Валентин Саввич Пикуль крейсера (роман из жизни юного мичмана) Валентин Саввич пикуль
жүктеу/скачать 0,54 Mb.
|
*** Этот день выдался ясным, солнечным, высокие сугробы подтаяли, с крыш нависали серые глыбы снега, готовые рухнуть на панели, тротуары заполнила публика, приодетая ради воскресенья; все лавки, шалманы и закусочные были переполнены людьми, которые не могли знать, что с океана уже подкралась угроза их городу, их жилищам, их жизням… С острова Аскольд японские корабли заметили еще утром, но определить их классификацию мешала дистанция. Оборона города не была оформлена до конца: форты Линевича и Суворова могли огрызнуться от противника лишь редкими пушками и пулеметами. К полудню четко выявился враждебный кильватер, во главе которого – под флагом Камимуры – двигался «Идзумо», за флагманом равнялись шесть крейсеров: «Адзумо», «Иосино», «Асамо», «Иватэ», «Касаги», «Якумо». Огонь был открыт с двух бортов – японцы холостыми залпами сначала прогрели свои орудия. С рейдовых «бочек» телефонные провода струились до помещения штаба отряда, но Рейценштейна на месте не было, на запросы с крейсеров отвечал Житецкий: – Все понимаю, все доложу, все исполню… Командиры крейсеров облаивали Рейценштейна: – Наверняка при пожаре в публичном доме во время наводнения порядка все‑таки больше, чем у нас на бригаде… Рейценштейн получил информацию с моря лишь около 10 часов. Он велел поднимать давление в котлах крейсеров, вокруг которых «Надежный» уже с треском разрушал льдины. Услышав гулы с моря, гуляющая публика кинулась к берегу, а жители городских окраин спешили подняться в горы, чтобы с их вершин видеть подробности. Камимура вел крейсера Уссурийским заливом, оптика его дальномеров отражала сияние заснеженных гор – без признаков обороны. Японцы лупили по сопкам наугад, желая вызвать ответный огонь, чтобы засечь координаты батарей, чтобы разгадать схему обороны Владивостока. Но русские молчали (еще и потому, что многие батареи находились в проекте, а пушки других хранились в арсеналах порта). В половине второго Камимура перенацелил огонь на город. Снаряды летели вдоль Светланской – в пустоши Гнилого Угла, терзали долину реки Объяснений, множество снарядов даже не взрывалось. Когда Панафидин, запыхавшийся, появился на «Богатыре», весь отряд крейсеров уже жил одним общим порывом: идти в бой, прямо здесь погибать на глазах жителей… – В чем дело? Почему не выходим? – «Рюрик» держит: у него котлы, как в городской бане, два часа не могут набрать нужного давления…
– Николай Карлыч ведет себя странно. Наверняка в этот момент силы небесные пачкают ему служебный формуляр отметками о непригодности… я еще мягко выражаюсь! – Почему стоим? – орали от пушек матросы. – Тоже мне, начальнички, называются. Хотим боя! Ведите…
– Понос у нашего Николая Карлыча… великолепный понос! На кой черт тогда доверять ему руководство отрядом, если пора в клинику Бехтерева – подлечить свои нервы… 45 минут обстрела закончились. Камимура уже отводил крейсера в море, когда Рейценштейн велел с «бочек» сниматься. – Догоним… всыпем, – убежденно говорил он. Но за островом Аскольд было уже пусто, и лишь далеко развевало из труб японской эскадры пласты перегретого дыма от сгоревших английских кардифов. Всем было стыдно, и все дружно обругивали Рейценштейна: – Кому он хочет замазать глаза? Если говорить о погоне, то самый тихоходный «Адзумо» даст все двадцать узлов, а наш несчастный «Рюрик» едва вытянет восемнадцать… Стыдно перед жителями, которые так наивно и горячо надеялись на нас! В 17.00 бригада крейсеров вернулась на рейд… Комендант города названивал в штаб бригады, он сказал Рейценштейну, что у него теперь мало надежд на защиту обывателей от противника, а потому завтра же он переводит Владивосток на осадное положение. – Предупреждаю: в своем докладе наместнику я не скрою от него горькой правды, что ваши крейсера были выведены в море лишь через час после обстрела города японцами… Николай Карлович велел подавать в кабинет ужин, усадив Житецкого писать донесение. Игорь Петрович, владея пером, составил хвастливую фальшивку и начальнику угодил: – Пожалуй, все верно. Но хорошо бы усилить этот жуткий момент, когда мы гнались за Камимурой… В новой редакции фраза о преследовании японцев дополнилась словами «я гнался за ним», и за эту героическую приписку, очевидно, следовало ожидать повышения по службе. Впрочем, адмирал Камимура тоже не был честен в своем рапорте, оправдывая свой отход закатом солнца. «Неприятель так и не вышел», – сообщал он Того (и был почти прав). На «Богатыре» воцарилось нервное уныние: – Макаров вот‑вот появится в Порт‑Артуре, и, надо полагать, Рейценштейну от него достанется… Вечером Панафидин позвонил на Алеутскую. – Это вы, Игорь Петрович? – спросила Виечка. – Нет, это его противоположность. Простите, я сегодня так спешил, что впопыхах оставил у вас свою фуражку. – Ну, заходите… – ответила Виечка. *** Командующий флотом Тихого океана, вице‑адмирал Макаров, прибыл в Порт‑Артур утром 24 февраля – поездом. Флаг Старка еще колыхался над «Петропавловском», а Макаров поднял свой на крейсере «Аскольд». Не будем думать, что все как один радовались его прибытию, ибо некоторых в Порт‑Артуре вполне устраивал девиз наместника: «Не рисковать!» Но Старк сдал эскадру – Макаров принял ее от Старка. Старк признался, что он предвидел катастрофу внезапного нападения и заранее предлагал наместнику меры предосторожности. Он показал Макарову свой рапорт, на котором зеленым карандашом была начертана резолюция: «ПРЕЖДЕВРЕМЕННО». – А теперь из меня сделали столб, возле которого любая собака желает задрать ногу. Наместнику же очень удобно не опровергать клеветы, дабы сберечь чистоту своего мундира… Макаров в первую очередь старался изгнать с эскадры «дух казармы», чтобы моряки ощутили себя мореходами, а не жильцами кораблей, отданных им для квартирования. Так же не терпел он вмешательства генералов в дела эскадры: – Кавалерии флотом не командовать! Армию нельзя и близко подпускать к нашим делам. Если это, не дай бог, когда‑либо случится, эскадра погибнет… Но и средь нас, людей флота, собралось немало таких, кто не знает Дальнего Востока и его условий, кто приехал сюда отбывать цензовые сроки ради повышения в чинах. Таких будем удалять… беспощадно! Очевидец писал, что матросы, глядя на флаг Макарова, даже крестились. Требовалось расшевелить флагманов, чтобы командиры кораблей ощутили великое чувство самостоятельности. – Я, – выступил перед ними Макаров, – требую от вас полной откровенности, а полного согласия со мною… не потерплю. Я прежде всего человек, потому могу ошибаться. Раз и навсегда условимся: лучше уж между нами разразится хороший скандал, только бы не ваше чинопочитательное согласие с моей персоной. Война – дело живое, она равнодушия и казенщины не терпит. Степан Осипович уже знал о делах в отряде крейсеров Владивостока, знал, что Камимура ушел от города безнаказанно, знал, что Рейценштейна в море и палкой не выгнать. Он, командующий флотом, принял важное решение… – Если Иессен прибыл, – сказал он флаг‑офицеру, – пусть явится ко мне сразу. Я должен его видеть. На вызов Макарова явился контр‑адмирал Карл Петрович Иессен, бывший командир крейсера «Громобой», выходец из семьи флотского врача. Макаров сказал, что назначает его командовать отрядом владивостокских крейсеров: – Рейценштейн начал страдать водобоязнью, будто укушенный бешеной собакой. А водобоязнь у моряков хорошо излечивается службою на берегу. Два его выхода на позиции оказались бесполезны, а во время обстрела Владивостока он попросту… ослабел! Надеюсь, подробности вам известны. (У Макарова была готова для Иессена четкая инструкция, которую я, да простит мне читатель, привожу в диалоге.) – Что там творится во Владивостоке? Город наводнен агентурой, население устраивает крейсерам почетные проводы, форты салютуют, а оркестры играют веселые марши… В инструкции Иессену указывалось: «Имейте в виду, что неприятель попирает всякие международные законы, а потому будьте осторожны и недоверчивы… Примите все меры, чтобы о дне вашего выхода из Владивостока ни прямо, ни косвенно не было сообщено никому и, кроме шифрованной телеграммы на мое имя, никуда не было посылаемо известий». – Заведите, наконец, придирчивых цензоров на телеграфе, чтобы вникали в каждую из телеграмм, идущих в Корею. – Но как сделать, Степан Осипович, чтобы жены матросов и офицеров не могли устраивать проводов своим мужьям? – Приучите все население Владивостока к тому, что ваши крейсера часто и неожиданно для всех покидают рейд ради боевых учений. Тогда и ваш выход на серьезную операцию будет воспринят жителями как обычная тренировка. Желательно даже разболтать в городе, что рейд покидаете ненадолго. Не допускайте проводов, словно на вокзале… Гавань не вокзал, а отход крейсеров – это не отбытие пассажирского поезда. Макаров внушал Иессену: «Неприятель чрезвычайно настойчив и весьма отважен, разбить его можно лишь умением и хладнокровием… Поговорите с командирами (крейсеров) о том, как вы будете действовать в случае открытой схватки». – Избегать ли мне боя или самому влезать в схватку? – Такую схватку, – поучал Макаров, – не ставьте для себя главной задачей, но считайте ее возможной. Я никак не стесняю вашу инициативу, милейший Карл Петрович, но любые ваши действия во вред неприятелю всегда будут уместны.
– Рейценштейн‑то полетел… к чертям собачьим! – Иессена мы знаем: он сам на крейсерах ходил…
…"Стерегущий» под командой лейтенанта Сергеева и «Решительный» под командой кавторанга Боссе возвращались от Эллиота, где кораблей противника не обнаружили. Била волна, палубы захлестывало. Обычное дело – не привыкать! Четыре японских эсминца вышли на пересечку курса. Бой сразу ожесточился, похожий на рукопашную схватку солдат. Сходились так близко, что один японец с «Акебоно», размахивая саблей, даже перепрыгнул на корму «Стерегущего», где и нашел свою смерть. Сергеев был убит сразу, а Боссе контузило. «Решительный» вывел из строя «Акебоно» и «Сазанами». Сумев сохранить скорость, он прорвался в Порт‑Артур, а «Стерегущий» остался один… Все офицеры его пали замертво. Почти все матросы полегли, искалеченные огнем. Японцы окружили корабль, как волки добычу, они уже бегали по нашей палубе среди мертвецов, заводили буксирные концы, чтобы тащить добычу в свое логово Сасебо, но… Прекрасный памятник «Стерегущему» в Ленинграде до сей поры рассказывает всем нам, что было дальше. Вечно шумящая вода из открытых кингстонов будет вечно обмывать бронзовые тела двух безвестных героев… Эта беспримерная битва сразу же вызвала острую полемику среди офицеров эскадры в Порт‑Артуре, откуда дискуссия, становясь оскорбительной для Боссе, перекочевала и на крейсера, стоящие в гавани Золотого Рога. Штурман крейсера «Рюрик», капитан Салов, не желал щадить кавторанга Федора Боссе; заодно с ним горячился и вахтенный офицер, пламенный грузин Рожден Арошидзе, недавно призванный из запаса: – Вах! Почему кавторанга Боссе не отдали под суд? – Преступление, – вторил ему юрист Плазовский. Старший офицер крейсера Хлодовский лишь недавно заслужил повышение, из лейтенантов став капитаном 2‑го ранга. – А за что нам судить Федора Эмильевича Боссе? Он спросил об этом спокойно, чем и возмутил барона Кесаря Шиллинга, прозванного «Никитою Пустосвятом» за то упрямство, с каким он привык отстаивать свои мнения. – Как за что? – взбеленился барон. – Не нас ли, господа, еще с корпуса учили: сам погибай, а товарища выручай. Старший минер крейсера, Николай Исхакович Зенилов, имел предками казанских или касимовских татар. В скромном чине лейтенанта он пользовался большим уважением. – Позвольте, – сказал Зенилов, – но это правило суворовское: оно не относится к флоту, где свои порядки… Все сомнения рассеялись, когда во Владивостоке стало известно мнение вице‑адмирала Макарова: реабилитируя честь кавторанга Боссе, он полностью оправдал его поступок: – Федор Эмильевич был абсолютно прав, когда покинул «Стерегущего», спасая для флота своего «Решительного»… Об этом же он и писал. «Повернуть ему (Боссе) на выручку – значило погубить вместо одного миноносца два… Если даже „Решительный“ повернул бы на помощь „Стерегущему“, он не смог бы его выручить, ибо неприятель… был в ЧЕТЫРЕ РАЗА сильнее двух миноносцев, выручить „Стерегущий“ было невозможно!» – докладывал Макаров наместнику. Утром 3 марта в отряд крейсеров Владивостока прибыл новый ее начальник, контр‑адмирал Карл Петрович Иессен, и подтвердил правильность поступка Боссе: – Степан Осипович даже наградил команду «Решительного», и это должно послужить всем нам уроком на будущее. С точки зрения общечеловеческой морали «Решительный» совершил по отношению к «Стерегущему» непростительную подлость. Но оставим мораль в покое! С точки зрения извечных законов морского боя командир «Решительного» выбрал из тактики тот вариант, какой надо признать самым благоразумным… Не будем винить Боссе! Несчастный человек. Контузия в голову. Ничего не слышит… Этот случай с гибелью «Стерегущего» впоследствии сыграл очень важную роль в тех документальных событиях, которые я и описываю здесь, читатель! Чтобы ты знал… *** Макарову (с его громадным авторитетом) удавалось ладить с наместником, но приходилось учитывать всевозрастающее влияние Куропаткина, который имел право ему приказывать. – Он больше других виноват в этой войне, – говорил Макаров. – Мне доводилось читывать его доклады после визита в Японию. Куропаткин заверял правительство, что японцы едва дышат, сытые одной килечкой на день, их армия – дерьмо, а Порт‑Артур неприступен вроде Карфагена. Боюсь, как бы эта наигранная бодрость министра не отрыгнулась для России бедой… «Куро» по‑японски «черный», «патки» – «голубь», а «ки» – «дерево». Японская пресса потешалась, рисуя черного голубя (Куропаткина), который запутался в листве черного дерева (Куроки). Маршал Тамемото Куроки, поддержанный флотом Того, первым высадил свои дивизии в Корее, форсировав реку Ялу, он в середине апреля одержал победу при Тюренчене. Этим сражением Куроки открыл для Японии дороги в Маньчжурию и в сторону Квантунского полуострова, в конце которого горячечно пульсировал Порт‑Артур, главный нерв этой войны… Бездарное управление русской армией сказывалось и на делах нашего флота. Сдавая японцам одну позицию за другой, Куропаткин тем самым удушал Порт‑Артур в кольце блокады, он парализовал действия наших эскадр своими неудачами… При этом твердил: – Терпение, терпение и еще раз терпение… Чтобы окончательно замуровать русскую эскадру в бассейнах Порт‑Артура, адмирал Того предпринял атаки брандеров – кораблей для затопления их на фарватерах, дабы русские не вышли в открытое море. Брандеры вели смертники (очень схожие с будущими камикадзе). Перед смертью им не давали даже глотка саке, заставляя выпить чашку соленой морской воды. Камимура напутствовал их на гибель словами: – Ваш подвиг должен быть ясен и чист, как эта вода. Ступайте по своим кораблям, которые станут вашими могилами, и не возвращайтесь обратно. Вас уже не существует. Вас нет… В эти дни Макаров писал: «Я предусматриваю генеральное сражение, хотя благоразумие подсказывает, что теперь еще рано ставить все на карту, а в обладании морем полумеры невозможны». 30 марта он снова выпустил миноносцы в море. Под сильным дождем их строй разорвался, корабли разлучились в ночи, следуя самостоятельно. Наконец капитан 2‑го ранга Константин Юрасовский обнаружил шесть миноносцев и пристроил свой миноносец «Страшный» в их кильватер… Это была чудовищная ошибка, какие бывают на войне! Шесть миноносцев, идущих впереди «Страшного», были японскими. Но японцы приняли «Страшного» за свой корабль, а Юрасовский принял японцев за свои миноносцы. Так они шли всю ночь. Утром «Страшный» воздел над собой русские флаги, и тогда шесть миноносцев измолотили его снарядами. Все были мертвы, и только лейтенант Ермил Малеев до конца косил врагов из пятиствольной митральезы. Крейсер «Баян», посланный на выручку, видел, как сгущаются дымы эскадры Того… – Не назрел ли момент боя? – решил Макаров. Он желал личной схватки с Того! Вся эскадра увидела его флаг над броненосцем «Петропавловск». Пары в котлах были подняты, команды воодушевлены присутствием адмирала. Флагманский корабль в своем движении наполз на «минную банку», и тогда «Петропавловск» исчез в бурном факеле пламени, который с ревом выбросило из погребных отсеков. Взрыв был настолько сильным, что люди, стоящие на берегу, испытали сотрясение почвы. Адмирала Макарова не стало. Он успел прокомандовать эскадрой только 37 дней… Узнав о его гибели, наместник из Мукдена отстучал по телеграфу – на имя Витгефта: «Вступить в командование эскадрой». Вильгельм Карлович схватился за голову: – Боже! Ну какой же я флотоводец? Март 1904 года завершился трагедией для России. – Да бог с ним, с утюгом‑то этим, – говорили матросы. – Голова пропала, вот что важно… Для них Макаров запомнился: в распахнутом офицерском пальто с барашковым воротником, а рука вскинута в призыве: – Флоту – рисковать! *** Того узнал о гибели Макарова 1 апреля и сразу же сообщил об этом в Токио. Японцы устроили траурную демонстрацию с фонариками, выражая свое уважение к памяти павшего героя. Комментируя это известие, газеты Европы недоумевали: что за дикая гримаса цивилизации? Но, мне думается, демонстрация была искренней. Имя Степана Осиповича уже давно славилось в Японии, министр Ямамото высоко оценивал его вклад в развитие науки о флоте, в теорию кораблестроения… Иная реакция последовала в Царском Селе. В день гибели Макарова, уже извещенный о ней телеграфом, император Николай II вышел в парк и сказал генералу Рыдзевскому: – Давненько не было такой погоды! Я уже забыл, когда последний раз охотился… Не пора ли нам съездить на охоту? Факт! Слишком красноречивый факт… *** После набега эскадры Камимуры женатые офицеры с крейсеров отправили свои семьи подальше от Владивостока: – Сейчас не до них – лишние заботы, лишние слезы. Надо целиком отдаться службе, чтобы не думать ни о чем постороннем. Траурные настроения в Порт‑Артуре коснулись и отряда. Контр‑адмирала Иессена приняли на крейсерах хорошо, ибо его назначение было связано с именем Макарова. Все думали, что Карл Петрович будет держать свой флаг на «Громобое», которым недавно командовал, но адмирал, чтобы не возникло излишних пересудов, остался на крейсере «Россия». Одновременно с ним пришел на «Россию» и новый командир – каперанг Андрей Порфирьевич Андреев, человек повышенной нервозности, явно больной. Делая «раздрай» матросам, он активно облучал их запахом валерьянки, отчего люди и «балдели», словно коты… «Российские» матросы говорили об Андрееве: – Вот псих! Сам псих, и нас психами делает… Но появление в отряде Иессена внушало экипажам надежды, что бесплодное мотание по волнам закончилось, матросы горели желанием отомстить за Степана Осиповича: – Пойдем и покажем кузькину мать, чтобы Камимура со своей Камимурочкой вовек от икоты не избавились… Начинался опасный сезон весенних туманов. Из китайских источников поступила информация: 3 апреля Того имел беседу с Камимурой, в своих планах они учитывают угнетенное состояние духа русских экипажей. Но куда ринутся японские крейсера? Иессен бродил с отрядом недалеко от Владивостока, требуя повышенной точности в эволюциях, согласованности в стрельбах, опробовал радиосвязь, будил команды ночными тревогами. Неожиданно покидая Владивосток, крейсера неожиданно и возвращались. Зная о том, что болтуны не переводятся, Карл Петрович нарочно распускал ложные слухи, дабы сбить с толку японскую разведку. Наконец 9 апреля Витгефт оповестил его, что английские газеты пишут: «Адмирал Камимура с сильной эскадрой стережет Владивосток, надеясь перехватить русские крейсера…» Иессен созвал совещание каперангов. – Вильгельм Карлович, – сказал он о Витгефте, – кажется, перестал понимать, что нельзя планировать операции по английским газетам. В смысле точной информации о противнике мы нищие. Но мы знаем: Камимура еще болтается в Желтом море. Если это ошибка, то она может стать для нас роковой… 10 апреля отряд покинул Владивосток, еще не зная, что в это же время Камимура вывел свои крейсера из Гензана к северу, сразу погрузившись в непроницаемый туман. Иессен взял с собой два миноносца – № 205 и № 206. Пройдя через Босфор, остановились у мыса Скрыплева. Только здесь, вдали от чужих и недобрых глаз, Карл Петрович объяснил суть дела: – Идем в боевой поход. Господа офицеры, распорядитесь принять с портовых катеров запас провианта на десять суток. «Рюрику» предстоит вернуться обратно и ждать нас на «бочке». Со мною идут только быстроходные крейсера… Задача: сделать все возможное, чтобы помешать японским генералам перебрасывать войска из метрополии к фронту. Опять моряцкая жизнь! Миноносцы валяло так, что с крейсеров на них было жутко смотреть: – На «собачках» и житуха собачья. Не то что у нас… Во время утренней молитвы «Богатырь» сыграл тревогу. Панафидин был вызван в рубку, где телеграфисты улавливали переговоры японцев. Из эфира им удалось выудить одну неразборчивую фразу, при этом Стемман еще и наорал на мичмана: – Слушайте! Вы же, черт побери, студент у нас… Неужели такой ерунды не можете перетолмачить на русский? Панафидин все же справился с японской фразой: «Густой туман мешает моему продвижению…» Это был острейший момент, когда Камимура прошел на контркурсе рядом с русскими крейсерами, не заметив их (как не заметили японцев и русские). Проклиная туман, Камимура отвернул обратно – на Гензан, где стоял готовый к отправке войсковой транспорт «Кинсю‑Мару»… 12 апреля три крейсера и два миноносца двигались под проливным дождем. Пахло весной, матросы оглядывали берега: – Гляди‑ка, у корейцев уже и травка зеленая… Иессен свистом сирены подозвал к «России» миноносец № 206, на котором шел молодой кавторанг Виноградский: – Илья Александрыч! Осмотрите Гензан… топите там все под японским флагом. Но помните, что в городе существует европейский сеттльмент, будьте осторожны. Будем вас ждать… Часа через два миноносцы, жарко дышащие кожухами перегретых машин, возвратились, Виноградский доложил: – Камимура был, но ушел. Нами потоплен японский пароход «Гойо‑Мару» с грузом. Команда бежала на берег. Остальные корабли подняли нейтральные флаги, а кое‑где виделись и флаги Америки… Ну их к бесу! Влепи такому в бок мину, так потом нашим дипломатам будет вовек не отлаяться от протестов… На миноносцах в котлах перегорели трубки, Иессен, дав им угля, отпустил их во Владивосток. Три крейсера («Россия», «Громобой» и «Богатырь») пошли дальше в заштилевшем море, уже сбросившем с себя одеяло тумана. Ближе к вечеру встретили пароход «Хагинура‑Мару», сняли с него японцев и корейцев, а пароход затопили. Отбрасывая форштевнями встречную волну, крейсера двигались дальше. Радиосвязь фирмы «Дюкретэ» работала на 24 мили, но ее хватало, чтобы корабли могли переговариваться между собою. Иессен указал новый курс, ведущий к Сангарскому проливу… Стемман не одобрил это решение: – Карлу Петровичу не терпится сунуть палец между дверей. Чего доброго, он пожелает обстрелять и Хакодате. – А хорошо бы, – отозвался Панафидин. – Надо же как‑то рассчитаться за обстрел Владивостока…
– Яркий свет… слева по борту, – доложили с вахты. Большой корабль окружало дрожащее зарево электрических огней, яркие вспышки иллюминаторов. Заметив крейсера, он невозмутимо склонился на пересечку их курса. – Нейтрал… войны не боится, – гадали на мостиках. Корабли сблизились. Иессен крикнул по‑английски: – Нация! Какой нации?
– Джапан… Ниппон… Банзай! Хэйка банзай… К борту «России» подвалила шлюпка. На палубу крейсера, сияя улыбкой, поднимался офицер японского флота, его сабля с певучим звоном бренчала о выступы трапа. Увидев русских, он был ошеломлен. Но тут же отстегнул саблю: – Вам повезло! Я принял вас за британские крейсера. Он представился: капитан‑лейтенант Мизугуци, военный комендант транспорта «Кинсю‑Мару», вышедшего из Гензана. Он был настолько уверен во встрече с союзниками, что прихватил и капитана, умолявшего теперь не топить его корабль. – Я некомбатант, – заверял он русских… Некомбатанты (подобно врачам, маркитантам, священникам и журналистам) во время войны имели права на особое уважение. Но ведь на «Кинсю‑Мару», где сейчас медленно угасало зарево освещения, могли быть и комбатанты – люди с оружием. Понятно, что каперанг Андреев умышленно задал вопрос: – А что в трюмах? Назовите груз. Мизугуци уже оправился от первого потрясения: – Я не знаю. Кажется, жмыхи, соя… Что еще, Яги? Капитан Яги закрепил ложь капитан‑лейтенанта: – Сушеная рыба и сырые шкуры из Гензана. – Всё? – переспросил Андреев, начиная нервничать. – Всё, – поклонились ему японцы. Первая пуля тонко пропела над мостиком флагмана. Вопрос: комбатанты или некомбатанты? жүктеу/скачать 0,54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|