Валентин Саввич Пикуль крейсера (роман из жизни юного мичмана) Валентин Саввич пикуль
жүктеу/скачать 0,54 Mb.
|
*** Участник этих событий вспоминал: «К вечеру мы все по обыкновению собирались на юте, пели песни, дурачились и смеялись… Не разошлись ли мы с артурцами, до сих пор их не встретив? Строим планы, какие лихие походы будем делать вместе с крейсерами Артурской эскадры…» Настроение было хорошее. Скорость приличная. – Для меня, – говорил каперанг Трусов, – эта операция дорога еще и по отцовским чувствам. Я встречаю не только Артурскую эскадру, но увижу и сына – мичмана с «Пересвета». Что я скажу жене и дочери, если встреча не состоится? Заступающие на ночную вахту растаскивали к пушкам и приборам чайники, сухари с колбасой. Хлодовский велел разнести по всем постам содовую и сельтерскую воду: – Мало ли что… Дни жаркие, пить захочется… Ночью крейсера вышли на параллель Фузана (в Корее) и Хиросимы (в Японии). Здесь они развернулись к весту, выжидая подхода артурцев из Желтого моря. Было четыре с половиной часа, когда резкий свист воздуха в переговорной трубе разбудил Иессена, адмирал приник ухом к медному амбушюру. – Прошу наверх, – сказал ему Андреев. – А что там? – Мы сейчас проскочили мимо каких‑то кораблей… еще темно, и было трудно разобраться – каких? – Сколько до Фузана? – До берегов Кореи миль сорок, не больше. – Добро. Сейчас поднимусь…
– Да плесните на глазок. К чему эта математика? – Нельзя. Медицина – наука точная. Надо пятнадцать… При этом один сигнальщик подтолкнул другого: – Псих‑то наш… все о здоровье печется. – Нашел время. Хлобыстнул бы всю банку сразу – и за борт! Чего там напрасно мучиться…
– Наши… наши идут! – заволновались сигнальщики. Крейсера пробудились. По правому траверзу обозначились дымы кораблей, и матросы (иные босиком, прямо с коек) перевешивались через жидкие леера бортов, вглядывались в смутные еще очертания корабельных силуэтов. – Ура! Все‑таки прорвались… – Молодец старик Витгефт!.. – Эй, артурцы! Привет из Владивостока… – Слава богу, встретились… – Теперь всем нам будет легше… Каперанг Андреев резко опустил бинокль. – Головным – «Идзумо», – тихо сказал он Иессену. Рассветало. Японские крейсера шли четкой фалангой, сразу же отрезая нашей бригаде пути отхода к северу. Между мателотами противника выдерживались тесные интервалы, как на императорском смотре. Теперь все видели на их мачтах громадные белые полотнища с красными кругами в «крыжах» знамен. Радость встречи угасла. Начинался трезвый подсчет вражеских сил по порядку его кильватера: «Идзумо», «Токива», «Адзума», а концевой еще терялся во мгле. – Дистанция восемьдесят кабельтовых. – Вижу. Но кто же концевым? – спрашивал Иессен. – Три высоких и тонких трубы… Это «Ивате». Иессен снял фуражку и долго крестился. – Аллярм! – провозгласил он затем. Стеньговые флаги, зовущие к бою, мигом взлетели до места, На страже корабельных знамен встали часовые – испытанные в мужестве, дисциплинированные, которые лучше умрут, но не оставят своих постов. Крейсера ожили – в трескотне трапов, уводящих матросов то под самые облака, то бросающих их в преисподни глубоких трюмов. Все грохотало – люки, двери, клинкеты, и за последним вбежавшим все это с лязгом запиралось, будто людей запечатывали в несгораемом банковском сейфе. Унтер‑офицеры пристегивали к поясам кобуры с револьверами. А барабанщики все били и били «аллярм». Режущее пение боевых горнов наполнило тишину мотивом битвы: Наступил нынче час, когда каждый из нас должен честно свой выполнить долг… Долг! До‑олг! До‑о‑олг! (Я помню этот мотив. Он сохранился и на нашем флоте). *** За пять минут до «аллярма» была перехвачена депеша Камимуры в Сасебо: «Воспрепятствуем… бой, нужно еще два крейсера… проход русским по флангу загражден». Панафидин занял свое место. В бортовом каземате все напоминало времена Ушакова и Нельсона, только дерево заменяло железо; внутрь корабля торчали «зады» пушек, выставивших свои дула наружу. В орудийных просветах (портах) отсвечивало море. Камимура разрядил пушки – ради пристрелки. Линия его крейсеров в отличие от нашей была однотипна, она несла одинаковую артиллерию, разница была лишь в том, что одни имели гарвеированную (английскую) броню, а флагманский «Идзумо» был закован в крупповскую (германскую)… – Шпарят как на параде, – сказал Шаламов. Панафидин выглянул из порта, как с балкона большого дома, прикинув расстояние до противника, и наивно решил: – А что? Нам выпал прекрасный случай проверить нашу артиллерию на любых доступных дистанциях… Иеромонах Алексей Конечников обходил боевые посты, окропляя пушки «святой» водицей, дребезжаще распевал: – Спаси, господи, люди твоея‑а‑а… а‑аминь! Он явно спешил, ибо боевое расписание призывало его в баню‑лазарет «Рюрика». Через дверь носового отсека Панафидин окликнул барона Курта Штакельберга: – Камимура уже начал, а чего же мы? – Сейчас… начнем и мы, – ответил Штакельберг, и в этот же момент что‑то ярко‑рыжее, как шаровая молния, врезалось в носовой каземат, соседний с панафидинским. – Песок давай… сыпь, сыпь, сыпь! – орал кто‑то. Пушки уже отскочили назад в первом залпе, компрессоры плавно поставили их на место, клацнули замки. Николай Шаламов ловко забросил в пасть казенника свежий снаряд. Панафидин не сразу сообразил: песком будут засыпать лужи крови убитых, чтобы ноги живых не скользили по палубе. Элеваторы, гудя моторами, подавали наверх снаряды и пороховые кокоры. Через дверной проем было видно, как матросы волокут Штакельберга за ноги, и голова барона жалко мотается. – Куда вы его? Что с ним, братцы? – Уже готов… открасовался. Амба!
– Горим… горим же! Вы что, не видите? – На «России» трубу сбило, братцы. – Давай разноси шланги… Трюмные, напор, напор! Брандспойты выкручивались из рук матросов. Пламя из носового отсека перекинулось в соседний. Японские фугасы взбрасывали кверху куски палубного настила. Все это – в треске огня, в ядовитом дыму. У переживших разрыв шимозы сразу спекались губы, возникала страшная жажда, они орали: – Пить! У кого есть хлебнуть… хоть глоток! Пушки, отброшенные взрывами, перекатывались на качке, грозя переломать ноги. В открытые порты море хлестало соленой пеной, а мертвецы, жидкие, как студень, ерзали затылками по тиковым доскам, их уже ничто не касалось… – Подавай! – требовали комендоры от элеваторов. Панафидин стянул с кресла убитого наводчика, сам приникнув к прицелу. Краем глаза, целясь в «Идзумо», он видел, что флагманская «Россия» несет уже половину трубы, а дым клубами валит прямо из палубы… Взмахом руки он звал Шаламова: – Ты жив? Тогда подавай… подавай! – Уррра‑а‑а!.. – донеслось сверху, с палубы.
– Урра‑а! Теперь мы вместе… мы спасены… *** Флагманская «Россия» теряла скорость. Клинкет паропроводов (который так и не успели починить в базе) вывел из строя сразу четыре котла. Кормовая труба, уже разбитая, не давала тяги на топки. Сопла вентиляторов с могучим ревом засасывали внутрь крейсера дымы пожаров и невыносимые газы от разрывов шимозы, удушающие людей в низах. – «Рюрик» горит, – сообщали с вахты. – Горит, но узлы он держит пока что не хуже нас… Иессен понимал, что отряд, уже избитый с одного борта, нуждается в перемене курса. Где он, спасительный маневр, чтобы расцепить клещи, в которые они попали? С севера – броненосные силы Камимуры, а с юга – адмирал Уриу с легкими крейсерами. Андреев подсказывал Иессену отворот к югу: – Потом вдоль берегов Кореи вывернемся к северу. – В любом случае они нас нагонят. – Несомненно! Но отбиваться будем до крайности… Об Андрееве писали: «Болезненный, нервный в обычной обстановке, в бою он выказал небывалое хладнокровие и мужество, весело разговаривал с матросами близ орудий, чем сильно поддерживал боевые настроения. Старший офицер крейсера капитан 2‑го ранга Вл. Ив. Берлинский был убит наповал, когда стоял рядом с командиром…» – Не уносите его с мостика, – велел Андреев. – Накройте Андреевским флагом, и пусть остается с нами… Один за другим смело за борт прожекторы. Японские снаряды разворачивали в бортах такие дырищи, через которые свободно пролезал человек. Пробило фок‑мачту. По внутренней ее шахте снаряд, как в лифте, опустился в отсек динамо‑машин, но, слава богу, не взорвался, его раскаленная болванка каталась среди электромоторов, стонущих от усилий. Сначала снаряд поливали водой, а потом привыкли к нему, и матросы пинали его ногами, как чушку: – У, зараза! Валяется тут, ходить мешает… Иессена предупредили: с юга виден «Нанива». – Сам черт его несет, – выругался адмирал… «Нанива» издали пострелял по «Рюрику», потом примкнул в кильватер крейсерам Камимуры, усиливая мощь его огня. Было 05.36, когда Иессен решился на отворот к зюйду. – Сейчас или никогда, – сказал он… «Ивате» справился с пожарами после взрыва и занял место в кильватере за крейсером «Нанива». А на наших кораблях одно за другим замолкали орудия. Нет, их не подбили – случилось худшее. На дальних дистанциях боя, когда пушки задирали стволы до предела, слетала резьба шестеренок в подъемных механизмах, и пушки оседали, беспомощные в вертикальной наводке. Андреев спустился с мостика – к комендорам. Артиллерийские кондукторы, люди бывалые, чуть не рыдали: – Так што там, в Питере‑то, думали раньше? Или им дистанция боя в ширину улицы снилась? Ведь погибаем… – Шестерни дерьмовые! Цена‑то им – рупь с полтиной, как за бутылку, из‑за них бьют нас, а кто виноват?
– Это преступно, – соглашался он с матросами. – Такое оружие могли поставить на крейсера только враги… Но у нас есть один выход: сражаться до конца! Люди задирали пушки с помощью талей, удерживая их при стрельбе канатами. Иногда – под огнем противника – они подставляли под орудие свои спины, а порой вспрыгивали на казенную часть стволов, как на бревна, и весом своих тел удерживали пушки в нужном угле возвышения… На мостике Андреева поджидал Иессен в обгорелом кителе, он держал перед собой обожженные руки, подставляя их под освежающий сквозняк, задувавший в разбитые окна ходовой рубки. Обманным маневром адмирал отводил крейсера к югу, чтобы затем отыскать «окошко» для перехода на северные румбы – спасительные для них. Андрееву он сказал: – Все бы ничего, и мы бы выкрутились, но с моря, сами видите, подходят еще два японца: «Чихайя» и «Такачихо», а «Рюрик» уже перестал отвечать на позывные… Как у вас? – Я, – прокричал ему в ухо Андреев, – велел закладывать под машины взрывчатку и готовить кингстоны к открытию! – Добро, – согласился Иессен и даже кивнул… (В отряде оставалось лишь четыре орудия в 203‑мм против шестнадцати японских, на 14 русских орудий меньшего калибра японцы отвечали залпами из 28 стволов. Камимура подавлял бригаду таким громадным превосходством, какого не имел даже адмирал Того в сражении с Порт‑Артурской эскадрой.) – Отгоните «Наниву», – требовал Иессен. – Он опять лезет к «Рюрику»… На баке, вы слышали? Сигнальщики, дать на «Рюрик» запрос: «Все ли благополучно?» На вопрос адмирала крейсер долго не отвечал. Издали было видно, как взлетают над ним груды обломков палубы, в столбах рыжего дыма исчезают надстройки… Ровно в 06.28 над искалеченным мостиком распустился кокон флага «Како». – «Рюрик» не может управляться, – прочли сигнальщики. Наверняка этот сигнал «Како» разобрали и на мостиках «Идзумо»: с японских крейсеров слышались крики радости. – Запросите «Рюрик» – кто на мостике? Ответ пришел: крейсер ведет лейтенант Зенилов. – Это минный офицер, – подсказал Андреев. Иессен сбросил с себя тлеющий китель: – А где же Трусов? Где, наконец, Хлодовский? Камимура не распознал маневра русских, и, казалось, уже пришло время, чтобы, прижавшись к берегам Кореи, развернуть бригаду в норд‑остовую четверть горизонта. – Но теперь мы не можем оставить «Рюрика»! – Никак не можем, – отозвался Андреев…
– Ты городской, ты деревенский, все морские. Не на казнь идем, не на виселицу – в священный бой за отечество! Вскоре из соседнего каземата проволокли на носилках офицера: «В виске громадная рана, один глаз вылез, другой – будто из стекла, но кто это – не узнать…» – Кого потащили? – спросил Панафидин. – Хлодовского, – ответил Шаламов. – Ах, боже мой! Ну, подавай… подавай… Линолеум палуб уже сгорел, всюду плескалась грязная вода с ошметьями бинтов, в этой воде, розовой от крови, плавали мертвецы. Шаламов запечатал снаряд в канале ствола: – А, мудрена мать! Чую, что тут уже не до победы, тока бы житуху свою поганую продать подороже… Элеваторы еще работали, подавая из погребов снаряды и кокоры зарядов. Но артиллерия не успевала расстреливать их в противника: отдача боеприпасов не справлялась с подачей. Один японский фугас воспламенил «беседку» поданных к пушкам кокоров. Из мешков разбросало длинные ленты горящих порохов. Извиваясь и шипя, словно гадюки, они прыгали на высоту до двух метров, и матросы ловили их голыми руками, выбрасывая в открытые порты. – Сгорим! Спасайся, братва, кто может… Кто‑то сиганул через борт в море, другие кричали: – Стой, падла! Подыхать, так один гроб на всех… Откинулся люк, в его провале появилась голова прапорщика Арошидзе, который тянул за собой шланг под напором: – Держите… у вас хорошо, у других еще хуже! Панафидин глянул на свои обожженные руки, с которых свисали черные лохмотья кожи: – Ну, все. Отыгрался на своем «гварнери»… – В лазарет! – говорил Шаламов. – Хотите, отведу? – Оставайся здесь, я сам дойду… сам… Баня с лазаретом была встроена между угольных бункеров, которые и принимали на себя удары японских снарядов. Но при этом, разрушая наружные борта крейсера, взрывы каждый раз вызывали шуршащие обвалы угля, который тоннами сыпался в море. Панафидин ступил в лазарет, как в ад… Вповалку лежали изувеченные, обгорелые, хрипящие, безглазые, страдающие, а один сигнальщик, потеряв обе руки, рвался от санитаров: – Кому я такой нужен теперь? Лучше сразу за борт… Конечников отпускал «грехи» умирающим, кромсал ленты бинтов для перевязок, а Солуха в черном переднике, держа сигару в зубах, орал на лекаря Брауншвейга: – Хватит таскать в баню! Нет места. Всех в кают‑компанию, несите людей туда. Занимайте каюты… скорее, скорее… Увидев Панафидина, он показал ему в угол: – Если вы к кузену, так он вон там… уже кончается. Плазовский был еще жив, пальцы его пытались нащупать шнурок от пенсне, который был стиснут зубами. – Даня… неужели ты? Это я, Сережа… ты слышишь? Острый свист заглушил все слова. Фугасы все‑таки доломали защитную стенку угля, они вскрыли магистрали, и теперь раскаленный пар под сильным давлением ринулся в лазарет, удушая людей в белых свистящих облаках пара. Переборка треснула, как перегоревшая бумага, и на раненых с грохотом покатились тяжелые куски кардифа, добивая тех, кто еще надеялся жить… Панафидин с трудом вернулся в свой каземат, но каземата уже не было. Из черной пелены дыма навстречу шагал незнакомый и страшный человек, похожий на гориллу. – Я! Я! Я! – выкрикивал он, и мичман узнал Шаламова. – Где остальные? – Я! – отвечал Шаламов. – Я – все остальные… Он был единственный – уцелевший. *** Холодильники «Рюрика» еще вырабатывали мороженое, в них охлаждался чай с лимонным и клюквенным экстрактом, но все эти блага уже не доходили до раненых. Каюты были заполнены умирающими. Солуха велел Брауншвейгу давать кому один шприц с морфием, а кому сразу два… Шкипер Анисимов и капельмейстер Иосиф Розенберг свалили Хлодовского с носилок прямо на обеденный стол кают‑компании, за которым Николай Николаевич так часто председательствовал. Брауншвейг потянул с него штанины брюк… вместе с ногами. – Там у него каша из костей, – шепнул он Солухе. – Два шприца, – отвечал врач…
– Откройте клетку, всех птиц на волю… Солуха и Конечников ранены еще не были, а Брауншвейг, осыпанный мелкими осколками, оставался бодр и даже весел. Медицина была скорая и простая: что отпилить, что отрезать, где наложить жгут, кому воды, кому вина – вот и все, пожалуй, ибо времени на всех изувеченных не хватало. Большие коленкоровые мешки с перевязочными материалами быстро опустели (хотя раньше думали, что их хватит до конца войны и даже останется). Солуха сказал Брауншвейгу: – Побудьте здесь, а я поднимусь на мостик. Все‑таки надо глянуть, что там с Евгением Александровичем… Личные впечатления Н. П. Солухи: «Палуба была завалена осколками, перемешанными с телами убитых и кусками человеческих тел. У орудия на баке лежала целая куча убитых. Всюду смерть и разрушение! Силуэты вражеских судов изрыгали гром выстрелов. Воздух вздрагивал от них. В ушах создавалось сильное напряжение барабанных перепонок, доходившее до боли. Наш крейсер дрожал от собственной стрельбы и ударов снарядов неприятеля…» В рубке распоряжался лейтенант Николай Исхакович Зенилов, принявший командование крейсером. – Док, – сказал он Солухе, – меня… в голову, но вы меня не трогайте. Я свое достою. Желаю заранее знать, кому из лейтенантов вручить крейсер, когда меня не станет. Солуха не мог дать точного ответа: – Штакельберг первым из офицеров вписался в синодик. После него остались лейтенанты: Постельников, но уже без памяти, Сережа Берг – вся грудь разворочена. Могу назвать только мичманов и прапорщиков запаса. Впрочем, я слышал, что лейтенант Иванов 13‑й еще держится у своих пушек. – А что с Николаем Николаевичем? – Хлодовский близок к агонии. – Вот как! С билетом до Петербурга в кармане…
– Вам надо вниз, – сказал Солуха каперангу. Трусов, мотая головой, отползал в угол рубки: – Оставьте меня. Я уже не жилец на свете, а мостика не покину. Перевяжите, и пусть ваша совесть будет чиста… Личные впечатления иеромонаха А. Конечникова: «Я наполнил карманы подрясника бинтами, стал ходить по верхней и батарейной палубам, чтобы делать перевязки. Матросы бились самоотверженно, получившие раны снова рвались в бой. На верхней палубе я увидел матроса с ногой, едва державшейся на жилах. Хотел перевязать его, но он воспротивился: „Идите, отец, дальше, там и без меня много раненых, а я обойдусь!“ С этими словами он вынул матросский нож и отрезал себе ногу. В то время поступок его не показался мне страшным, и я, почти не обратив на него внимания, пошел дальше. Снова проходя это же место, я увидел того же матроса: подпирая себя какой‑то палкой, он наводил пушку в неприятеля. Дав по врагу выстрел, он сам упал как подкошенный…» Священник вернулся в кают‑компанию, где над грудами обезображенных тел порхали птицы, обретя свободу. Иллюминаторы были распахнуты настежь, но не все пернатые покинули крейсер, вылетев в голубой простор. Хлодовский требовал: – Выпустите их… пусть летят… домой, домой! «Рюрик» получил снаряд под корму и начал выписывать циркуляцию (подобную той, какую выписывал в Желтом море флагманский «Цесаревич»). Лейтенант Зенилов нашел силы дать ответ на запрос адмирала: «Не могу управляться». После обмена сигналами вражеский снаряд влетел под броневой колпак боевой рубки и разом покончил со всеми живыми… Лейтенант Иванов 13‑й сражался на батареях левого борта, когда его окликнули с трапа: – Константин Петрович, вам на мостик! – Что там случилось? – Идите командовать крейсером… Из рубки еще не выветрились газы шимозы, Зенилов лежал ничком возле штурвала, Иванов 13‑й задел ногою что‑то круглое, и это круглое откатилось как мяч. Не сразу он сообразил, что отпихнул голову капитана 1‑го ранга Трусова. – Выбрось ее, – велел он сигнальщику… Иессен на двух крейсерах продолжал битву с эскадрою Камимуры, а вокруг «Рюрика», выписывавшего концентрические круги, хищно кружили «Нанива» и «Такачихо». С панели управления кораблем все приборы были сорваны, они болтались на проводах и пружинах, ни один компас не работал. Лейтенант Иванов 13‑й продул все подряд переговорные трубы, но из всех отсеков лишь один отозвался ему утробным голосом: – Динамо‑пост слушает… чего надо? – Говорит мостик. Что вы там делаете? – Заклинило. Сидим как в гробу. Ждем смерти… Из отчета лейтенанта Иванова 13‑го: «Руль остался положенным лево на борт, т. к. подводной пробоиной затопило румпельное и рулевое отделения, была перебита вся рулевая проводка, управление машинами вследствие положения руля на борт было крайне затруднительно, и крейсер не мог следовать сигналу адмирала идти полным ходом за уходящими „Россией“ и „Громобоем“, ведущими бой с броненосными крейсерами японцев… Огонь нашего крейсера ослабевал». Глупо было искать живых в рубках мостика. Иванов 13‑й все же проверил их снова. Велико было удивление, когда в штурманской рубке он увидел лежащего капитана Салова: – Михаил Степаныч, никак вы? Живы? – Жив. Течет из меня, как из бочки. Всего осыпало этой проклятой шимозой… Осколки во – с орех! – Так чего же не в лазарет? – Сунься на палубу, попробуй – сразу доконают…
– Вот они: «Такачихо» и «Нанива»… Что делать? – Попробуй управляться машинами. Если удастся, круши их на таран, сволочей! Пусть мы вдребезги, но и они тоже…
– Тогда… рви крейсер! – сказал ему Салов. – Рано! «Россия» и «Громобой» идут на выручку…
жүктеу/скачать 0,54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|