Валентин Саввич Пикуль крейсера (роман из жизни юного мичмана) Валентин Саввич пикуль
жүктеу/скачать 0,54 Mb.
|
*** Возвращение во Владивосток напоминало траурную процессию, только без музыки и факельщиков. Общая убыль в экипажах крейсеров составила 1178 матросов и 45 офицеров. «Таких потерь в личном составе не было еще ни в одной морской битве после Наварина (1827 года), и, в частности, наш флот со времен Александра I еще ни разу не нес подобного урона; действительно, – отмечали историки флота, – нужно быть железными существами, чтобы выдержать такой адский бой…» – Андрей Порфирьевич, – распорядился Иессен, третьи сутки не покидавший мостика «России», – я думаю, что все «результаты» боя мы погребем в море… Нет смысла удручать жителей Владивостока этим страшным зрелищем. Мертвый кавторанг Берлинский еще лежал на мостике под Андреевским флагом, и каперанг Андреев кивнул на мертвеца: – А его… тоже за борт? – Оставьте. Хоть одного предадим земле…
– Куда идем? Спешит будто на ярмарку. – В самом деле, почему бросили «Рюрика»? – Грех, братва! Грех на душу взяли. – Да, скверно. Но, значит, так надо. – А мне? Не надо жить, што ли? – Молчи, шкура! Много ты понимаешь…
– Прибраться в палубах! – стал нервничать он. – Во, псих… уже поехал, – говорили матросы.
– Боюсь, что во Владивостоке нам предстоит пережить тяжкие минуты, – заметил контр‑адмирал Иессен. – Да, Карл Петрович, оправдаться будет нелегко…
– Жив! Вон он… Танечка, Танечка, видишь? – Я вижу, мама. Но это не он, это другой. – Да нет же! Ты не туда смотришь… Вдова каперанга Трусова явилась на пристань уже в трауре, ее дочь, гладко причесанная курсистка, уговаривала: – Мама, ну не надо… уйдем. Не нужно видеть ним эти проклятые крейсера. У тебя еще сын… сын в Порт‑Артуре! Портовые баржи, обтянутые поверху тентами, окружили крейсера, начиная принимать раненых для своза их на берег. В ситцевых платочках, держа узелки с гостинцами, вглядывались в крейсера матросские жены. Тихо плакали: – Наверное, моего нету. Он был такой… бедовый. – Валя! Иди сюда… не крутись. Больше нет у нас папы. – А где он, папка‑то? – Там… – И махали руками, как в пропасть.
– Я знаю, – сказал ему Иессен, – что сейчас я буду подвержен всяческим инсинуациям по поводу моего отведения крейсеров. Газеты станут порочить меня за то, что мы оставили «Рюрик», а сами ушли во Владивосток… Заранее предупреждаю: я буду требовать военного суда над собой! Моральной стороны дела Скрыдлов не касался: – Но по законам войны на море, к сожалению, всегда очень жестоким, вы поступили правильно… Кто осмелится обвинить вас в чем‑либо? Когда погибал миноносец «Стерегущий», кавторанг Боссе тоже отвел свой «Решительный», дабы избавить флот от лишних жертв. Покойный адмирал Макаров не осудил его. – Благодарю, что вспомнили, – отвечал Иессен…
– Ребята, постройтесь вдоль борта, как на «Рюрике»… Японский врач наложил перевязки на его обгорелые руки, мичману выдали короткое кимоно (хаори). Всех офицеров отводили в особую каюту, где стоял накрытый для угощения стол, поражавший изобилием вин, заморских фруктов и коробками папирос. Минуя длинный коридор, Сергей Николаевич заметил много пустых бутылок, и в этот момент поверил, что писали в газетах: перед боем японцы, обычно люди трезвые, пьют непростительно много… В каюте Панафидин застал прапорщика Арошидзе и мичмана Шиллинга, который по‑прежнему оставался в своих роскошных кальсонах. «Никита Пустосвят» спросил его: – Чего тебя подхватили позже? Мы уже обсохли. – Отнесло течением. Думал, вообще не заметят. – А‑а, ну садись с нами. Выпьем… Панафидин выпил виски без всякой охоты. Сообща офицеры стали перебирать в памяти уцелевших – кто кого последний раз видел и где. Арошидзе вдруг показал глазами направо. Панафидин разглядел в борту круглую, почти аккуратную дырку калибром в 203‑мм, через которую вошел русский снаряд. Арошидзе перевел глаза влево. Там, в переборке, была такая же дырища – результат попадания русского снаряда. – Били точно, да что толку? – хмыкнул Шиллинг. – Очевидно, – догадался Панафидин, – снаряд выскочил из другого борта, проделав еще дыру, и разорвался над морем. – Значит… – помрачнел Арошидзе и замолк. – Значит, – договорил за него «Никита Пустосвят», – эти взрыватели замедленного действия, изобретенные генералом Бринком, могут только смешить японцев…
– Ловко работают, – удивился барон Шиллинг. Утром они увидели крейсер «Нанива» из отряда адмирала Уриу, на котором оказались доктор Солуха и механик Маркович. Панафидин удивился, что иеромонаха Конечникова самураи держат на особом положении… Кесарь Шиллинг пояснил: – У него такая выразительная физиономия, что самураи испытывают к нему почти родственную симпатию… Иеромонах был представлен командиру «Адзумо» – кавторангу Фудзи. Якут, естественно, поклонился ему. Но Фудзи тут же указал на портрет императора Муцухито: – Прежде поклонитесь ему… Куда вы шли? На его груди, средь множества орденов, иностранных и японских, блистал русский орден Анны 2‑й степени. Задав вопрос, Фудзи предложил священнику гаванскую сигару из коробки. После чего якут заговорил с ним по‑английски: – Я вряд ли могу ответить на ваш вопрос, ибо я некомбатант, лицо духовного культа и к навигации не имел отношения. Фудзи с подозрением пригляделся к якуту: – Некомбатант? Я бывал в России и знаю, как выглядят русские священники. У них длинные волосы и большие бороды. – Я из якутов, – отвечал отец Алексей, – а мои волосы и моя бороденка сгорели в бою, как и этот подрясник. – Азия – для азиатов… не так ли? – засмеялся Фудзи и сказал, что русских надо вытеснить за Урал. – Вам, якутам, лучше благоденствовать под скипетром нашего микадо…
– Все сметено могучим ураганом, теперь мы станем мирно кочевать… – кричал он рюриковцам еще издали. В гавани Сасебо было тесно от кораблей. Здесь рюриковцы увидели броненосцы Того и крейсера Камимуры. Большие портальные краны ловко выдергивали из их башен поврежденные орудия, словно гнилые зубы из десен, подавали на башни новенькие стволы. Японцы, умевшие хранить свои секреты, на этот раз явно сплоховали. Пленные все видели своими глазами: – Попали мы, братва, как раз в капитальный ремонт. – Видать, им тоже от нас досталось. – Да, не все нам… вон какие пробоины! – Это не наш калибр: это артурцы наделали…
– Вот пусть барон и открывает наш парад победы… Другой бы обиделся, а Кесарь Шиллинг воспринял этот совет вполне серьезно и занял место во главе колонны – с папиросой в зубах, с веером в громадной ручище. Было еще очень рано, но вдоль улиц Сасебо уже толпились горожане, молча наблюдая, как перед ними тащится говорливая колонна пленных, ведомая великаном в кружевных кальсонах нежного цвета. И уж совсем было непонятно жителям, почему среди русских пленных затесался босяк с лицом азиата, но в мундире офицера японского флота, поверх которого красуется христианский крест. Пленных разместили в казармах на окраине (офицеров отдельно от матросов). Иванова 13‑го японцы просили составить списки раненых и здоровых, что он и сделал. Переводчицей была молоденькая Цутибаси Сотико, которую многие знали по прежней развеселой жизни во Владивостоке. От нее же выяснили, что в Сасебо не задержат – всех отправят в Мацуями. – Хороший город‑курорт, – щебетала Сотико. – А, был я там, – мрачно возвестил старик Анисимов. – Ничего городишко, только у нас в Тамбове лучше…
– Пусть молчат, если начнут спрашивать. Ушами хлопай, знать не знаю, ведать не ведаю – милое дело… Ни бумаги, ни карандашей, ни газет японцы пленным не давали. Но кормили хорошо и даже пытались угодить русским национальным вкусам. Вечером, гуляя перед своим бараком, Панафидин встретил Николая Шаламова и ужасно ему обрадовался. Рассказал, что до сих пор не может понять, как оказалась в море его виолончель, которая и спасла ему жизнь. – Так это я ее выкинул, – ответил Шаламов. – Ты? – Ну да. Вы же сами говорили, что, ежели придет амба, так первым делом надо спасать вашу бандуру… Вот я и решил угодить вашему благородию. Взял ее и швырнул за борт. – Ладно. Теперь давай думать, как бежать отсюда. – Так это проще простого. Тока сухарей поднакопить надо. Хорошо бы еще – огурцов. Без огурцов рази жизнь? Но сначала решили осмотреться в Мацуями. – Сасебо уже видели… дрянь! Может, в Мацуями интереснее, – рассуждал Шаламов, охотно покуривая мичманские папироски. – А с другой стороны – когда еще в Японии побываем? Надо пользоваться случаем, коли сюда заехали… *** Мацуями – городок с гаванью на острове Сикоку, что расположен в южной части Японии (префектура Эхиме). Японский писатель Синтаро Накамура в своей книге «Японцы и русские» писал, что жизнь военнопленных в лагерях Мацуями «была очень вольной: они играли в карты, шахматы, пели, плясали… Некоторые из них держали даже певчих птиц… В школах их принимали радушно, угощали чаем с десертом… Пленные часто отправлялись на серные источники Дого близ Мацуями… После купаний они приятно проводили время за пивом…» У меня нет оснований не доверять автору, другу нашей страны, но по мемуарам военнопленных я знаю, что их моральное состояние было отвратительным. Никакие льготы и поблажки, узаконенные решением Гаагских конференций, не могли избавить русских людей от чувства своего позорного положения. Плен есть плен, и тут не до японской экзотики. «Жизнь в плену, – писал доктор Н. П. Солуха, – нравственно очень тяжела, и, несмотря на то что я ни в чем не могу упрекнуть японцев в их обращении с пленными, я постоянно мечтал о том счастливом дне, когда я буду свободен…» Однако через Красный Крест доктор отправил жене во Владивосток открытку, чтобы не ждала его скоро, ибо он по своей воле задержится в Мацуями. – В чем дело, док? – удивился Иванов 13‑й. – Вы же некомбатант, как мы, грешные. Вам дорога на родину открыта. – Дорогой Константин Петрович, – отвечал Солуха, – я все‑таки врач и не могу покинуть своих раненых. Мало того, мой здешний коллега, японский профессор Кикуци, был ассистентом профессора Брунса в клинике германского Тюбингена, а потому я, ассистируя ему, могу многому поучиться… Нам, врачам, никогда не следует отмахиваться от чужого опыта!
– Чего вы мигали мне, Константин Петрович? Тут иеромонаха обступили офицеры с «Рюрика». – А ума‑то у вас нету, – говорили они ему. – Вам обязательно надо ехать. И чем скорее в Петербурге узнают подробности нашего боя, тем лучше для всего флота российского… Тайком от японцев офицеры устроили меж собой совещание. Было решено известить столичное Адмиралтейство и Артиллерийский ученый комитет о своих наблюдениях, вынесенных из самого пекла битвы; о том, что половина артиллерии на крейсерах не была выбита японцами, а попросту разрушилась сама по себе при залпировании на дальних дистанциях боя… – Наконец, – внушали иеромонаху, прося все запомнить, – взрыватели генерала Бринка оказались бессильны перед японской броней. Снабдить снаряды такими взрывателями мог только человек, желающий уничтожить флот России как боевую силу государства. Фугасное действие оказалось ничтожно, ибо в снаряде много металла, зато очень мало взрывчатки. Иначе говоря, наш флот превратили в красиво выкрашенную игрушку для парадов, а боевое значение флота свели к нулю… – Надо записать, – волновался якут, – так я всего не запомню. Если я с такими выводами появлюсь в Питере, мне просто надают по шее и выставят за ворота, как самозванца… Нет уж! Вы, господа хорошие, все это изложите на бумажке, и пусть каждый из вас подпишется. А я отвезу.
– Это мне Фудзи сунул, еще на «Адзумо», – пояснил якут. – Ничего страшного. Писать можно и на пипифаксе. – Не возбраняется! – поддержал его «Никита Пустосвят», по‑прежнему щеголяя кальсонами (в ожидании, когда японцы сошьют для него на заказ хаори невероятных размеров). – Бумага есть бумага. Не все ли равно, на какой бумаге писать? – Вы забыли, барон, что читать… читать‑то как? – Читают так, как пишут, – огрызнулся Шиллинг.
– Ну а что дальше? – спросил Панафидин. – Как эту нотацию скрыть от японцев? Хорошо, если бы вы были ранены. Тогда бумажку легче всего упрятать под перевязкой. – Сережа, – возмутился якут. – Не один вы воевали, у меня тоже ранение найдется. Только я не трезвоню о нем…
– Побольше ваты, – советовал Солуха. – Я вам забинтую как надо. Давайте сюда ваш дурацкий пипифакс… Николай Петрович промыл рану, между ватой спрятал секретное донесение и очень добротно перевязал ногу заново. – Ну… господи, помоги! – взмолился Конечников. На следующий день его, как отъезжающего на родину, изолировали от офицеров. «Грустно было, – вспоминал якут, – расставаться со своими, тем более что мне при прощании запретили даже с ними разговаривать. Под конвоем японца отвели меня на пристань и посадили на маленький пароходик, и только в пути я узнал, что он идёт в Нагасаки». Мундир у него отобрали, взамен напялили пиджак, подарили кепку. «Этого грустного путешествия мне не забыть во всю жизнь: среди чужих людей, не говорящих даже по‑английски, рядом с четырьмя гробами русских матросов, я, священник, сидел в кепочке…» Было два тщательных обыска – в Сасебо и в Нагасаки. Конечникову велели развязать рану. Он развязал, а вату держал в руке. Ему сказали, что вата уже грязная, надо бы заменить. – Вата еще чистая, – ответил якут по‑японски… *** Лагерь в Мацуями был размещен в сараях барачного типа, сколоченных из досок; потолков не было, а крыши соломенные, и, когда задувал ветер с моря, японская солома тоскливо шуршала над головами спящих, навевая печальные сны о России, где соломы тоже хватало. Окна были заклеены бумагой. Для офицеров поставили кровати, а матросы спали на земляном полу. Завтрак начинался с чая, к которому давали хлеб, яйца и масло. Обед состоял из трех блюд, очень дурно приготовленных, но обязательно с мясом, что удивляло пленных, ибо они знали, что сами‑то японцы сидят на рыбе. Армейские чины, попавшие в плен при Тюренчене, оставались в своих сапогах, а морякам, имущество которых погибло с кораблями вместе, японцы выдавали соломенные сандалии, в каких ходили крестьяне. – Вообще‑то, – рассуждал «Никита Пустосвят», облаченный в новое хаори, – нам с этими Гаагскими конференциями здорово повезло. Самураи из шкуры вон лезут, только бы доказать миру, что они приобщились к достижениям европейской гуманности… Сережа, а Вольтер у них был? – спросил барон. – Не знаю, – отвечал Панафидин, выковыривая желток из яйца. – Наверное, если не Вольтер, то что‑нибудь похожее на Вольтера японцы в своей истории имели. Вряд ли найдется нация, которая не дала бы миру хоть одного мыслителя!
– «Аскольд» разоружился в Шанхае, «Диана» интернирована в Сайгоне, а ваш крейсер «Новик» зашел в Кью‑Чао, где и бункеровался. Мы его потеряли из виду, а он тем временем обогнул всю Японию со стороны океана, и мы настигли его уже на Сахалине. «Новик» взорвался, как и ваш «Варяг», а матросы ушли в тайгу… Нам, – говорили гости, – было очень жаль топить ваш героический «Рюрик», но вы нас очень обозлили своим сопротивлением. Извините, пожалуйста. – На этот раз извиняем, – отозвался Иванов 13‑й. – Зато на втором галсе, – грозно произнес «Никита Пустосвят», – постараемся быть более осмотрительны. И тогда уж вы извините нас, если мы поменяемся местами, как в вагоне поезда, чтобы из окна не слишком‑то вас задувало холодом… Вспоминая о бое крейсеров у Цусимы, японцы точно называли места своих попаданий, перечислили все пробоины на «Рюрике» и свое знание тут же вежливо оправдали: – У нас были отличные дальномеры системы Барра и Струда, каких вы не имели. Це огорчайтесь: сейчас эскадра вашего адмирала Зиновия Рожественского, готовая тронуться в путь, уже поставила на мостиках подобную же оптику… На прощание японцы оставили в бутылках недопитый коньяк и пачку газет, в которых журналисты Токио с большим уважением описывали геройское поведение «Рюрика». Офицеры просили Панафидина переводить эти статьи, столь лестные для их самолюбия, но мичман оказался толмачом неважным: – Я не все понимаю. Пишут, что мы дрались отважно. А расстрел нашего экипажа в воде оправдывают разумным подходом к делу, который оказался в бою выше норм человеколюбия… Вечером Панафидин встретился с Шаламовым на условленном месте – под столбом, на котором висело объявление: «Нельзя посторонникам ходите отсюда к северу, югу и дальше». Наверное, это писалось на уровне знаний русского языка обворожительной переводчицы Цутибаси Сотико… – Ну так что будем делать дальше? – спросил Панафидин. – Да я согласен, – отвечал Шаламов, охотно беря папиросу у мичмана. – Мне с вами‑то бежать способнее. Вы же человек у нас образованный. Даже по‑японски учились. – К сожалению, по шпаргалкам. Экзамен‑то в институте выдержать легко, зато трудно сдавать экзамены, когда вопросы задает не профессор, а сама жизнь… Привыкли мы на Руси все делать шаляй‑валяй, лишь бы поскорее да понаваристее… Знаешь ли ты, братец, где мы с тобой находимся? – Так точно – в Мацуями. – Допускаю. А где Мацуями? – Ну, в Японии. – Вот именно, а Мацуями на острове Сикоку… Следовательно, бежать они могли только морем, предварительно стащив у рыбаков фунэ – лодку или шхуну с парусом и компасом. Симоносекский пролив загорожен брандвахтой, значит, им надобно обогнуть Кю‑сю с юга, а там – прямым вестовым курсом – можно выбираться прямо к Шанхаю. – Сдохнем! – заявил Шаламов, прежде подумав. – Без запаса воды, конечно, сдохнем. Но что‑нибудь придумаем. Лишь бы оторваться в море – подальше от Мацуями.
– Матэ, омайя! – заорал он. – Матэ, омайя! Пришлось вернуться обратно к столбу. – Чего он хоть вопил‑то нам? – спросил Шаламов. – В таких случаях кричат одно: «Стой, кто идет?» – Да я иду! – обозлился Шаламов. – Русский матрос идет. Нешто ж мне эдакой сопли слушаться? Бежим… О замышляемом побеге Панафидин рассказал в офицерском бараке одному только старику Анисимову. – Не советую, – отвечал титулярный советник. – Японский язык знать можно, но глаза на японский манер не перекосишь. В этом‑то халатике до колена хорошо только из сумасшедшего дома бегать, а в Мацуями за версту видать, что русский идет. На первом же углу за цугундер схватят и… – Так не сидеть же мне тут! – возмутился мичман.
– Вставайте, мичман… тревога! Пока мы тут спали, барон Кесарь Шиллинг убежал. Японцы в панике и прострации… Впрочем, не прошло и часа, как солдаты гарнизона, гордые оказанной им честью, доставили беглеца в лагерь. – Да ну! – отмахивался от расспросов барон. – Разве тут убежишь? Не успел я выйти из лагеря, все прохожие набросились на меня, как голодные собаки на мясо… По лагерю было объявлено, что пленный мичман барон Шиллинг не оправдал доверия японского императора и потому должен отсидеть 10 суток в карцере. В наказание за побег барону не давали бриться, не разрешали убирать в камере. Вокруг лагеря японцы заметно усилили охрану, понаставили везде будок с часовыми. Но бамбуковую рощу по‑прежнему не охраняли, как препятствие для русских непреодолимое… Очень хорошо! Японские ночи – душные, кошмарные ночи. Панафидин не мог спать. Томился, мучился. Переживал былое. Вия теперь отошла куда‑то в небытие, совсем ненужная. Но почему‑то (знать бы – почему?) снова вспоминалась красота той незнакомки в Адмиральском саду, ее тонкие пальцы, обвивавшие отпотевающий бокал с ледяным лимонадом… «Кто же она? И для кого несет свою неземную красоту?..» жүктеу/скачать 0,54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|