Бродвее. Понадобилось ему сделать копии. Зашли они с женой в специальную контору. Протянули копировщику несколько страниц. Тот спрашивает: – Ван оф ич? (Каждую по одной?) Войнович говорит жене: – Ирка, ты слышала? Он спросил: «Войнович?» Он меня узнал! Ты представляешь? Вот она популярность! жүктеу/скачать 0,82 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|