Валентин Саввич Пикуль крейсера (роман из жизни юного мичмана) Валентин Саввич пикуль
жүктеу/скачать 0,54 Mb.
|
*** С флагмана – приказ: крейсеру «Богатырь» обеспечить высадку «призовой партии» для осмотра задержанного корабля. Среди офицеров на мостике Стемман сразу выделил Панафидина: – Возглавить партию вам сам бог велел… с вашим‑то знанием японского! Отправляйтесь на «Кинсю‑Мару». Для мичмана наступил трагический момент: – Господи, да ведь я учился по шпаргалкам. – Вот и расплачивайтесь за свои шпаргалки…
– Там никого не осталось. Ваши труды напрасны. – Это мы проверим, – ответил Петров 10‑й.
– Проверьте отсеки, не осталось ли где людей? Может, кто дрыхнет. А кто и спрятался. Я тем временем заложу взрывчатку под фундамент машин. Бикфорд на какую длину шнура ставить? – Ставьте минут на пятнадцать горения, – ответил мичман. – Надеюсь, четверти часа мне хватит, чтобы обойти отсеки‑Петров 10‑й спустился в низы транспорта, где было тихо. Отыскивая люки в кочегарки, он в конце длинного коридора услышал бойкую японскую речь. Стал распахивать все двери подряд, пока в одной из кают не застал веселую картину. Был накрыт стол (с шампанским), шесть японских офицеров – в знак прощания с жизнью! – уже успели побрить головы наголо и теперь пировали как ни в чем не бывало. – Мы ничего дурного не делаем, – сказал один из них. – Закройте дверь и оставьте нас для последнего пиршества… «Смертники!» Подоспел унтер‑офицер Горышин, у самураев отобрали оружие и спровадили их на крейсера – пленными. В кочегарках – ни души, но котлы еще держали давление, под стеклами манометров напряженно вздрагивали красные и черные стрелки. Тишину, почти невыносимую в этих условиях, нарушал лишь тонкий свист пара. Затолкнув пакеты взрывчатки под фундаменты котлов, Петров 10‑й достал спички: – Горышин, крикни нашим наверх, что я поджигаю… Пусть они там не копаются, а сразу прыгают по шлюпкам. Заодно проверни вот эти клапаны кингстонов… Крути, крути! Спичка вспыхнула, и тут раздался крик с палубы: – Стой! Не взрывать… скорее сюда, на помощь! Буцая сапогами в железные балясины трапов, отчего в утробе корабля возникало гулкое эхо, лейтенант с унтером Горышиным ринулись наверх, а там Панафидин не может отдышаться: – В носовых трюмах… полно солдат! С оружием… С кормы бежали матросы, размахивая фонарями: – Давай деру… Чуть не устукали! Батальона два сидят в «кормушке», затворами щелкают, будто волки зубами… Петров 10‑й глянул в носовой люк, позвал: – Эй, аната! Вылезай… худо будет, взорвем… Сотни винтовок разом вскинулись кверху из мрачных глубин трюма, японцы при этом издали какое‑то шипение, переходящее в рычание. В корме корабля их оказалось еще больше, чем в носу. Через мегафон лейтенант известил флагмана: – Комбатанты! Целый полк японских солдат… в полном снаряжении. Никто не выходит… что нам делать? – Вернуться на крейсера, – донесло голос Иессена.
– Бей… чего там думать? Не лыком шиты… клади! С пробоинами в борту «Кинсю‑Мару» медленно тонул, и тут сигнальщики крейсеров стали кричать, почти в ужасе: – Смотрите, что делают… головы сымают! На палубе, уходящей в море, самураи убивали один другого саблями, кололи друг друга штыками. С воплями «Банзай!» они погружались в шипящее море. На крейсерах санитары уже разносили раненых по лазаретам. Иессен раскурил папиросу: – На всех камбузах варить рис… для гостей. Среди множества пленников было немало и офицеров флота, которые просили не смешивать их с офицерами армии. Очевидец с крейсера «Россия» писал, что лица японцев оставались бесстрастными: «Некоторые из них оказались говорящими по‑русски, многих бывших обитателей Владивостока, все больше содержателей притонов, узнавали наши матросы…» Панафидину пришлось допрашивать пленных, которые неохотно признались: – Мы никак не ожидали встретить вас здесь. Тем более что эскадра Камимуры курсировала совсем рядом, и лишь за полчаса до встречи с вами нас покинул конвойный миноносец, считая, что мы находимся в полнейшей безопасности… Крейсера оказались перегружены пленными; коки не успевали переваривать горы риса, запасы которого кончались. Иессен поневоле отказался от прорыва в Сангарский пролив, и днем 13 апреля он отвернул отряд к Владивостоку… На мостике «Богатыря» удивлялись: – Надо же так! Один раз еще с Рейценштейном, а сейчас с Иессеном собирались забраться в Сангарский пролив, и оба раза отворачивали. Значит, бывать там… бывать в этой норе! Возле Поворотного маяка, прежде чем войти в Золотой Рог, с крейсеров запрашивали: был ли здесь Камимура с эскадрою? Служители маяка успокоили их – Камимурой и не пахло. Но горизонт часто застилало подозрительным дымом. До заката солнца портовые буксиры развели боны, и русские крейсера, докручивая на тахометрах последние обороты винтов, втянулись в родимую гавань… Дело сделано! Склянки пробили четыре раза. Восемь часов. Смена вахт. Остальные свободны. *** Япония всполошилась: одним махом русские уничтожили три корабля в 5000 тонн водоизмещением, погибли тысячи тонн угля и военного снаряжения, наконец, свыше 600 пленных – все это отразилось на судьбе Камимуры, который свои просчеты оправдывал туманом… только туманом! Теперь адмирал Того был вынужден ослабить свою эскадру, чтобы усилить эскадру Камимуры – для противоборства с бригадою владивостокских крейсеров. В результате резко снизилось боевое напряжение у стен Порт‑Артура, за что его гарнизон мог благодарить Владивосток. Отныне эскадра Камимуры отрывалась от баз в Желтом море, в постоянной боевой готовности она дежурила в незаметной бухте Озаки на острове Цусима… Цусима обретала стратегическое значение! 15 апреля началась разгрузка пленных с крейсеров на берег. «На Адмиральской пристани, куда свозили японцев, и на Светланской, – писал очевидец, – стояла такая толпа народу, что удивляешься, откуда во Владивостоке столько жителей. Мы проводили своих пленных приветливо, снабдив их, у кого не было, шляпами, кого сапогами; на некоторых были надеты матросские фуражки (бескозырки)». Среди горожан не было заметно никакого злорадства, «скорее даже сочувствие к чужому, хотя и враждебному горю веяло от сдержанного спокойствия толпы», – писал в те дни корреспондент «Одесского листка». Многие жители Владивостока узнавали среди японцев своих прежних знакомых, хотя эти друзья‑приятели и делали вид, будто они по‑русски – ни бе ни ме ни кукареку. Один страховой агент даже обиделся на японского поручика Токодо: – Ну чего притворяешься? У тебя же лавка была на Продольной. Я у тебя горшок покупал… Ну? Вспомнил? Японец поднял глаза к небу, как бы рассматривая облака, почесал переносицу и вдруг улыбнулся широкой улыбкой: – Шестнадцать рублей взял… Хорош ли товар? – Отличный! – расцвел страховой агент. – До сих пор вся семья не нарадуется…
– Так нельзя! Ведь еще неизвестно, каково нашим‑то в плену японском живется. Может, они на луну извылись… В ночь на 16 апреля в Уссурийском заливе, близ города, снова появились японские крейсера; теперь жители, убоясь обстрела, с пожитками уходили в сопки. Но японцы на этот раз не стреляли, что‑то сбрасывая в воду, а с наступлением дня тихо ушли… Иессен не стронул отряд с рейда, справедливо решив, что с японских Крейсеров поставлены мины. – Очевидно, Камимура решил сковать маневренность наших крейсеров, отчего сразу усилится интенсивность перевозок японских войск к Порт‑Артуру, – говорил он. – Вильгельм Карлович извещает меня, что возле того самого места, где погиб адмирал Макаров на «Петропавловске», водолазы обнаружили еще один «минный букет» – целую связку мин… У нас нет хорошей партии траления. Чем помочь горю? Горю помогли любители аэронавтики. Доморощенными способами они умудрились склеить аэростат, который с высоты выглядывал японские мины на глубине… *** Долго гадали в экипажах матросы, загибая пальцы на заскорузлых руках – кого теперь назначат на место Макарова. – Зиновия? – говорили о Рожественском. – Не, он на Балтике вторую эскадру собирает. Ежели, скажем, Григория? – говорили о Чухнине. – Так его от Севастополя на пневматике не отсосешь. Федора? – говорили о Дубасове. – Так его и даром не надо: тигра такая, будто ее сырым мясом кормят… Командующим флотом Тихого океана был назначен вице‑адмирал Николай Илларионович Скрыдлов, которому было велено ехать в Порт‑Артур. Скрыдлов не спешил и, подобно Куропаткину, тоже собрал немало икон – святых, чудотворных и всяких прочих. Сразу же после гибели Макарова в Порт‑Артуре появился наместник Алексеев, поднявший свой адмиральский флаг на «Севастополе», у которого были погнуты лопасти винтов. – Неспроста ли выбрал «коробку», которую с места не сдвинешь? – рассуждали матросы. – Куда ж без винтов ходить? Нет, братцы, это тебе не Степан Осипыч… Как бы ни относиться к «Его Квантунскому Величеству», следует признать за истину: наместник не помышлял о падении Порт‑Артура, желая отстаивать его до конца. Между ним и Куропаткиным завязалась упорная борьба, арбитром в которой выступало правительство. Петербург поддерживал Алексеева, справедливо указывая Куропаткину, что потеря Порт‑Артура «подорвет политический и военный престиж России не только на Дальнем Востоке, но и на Ближнем Востоке… наши недруги воспользуются этим, чтобы затруднить нас елико возможно, и друзья отвернутся от России как от бессильной союзницы…» Куропаткин откладывал эти нотации в сторону. – У меня более трезвый взгляд на вещи! – говорил он. – Я не считаю, что мы должны держаться за Порт‑Артур. Вспомните, что Кутузов на известном совете в Филях тоже стоял на том, что можно сдать французам Москву. Тогда его порицали. А кто оказался прав? Кутузов… Так же и я, подобно гениальному Кутузову, имею вполне трезвый взгляд на вещи! Дался ему этот «трезвый» взгляд. Куропаткина мало заботила судьба Порт‑Артура, а все его дискуссии с наместником ни к чему не приводили. Алексеев говорил: – Я несведущ в делах армии, а Куропаткин разбирается в делах флота, как свинья в апельсинах. Когда начинаем споры, у нас получается картина, словно в том анекдоте, где слепой от рождения любуется пляской паралитика… После боев у Тюренчена, когда Куроки разбил генерала Засулича, Куропаткин продолжал твердить, что положение Порт‑Артура еще не стало критическим. Но даже дуракам было ясно, что Того держит эскадру близ Дальнего не для того, чтобы любоваться Квантунским пейзажем, а пехота на его кораблях – не туристы. Алексеев шкурой ощутил ко, чего никак не желал понимать Куропаткин… 22 апреля он вызвал Витгефта: – Вильгельм Карлович, можете поднимать свой флаг. А я спускаю свой флаг и убираюсь ко всем чертям… в Мукден! До прибытия адмирала Скрыдлова эскадрою Порт‑Артура назначаю командовать вас. Комендантом останется Стессель… Он отъехал столь поспешно, что оставил в Порт‑Артуре даже свою челядь. На следующий день японцы выбросили десанты в порту Бицзыво, на подступах к Дальнему, а Дальний уже совсем рядом от Порт‑Артура. Теперь самураям осталось сделать один прыжок, и линия КВЖД, связующая Порт‑Артур с Россией, оказывалась разрубленной. Алексеев удрал вовремя: по вагонам санитарного поезда, идущего под флагом Красного Креста, уже щелкали пули, добивая раненых, детей и женщин. Целых четыре дня японцы не обрывали правительственный провод, слушая перебранку Витгефта с наместником. 26 апреля никому не известный Спиридонов, в компании двух русских писателей, Дмитрия Янчевецкого и Василия Немировича‑Данченко, взялся доставить в Порт‑Артур громадный эшелон с боеприпасами. Смельчаки сели на паровоз и рванули вперед, давя японцев на рельсах, писатели поклялись, что взорвут весь эшелон и погибнут сами, если их остановят… Эшелон прибыл! Витгефт созвал совещание, даже не заметив, наверное, что место председателя досталось генералу Стесселю. Случилось то, чего пуще смерти боялся Макаров: эскадру прибирала к рукам армия. В преамбуле протокола выразились пораженческие намерения Стесселя: флот якобы уже неспособен к активным действиям, посему будет лучше, если свои боевые средства с кораблей он передаст командованию гарнизона… Впрочем, у меня, автора, еще не возникло нужды излишне драматизировать обстановку, как полное отчаяние, прерываемое зубным скрежетом патриотов. Отнюдь нет! Люди сражались, стойко переносили неудачи, верили в лучшее. Голода в Порт‑Артуре не знали: мука, конина, водка, чай, сахар не переводились до конца осады. В ресторане «Палермо» рекою текло шампанское… Были тут юмор и любовь, бывали мгновения большого человеческого счастья, все было. Жили и верили: – Эта чепуха с осадою не затянется! Что‑нибудь одно – или Куропаткин нас выручит, или Зиновий Рожественский приведет эскадру с Балтики и раскатает Того, как бог черепаху… 1 мая контр‑адмирал Иессен доложил наместнику в Мукден, что генеральный фарватер у Владивостока протрален, его крейсера снова готовы вырваться на стратегический простор. В этот же день из Порт‑Артура вышел заградитель «Амур», забросав подходы к крепости минами. С этого момента начались самые страшные, самые черные дни для Того и его флота. *** Когда в бухте Керр, возле Дальнего, раз за разом подорвались на русских минах сначала миноносец № 48, а потом авизо «Миако», ничто не дрогнуло в душе Хэйхатиро Того: война есть война, и потери на войне неизбежны… Но 2 мая русская мина, поставленная «Амуром», рванула брюхо броненосца «Яшима»; в облаке пара он еще полз по инерции, пока эта инерция не затащила его на вторую мину: переборки треснули – конец! Другой броненосец, «Хацусе», в точности повторил маневр «Яшима», наскочив на две наши мины. Он держался на воде 50 секунд; полтысячи человек погибли сразу. Наши наблюдатели с Золотой Горы и с Электрического Утеса видели эти взрывы устрашающей силы, они даже фотографировали моменты агонии врагов, и в Порт‑Артуре долго кричали «Ура!» своим отважным минерам. – Расплатились‑таки за Макарова! – говорили артурцы. – Сейчас выйдем эскадрой в море – для боя… Но осторожный Вятгефт поднял сигнал: – Командам разрешаю увольнение на берег… Японская пресса, обычно болтливая, на этот раз хранила молчание (и в Японии очень долго не знали о судьбе погибших кораблей). Того, наверное, пережил бы эти потери как закономерные в ходе большой войны. Но в тот же черный для него день броненосный крейсер «Кассуга» врезался в крейсер «Иосино», который перевернуло кверху килем с легкостью, будто это была пустая консервная банка. Море, всегда безжалостное к людям, алчно забрало в свои глубины еще 300 человек. Пострадал и сам «Кассуга» – его с трудом оттащили в Сасебо для ремонта… Того призадумался: – Надеюсь, это была последняя жертва? Но тут же сел на камни посыльный «Тацута», на котором адмирал Насиба спешил повидать свое начальство. На следующий день погода была по‑прежнему ясная… Взрыв! – и не стало миноносца «Акацуки», который на полном ходу проехал своим пузом по русской мине. Японский флот охватила паника: – Это не мины! Это русские подводные лодки… Если это так, то, кажется, подтверждалась секретная информация из Петербурга: балтийские матросы ставили свои подводные лодки на железнодорожные платформы – для отправки их на Дальний Восток. «Неужели они уже здесь?..» Того доложили, что канонерская лодка «Акаги» входит на рейд Кинчжоу, уже готовая к постановке на якорь. – Хорошо, пусть отдаст якоря, – кивнул Того. На этот раз не взрыв, а – треск! «Акаги» острым форштевнем разрубила свою же канонерку «Осима». – Боги отвернулись от меня, – сказал Того. – Наши потери таковы, будто мой флот проиграл большое сражение… Если бы адмирал Витгефт был настоящим флотоводцем, он не упустил бы этого победоносного момента. Воскресни сейчас из бездны Макаров, он бы вывел эскадру в море – немедля – и дал бы флоту Того такой славный бой, что, наверное, зашаталась бы вся Япония… Но этого не случилось, а беда коснулась нас с другой стороны – там, где мы ее не ждали. Кто виноват в этой беде – сейчас судить трудно. Советский историк флота В. Е. Егорьев ( [сын командира крейсера «Аврора», павшего при Цусиме) высоко оценивал энергию Иессена, но при этом счел своим долгом отметить, что «решительность» Карла Петровича иногда бывала слишком рискованной. Все корабли, как и люди, смертны. Но смерти бывают разные. Одни погибают в бою, им ставят памятники, как героям. Других губит стихия, и они исчезают бесследно, как «пропавшие без вести» на фронте. Но для кораблей уготована судьбою еще и привычная «смерть в постели», заверенная в конторах. Это когда их кладут на жесткое ложе заводских стапелей и начинают разбирать от киля до клотика. Девушка, укрепляя булавкой шляпу на голове, не задумывается, что ее булавка – частица когда‑то гордого корабля, пущенного в переплавку мартенов. Крестьянин, идущий в поле за плугом, тоже не знает, что металл его плуга когда‑то резал не землю, а кромсал высокую волну океанов. Корабли, как и люди, часто болеют. Тогда их лечат. У них бывают и серьезные травмы. В этих случаях инженеры‑хирурги делают сложные операции. Иногда у них что‑то даже ампутируют. Что‑то к ним добавляют вроде протезов. «Богатырь» очень долго болел после сильного удара, полученного в область «солнечного сплетения». Все думали, что он умрет. Но крейсер, к удивлению других кораблей, выжил, о чем корабли еще долго сплетничали на рейдах, подмигивая один другому желтыми глазами прожекторов. Рожденный в 1901 году, «Богатырь» прожил до 1922 года и мирно скончался в «постели», о чем записано в его житейских метриках. Это случилось с ним уже при советской власти. *** Давняя традиция русского флота обязывает командира корабля в воскресные дни обедать в кают‑компании; если на борту корабля находится адмирал, командир приглашает к общему столу и адмирала. Но в день 2 мая, казалось, никто не помышлял об обеде – туман был настолько плотен, что, когда «Богатырь» снялся с «бочки», сигнальщики с трудом разглядели боковые поплавки, обозначавшие «ворота» в заграждениях гавани. – Туман разойдется, – говорил Иессен. – А мне надо быть в Посьете, чтобы проверить тамошнюю оборону… Золотой Рог с Владивостоком исчезли за кормою, будто их никогда и не бывало на свете, а на входе в пролив Восточного Босфора Стемман отдал якоря. Этот чудовищный грохот якорных цепей, убегающих на глубину, очень обозлил Иессена. – Очевидно, – сказал он в сторону, но адресуясь к Стемману, – кое у кого здесь трясутся на плечах эполеты. Стемман ответил, что туман следует переждать. – Это у меня эполеты трясутся! Я не знаю, как складывалась ваша карьера, Карл Петрович, но мне эполеты капитана первого ранга достались со скрипом… Наверное, этого не следовало говорить. Иессен сразу обиделся, осыпав Стеммана досадными упреками: – Александр Федорович, вы воспитывались во времена «Разбойников», «Герцогов Эдинбургских» и «Русалок», когда скорость в восемь узлов считалась опасной. Между тем англичане не боятся даже в тумане бегать на пятнадцати узлах. – Я не англичанин, – грустно отвечал Стемман. – Но я вижу, что плывем как мухи в сметане, а за крейсер отвечаю я!
– Там скандалят, – сказал он со смехом. – Я слышу, – отвечал штурман. – Александр Федорович прав, а наш адмирал напрасно бравирует лихостью…
– Александр Федорович, ведите крейсер сами. – На такой скорости не поведу. – Отказываетесь исполнить приказ адмирала? – Да. Отказываюсь…
– Так и быть! Уступаю вам: даю десять узлов. – Дайте семь, – глухо отозвался Стемман. – Может, все‑таки вы поведете крейсер? Стемман перешел на сугубо официальный тон: – Господин контр‑адмирал, я согласен командовать своим крейсером только в том случае, если вы покинете мостик и перестанете вмешиваться в управление кораблем… Покидая мостик, Карл Петрович указал на вахту, чтобы за три мили до острова Антипенко изменили курс влево: – Я буду в низах. Известите меня. – Есть, – ответили ему штурмана…
– Держите на десяти узлах, – обратился он к штурманам и, спускаясь по трапу, напомнил о повороте влево. – В двенадцать тридцать, за три мили до Антипенко… Ясно? Шли по счислению (как ходят моряки, когда все небесные и земные ориентиры потеряны, доверяясь лишь показаниям приборов). Панафидин только что принял ходовую вахту, теперь не отводил глаз от картушки компаса, слушал ритмичное пощелкивание лага, не упускал из виду колебания стрелок тахометра, отбивавшего количество оборотов винта… Рулевой за штурвалом сказал вдруг опасливо: – Мне‑то что? Я матрос, а вот вам, офицерам… – Помалкивай, – круто обрезал его Панафидин.
– Мина, – не крикнул, а прошептал мичман, и тут же увидел перед собой каменную стенку, на которую с железным хрустом корпуса влезал «Богатырь», сильно раскачиваясь. Вслед за тем наступила гиблая тишина. жүктеу/скачать 0,54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|