Мама : Ну во-первых, гашиш не принимают… Я

фига не справляются со своей задачей.
— Я тебя люблю, — призналась мать, когда я вылезала из машины.
— Я тебя тоже. Подъезжай к шести.
— Заводи друзей, — напомнила мать через опущенное стекло, когда я
шла к подвалу.
К  лифту  я  не  пошла:  лифтом  пользовались  только  те,  кому  осталось
жить несколько дней. Спустившись по лестнице, я взяла печеньице, налила
себе лимонада в чашку «Дикси» и обернулась.
На меня смотрел парень.
Я  его  никогда  не  видела.  Долговязый  и  худой,  но  не  хилый,  он
скрючился  на  детском  пластиковом  стульчике.  Короткие  прямые  темно-
рыжие волосы. Мой ровесник или, может, на год старше, сидит на краешке
стула  в  вызывающе  неудобной  позе,  одна  рука  наполовину  засунута  в
карман темных джинсов.
Я отвела глаза, сразу вспомнив о тысяче своих недостатков. Я в старых
джинсах,  которые  прежде  едва  налезали,  а  теперь  висят  в  самых
неожиданных  местах,  и  желтой  футболке  с  рок-группой,  которая  мне  уже
не  нравится.  Волосы  у  меня  подстрижены  под  пажа,  и  я  не  забочусь  их
расчесывать. Щеки у меня, не поверите, как у хомяка, — побочный эффект
стероидов.  В  целом  я  выгляжу  как  человек  нормального  сложения  с
воздушным  шаром  вместо  головы.  Это  я  еще  не  вспоминаю  о  толстых
икрах  и  щиколотках.  И  все  же  я  украдкой  посмотрела  на  незнакомца.  Он
по-прежнему не сводил с меня глаз.
До меня впервые дошел смысл выражения «встретиться взглядами».
Я села рядом с Айзеком, через два стула от новенького. Покосившись,
я убедилась: все еще смотрит.
Ладно,  скажу  прямо:  он  был  красавчик.  Некрасивый  пытается
смотреть безжалостно, и выходит в лучшем случае неловко, а в худшем —
как попытка оскорбить. Но красавчик… М-да.
Я  вынула  мобильный:  без  одной  минуты  пять.  Постепенно  кружок
заполнился несчастными душами от двенадцати до восемнадцати, и Патрик
затянул  коротенькую  молитву:  «Боже,  дай  мне  душевное  равновесие
принять  то,  что  я  не  могу  изменить,  смелость  изменить  то,  что  в  моих
силах, и мудрость, чтобы отличить одно от другого». Парень по-прежнему
смотрел на меня. Я почувствовала, что краснею.
Вскоре я решила, что правильной стратегией будет пялиться в ответ. В
конце концов, пацаны не покупали монополию на пристальные взгляды. Я
оглядела  новенького  с  ног  до  головы,  пока  Патрик  в  тысячный  раз
признавался  в  своей  безъяицкости,  и  завязалось  соревнование  взглядов.

Вскоре парень улыбнулся и отвел голубые глаза. Когда он снова посмотрел
на меня, я подвигала бровями в знак того, что победа осталась за мной.
Он  пожал  плечами.  Патрик  продолжал  свое.  Настало  время
представиться.
—  Айзек,  может,  ты  сегодня  начнешь?  Я  знаю,  у  тебя  сейчас  трудное
время.
— Да, — согласился Айзек. — Меня зовут Айзек, мне семнадцать лет.
Судя  по  всему,  через  две  недели  у  меня  будет  операция,  после  которой  я
останусь слепым. Я не жалуюсь, многим приходится и хуже, но, понимаете,
слепота — это такое дерьмо… Меня поддерживает моя девушка. И друзья.
Огастус  вот,  например.  —  Он  кивнул  на  новенького,  у  которого  теперь
появилось имя. — Так что вот так, — продолжал Айзек, глядя на свои руки,
сложенные домиком. — И вы тут ничем не поможете.
— Мы рядом, Айзек, — сказал Патрик. — Пусть Айзек услышит нас,
ребята.
И мы все повторили:
— Мы рядом, Айзек.
Настала  очередь  Майкла.  Ему  двенадцать,  и  у  него  лейкемия.  У  него
всегда  была  лейкемия,  но  он  в  порядке  (так  он  сказал.  Вообще-то  он
спустился на лифте).
Лиде шестнадцать, и уж на кого стоило заглядываться красавчику, так
это  на  нее.  Лида  старожил  группы  поддержки,  у  нее  длительная  ремиссия
аппендикулярного  рака  —  оказывается,  есть  и  такой.  Она  заявила,  как
заявляла  на  каждом  собрании  группы  поддержки,  что  чувствует  себя
сильной.  Мне,  с  кислородными  трубочками  в  ноздрях,  это  показалось
наглым хвастовством.
До  новенького  говорили  еще  пятеро.  Он  улыбнулся  краешком  губ,
когда  пришла  его  очередь.  Голос  у  него  оказался  низкий,  прокуренный  и
потрясающе сексуальный.
—  Меня  зовут  Огастус  Уотерс,  —  представился  он.  —  Мне
семнадцать.  Полтора  года  назад  у  меня  был  несерьезный  случай
остеосаркомы, а здесь я сегодня по просьбе Айзека.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Патрик.
— О, прекрасно! — Огастус Уотерс улыбнулся одним уголком рта. —
Я на поезде американских горок, который едет только вверх, друг мой.
Пришла моя очередь.
—  Меня  зовут  Хейзел,  мне  шестнадцать  лет.  Рак  щитовидки  с
метастазами в легких. Нормально, чё.
Заседание  продолжалось  бойко:  бои  были  подсчитаны,  битвы  в

заранее проигранных войнах выиграны, поцеплялись за надежду, поругали
и  похвалили  родителей,  согласились,  что  друзьям  не  понять  серьезности
проблемы.  Слезы  были  пролиты,  утешение  предложено.  Ни  Огастус,  ни  я
не произнесли ни слова, пока Патрик не сказал:
—  Огастус,  возможно,  ты  хочешь  поделиться  с  группой  своими
страхами?
— Моими страхами?
— Да.
—  Я  боюсь  забвения,  —  тут  же  ответил  он.  —  Как  слепой  из
пословицы, который боялся темноты.
— Ну, это ты поспешил, — улыбнулся Айзек.
— Черство сказано? — уточнил Огастус. — Я бываю слеп, как крот, к
чувствам окружающих.
Айзек захохотал, но Патрик поднял вразумляющий перст и сказал:
—  Огастус,  пожалуйста,  вернемся  к  тебе  и  твоей  борьбе.  Ты  сказал,
что боишься забвения?
— Сказал, — ответил Огастус.
Патрик растерялся.
— Не хочет ли кто, э-э, что-нибудь ответить на это?
Я  не  хожу  в  нормальную  школу  уже  три  года.  Родители  —  два  моих
лучших  друга.  Третий  лучший  друг  —  автор,  который  не  знает  о  моем
существовании. Я очень замкнутая, не из тех, кто первым тянет руку.
Но  на  этот  раз  я  вдруг  решила  высказаться.  Я  приподняла  ладонь,  и
Патрик с нескрываемым удовольствием немедленно сказал:
— Хейзел!
Я, по его мнению, раскрывалась, становясь частью группы поддержки.
Я посмотрела на Огастуса Уотерса, глаза которого были такой синевы,
что сквозь нее, казалось, можно что-то видеть.
—  Придет  время,  —  сказала  я,  —  когда  мы  все  умрем.  Все.  Придет
время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже
что-то  делал.  Не  останется  никого,  помнящего  об  Аристотеле  или
Клеопатре,  не  говоря  уже  о  тебе.  Все,  что  мы  сделали,  построили,
написали, придумали и  открыли, будет забыто.  Все это, —  я обвела рукой
собравшихся, — исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может,
до  него  еще  миллионы  лет,  но  даже  если  мы  переживем  коллапс  Солнца,
вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые
организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если
тебя  беспокоит  неизбежность  забвения,  предлагаю  тебе  игнорировать  этот
страх, как делают все остальные.

Я узнала об этом от вышеупомянутого третьего лучшего друга, Питера
ван Хутена, писателя-отшельника, автора «Царского недуга», ставшего для
меня  второй  Библией.  Питер  ван  Хутен  единственный  а)  понимал,  что
значит умирать, и б) еще не умер.
Когда  я  договорила,  наступило  долгое  молчание.  По  лицу  Огастуса
расплылась улыбка — не миниатюрным хвостиком губ, как у флиртующего
пацана, пялившегося на меня, а настоящая, слишком широкая для его лица.
— Черт, — тихо произнес Огастус. — Ну ты, блин, даешь.
Мы  с  ним  молчали  до  конца  заседания  группы  поддержки.  В  конце
все, как было заведено, взялись за руки, и Патрик начал читать молитву.
—  Господь  наш  Иисус  Христос,  мы,  борющиеся  с  раком,  собрались
здесь, буквально в сердце твоем. Ты, и только ты один, знаешь нас, как мы
знаем  себя;  проведи  же  нас  к  жизни  и  свету  через  времена  испытаний.
Молим тебя о глазах Айзека, о крови Майкла и Джейми, о костях Огастуса,
о  легких  Хейзел,  о  горле  Джеймса.  Молим  тебя  исцелить  нас,  позволить
ощутить  твою  любовь  и  твой  Божий  покой,  превосходящие  всякое
понимание. В наших сердцах мы храним память о тех, кого знали и любили
и  кто  вернулся  к  тебе  в  предвечный  дом:  Марию  и  Кейда,  Джозефа  и
Хайли, Абигайль и Анд желину, Тейлора и Габриэль…
Список  был  длинным.  В  мире,  знаете  ли,  очень  много  покойников.
Пока  Патрик  зудел,  читая  имена  по  листочку,  потому  что  список  такой
длины  невозможно  запомнить,  я  сидела  с  закрытыми  глазами,  пытаясь
настроиться на благочестивый лад, но невольно представляя тот день, когда
и  мое  имя  попадет  в  этот  список,  в  самый  конец,  когда  уже  никто  не
слушает.
Когда  Патрик  закончил,  мы  повторили  вместе  дурацкую  мантру  —
прожить  сегодня  как  лучший  день  в  жизни,  и  собрание  закончилось.
Огастус Уотерс, оттолкнувшись, встал со своего детского стула и подошел
ко мне. Нога у него была кривовата, как и улыбка, — он прихрамывал.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Хейзел.
— Нет, полностью.
— Ну, Хейзел Грейс Ланкастер.
Огастус хотел что-то сказать, и тут подошел Айзек.
—  Подожди,  —  попросил  Огастус,  подняв  палец,  и  повернулся  к
Айзеку: — Слушай, это еще хуже, чем ты описывал.
— Я тебе говорил — тоска зеленая.
— Так чего ты сюда ходишь?
— Не знаю. Вроде помогает.

Огастус наклонился к нему и спросил, думая, что я не слышу:
—  Она  постоянно  ходит?  —  Айзека  я  не  расслышала,  но  Огастус
ответил:  —  Надо  думать.  —  На  секунду  он  сжал  Айзеку  плечи  и  тут  же
отступил от него на полшага. — Расскажи Хейзел, что врач сказал.
Айзек оперся о стол с печеньем и навел на меня свой огромный глаз.
— Сегодня утром я ездил в клинику и сказал хирургу, что скорее умру,
чем  соглашусь  жить  слепым.  А  он  заметил,  что  это  не  мне  выбирать.  Я
ответил: да, я понимаю, что судьбу выбираем не мы, я просто говорю, что
скорее  согласился  бы  умереть,  чем  жить  слепым,  будь  у  меня  выбор,
которого, как я понял, у меня нет. А он говорит: хорошая новость в том, что
ты не умрешь. А я ему: спасибо, дядя, объяснил, что рак глаз меня не убьет.
Ах, какое сказочное везение, что такой гигант мысли, как вы, снизойдет до
проведения моей операции.
— Победа осталась за ним, — сказала я. — Надо будет тоже заболеть
раком глаз, чтобы познакомиться с твоим хирургом.
— А-а, валяй. Ладно, мне пора. Моника ждет. Буду смотреть только на
нее, пока еще могу.
— Карательные акции завтра? — спросил Огастус.
—  Да.  —  Айзек  повернулся  и  побежал  вверх  по  лестнице,
перескакивая через две ступеньки.
Огастус Уотерс повернулся ко мне.
— Буквально, — сказал он.
— Буквально? — не поняла я.
—  Мы  буквально  в  сердце  Иисуса,  —  сказал  он.  —  Я  думал,  мы  в
церковном подвале, а мы буквально в сердце Иисуса.
—  Кто-то  должен  ему  сказать,  —  хмыкнула  я.  —  Это  же  опасно  —
держать в сердце больных раком детей.
—  Я  ему  сам  скажу,  —  пообещал  Огастус.  —  Но  к  сожалению,  я
застрял у него в сердце, он меня не услышит.
Я засмеялась. Он покачал головой, глядя на меня.
— Что? — спросила я.
— Ничего, — ответил он.
— Почему ты на меня так смотришь?
Огастус чуть улыбнулся:
—  Потому  что  ты  красивая.  Мне  нравится  смотреть  на  красивых
людей.  Некоторое  время  назад  я  решил  не  лишать  себя  простых  радостей
бытия.  —  Последовала  короткая  пауза,  которую  преодолел  Огастус.  —
Особенно  если  учесть,  как  ты  прелестно  доказала,  что  все  закончится
забвением.

Я не то фыркнула, не то вздохнула, не то выдохнула с кашлем:
— Я не краси…
—  Ты  —  как  Натали  Портман  в  две  тысячи  втором  году.  Как  Натали
Портман из фильма «„V“ значит Вендетта».
— Никогда не видела, — сказала я.
—  Правда?  —  спросил  он.  —  Красивая  стриженая  девушка  не
признает  авторитетов  и  влюбляется  в  парня  —  ходячую  проблему.  Это,
насколько я вижу, прямо твоя автобиография.
Каждый слог флиртовал. Честно говоря, он меня прямо-таки завел. А я
и не знала, что меня возбуждают парни, — ну, в реальной жизни.
Мимо прошла маленькая девочка.
— Как дела, Алиса? — спросил он.
Она улыбнулась и промямлила:
— Привет, Огастус.
—  «Мемориальные»  ребятишки,  —  объяснил  он.  «Мемориалом»
называлась большая исследовательская клиника. — А ты куда ходишь?
— В детскую, — ответила я неожиданно тонким голосом. Он кивнул.
Разговор вроде подошел к концу. — Ну что ж, — начала я, неопределенно
кивая на лестницу, выводившую из буквального сердца Иисуса, наклонила
тележку  на  колесики  и  пошла.  Огастус  хромал  сзади.  —  Увидимся  в
следующий раз?
— Обязательно посмотри «„V“ значит Вендетта», — напомнил он.
— Ладно, — согласилась я. — Посмотрю.
— Нет, со мной. У меня дома, — сказал он. — Сейчас.
Я остановилась.
—  Я  тебя  почти  не  знаю,  Огастус  Уотерс.  А  вдруг  ты  маньяк  с
топором?
Он кивнул:
— Честный ответ, Хейзел Грейс. — Он обогнал меня, расправив плечи
и  выпрямив  спину.  Он  лишь  чуть-чуть  припадал  на  правую  ногу,  но
уверенно  и  ровно  шагал  на,  как  я  определила,  протезе.  Остеосаркома
обычно забирает конечность. Затем, если вы ей понравились, она забирает
остальное.
Я медленно двинулась за ним наверх, постепенно отставая: подъем по
ступенькам — вне сферы компетенции моих легких.
Из сердца Иисуса мы вышли на парковку, на приятно свежий весенний
воздух и под замечательно резкий дневной свет.
Матери  на  парковке  не  оказалось,  что  было  необычно  —  она  почти
всегда меня поджидала. Осмотревшись, я увидела, как высокая фигуристая

брюнетка прижала Айзека к каменной стене церкви и довольно агрессивно
его  целовала.  Все  происходило  достаточно  близко,  и  до  меня  доносились
причмокивающие  звуки.  Айзек  спрашивал:  «Всегда?»  —  и  девушка
отвечала: «Всегда».
Неожиданно оказавшись рядом со мной, Огастус вполголоса сказал:
— Они свято верят в публичное выражение нежных чувств.
— А причем тут «всегда»?
Чавкающие звуки стали громче.
— Это их фишка. Они всегда будут любить друг друга и все такое. По
моей  скромной  оценке,  за  прошлый  год  они  обменялись  сообщениями  со
словом «всегда» четыре миллиона раз.
Отъехала  еще  пара  машин,  забрав  Майкла  и  Алису.  Остались  только
мы  с  Огастусом  —  наблюдать  за  Айзеком  и  Моникой,  которые  шустро
продолжали, будто и не у стены культового сооружения. Он крепко держал
ее  за  грудь  поверх  рубашки,  причем  ладонь  оставалась  неподвижной,  а
пальцы шарили по кругу. Интересно, это приятно? Мне так не показалось,
но я решила быть снисходительной к Айзеку на том основании, что вскоре
он станет слепым. Чувства должны пировать, пока есть голод, да и вообще.
—  Представляешь,  каково  в  последний  раз  ехать  в  больницу,  —  тихо
сказала я. — В последний раз вести машину…
Не глядя на меня, Огастус произнес:
—  Сбиваешь  мне  все  настроение,  Хейзел  Грейс.  Я  же  наблюдаю  за
молодой страстью в ее многопрелестной неуклюжести!
— По-моему, у нее будет синяк, — предположила я.
—  Да,  не  поймешь,  то  ли  он  старается  ее  возбудить,  то  ли  проводит
маммологический  осмотр.  —  Огастус  Уотерс  сунул  руку  в  карман  и
вытащил,  не  поверите,  пачку  сигарет.  Открыв  пачку,  он  сунул  сигарету  в
рот.
— Ты что, серьезно? — спросила я. — Возомнил, что это круто? Боже
мой, ты только что все испортил!
—  А  что  все?  —  спросил  он,  поворачиваясь  ко  мне.  Незажженная
сигарета свисала из неулыбающегося уголка его рта.
— Все — это когда парень, не лишенный ума и привлекательности, по
крайней  мере  на  первый  взгляд,  смотрит  на  меня  недопустимым  образом,
указывает  на  неверное  истолкование  буквальности,  сравнивает  меня  с
актрисами, приглашает посмотреть кино к себе домой, но без гамартии нет
человека,  и  ты,  блин,  несмотря  на  то  что  у  тебя  проклятый  рак,  отдаешь
деньги  табачной  компании  в  обмен  на  возможность  получить  другую
разновидность  рака.  О  Боже!  Позволь  тебя  заверить:  невозможность

вздохнуть  полной  грудью  ОЧЕНЬ  ДЕРЬМОВАЯ  ШТУКА!  Ты  меня
совершенно разочаровал.
— Что такое гамартия? — спросил он, все еще держа сигарету губами.
Подбородок  у  него  напрягся.  К  сожалению,  у  него  прекрасный  волевой
подбородок.
—  Фатальный  изъян,  —  объяснила  я,  отворачиваясь.  Я  отошла  к
обочине,  оставив  Огастуса  Уотерса  позади,  и  услышала,  как  на  улице
сорвалась с места машина. Мать, кто же еще. Ждала, пока я заведу друзей.
Меня  посетило  странное  чувство  —  разочарование  пополам  с
негодованием,  затопляющее  изнутри.  Я  даже  точно  не  назову  это  чувство,
скажу  лишь,  что  его  было  много;  мне  одновременно  хотелось  поцеловать
Огастуса  Уотерса  и  заменить  свои  легкие  на  здоровые,  которые  дышат.  Я
стояла на краю тротуара в своих кедах, прикованная к тележке с баллоном
кислорода,  как  каторжник  к  ядру.  Когда  мать  уже  подъезжала,  я
почувствовала, как кто-то схватил меня за руку.
Руку я выдернула, но обернулась.
— Они не убивают, если их не зажигать, — сказал Огастус, когда мать
затормозила у обочины. — А я в жизни ни одной не зажигал. Это метафора,
вот смотри: ты держишь в зубах смертельно опасную дрянь, но не даешь ей
возможности выполнить свое смертоносное предназначение.
—  Метафора?  —  засомневалась  я.  Мать  ждала,  не  выключая
двигатель.
— Метафора, — подтвердил Огастус.
—  Ты  выбираешь  линию  поведения  на  основании  метафорического
резонанса? — предположила я.
—  О  да,  —  улыбнулся  он  широко,  искренне  и  настояще.  —  Я  очень
верю в метафоры, Хейзел Грейс.
Я повернулась к машине и постучала по стеклу. Оно опустилась.
—  Я  иду  в  кино  с  Огастусом  Уотерсом,  —  сказала  я.  —  Пожалуйста,
запиши для меня остальные серии «Новой топ-модели».

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: