Виноваты звезды

легкие.  Нужно  стараться  предупреждать  отек.  —  Меня  вдруг  отчего-то
затошнило,  я  даже  испугалась,  что  вырвет.  Мне  отвратительны  заседания
раковой  коллегии  вообще,  а  это  в  частности  я  возненавидела  особенно
сильно. — Рак у тебя не проходит, Хейзел, но мы видели пациентов с твоей
степенью опухолей, которые жили долгое время. — (Я не спросила, что она
разумеет под долгим временем. Я уже делала эту ошибку.) — Я знаю, что
сразу после интенсивной терапии тебе может показаться, что это не так, но
скопление жидкости, по крайней мере сейчас, контролировать можно.
— А нельзя пересадить мне легкие? — спросила я.
Доктор Мария поджала губы.
—  К  сожалению,  тебя  не  признают  подходящим  реципиентом,  —
ответила  она.  Я  поняла.  Бесполезно  тратить  хорошие  легкие  на
безнадежный случай. Я кивнула, стараясь не подать виду, что услышанное
меня  задело.  Папа  тихо  заплакал.  Я  не  оглядывалась,  но  довольно  долго
никто  ничего  не  говорил,  поэтому  его  всхлипы  и  икота  были
единственными звуками в комнате.
Мне страшно не хотелось его огорчать. Обычно я об этом забывала, но
беспощадная  правда  в  следующем:  родители,  может,  и  счастливы,  что  я  у
них есть, но я — альфа и омега их страданий.
Незадолго до Чуда, когда я лежала в интенсивной терапии и все шло к
тому,  что  я  сыграю  в  ящик,  а  мама  повторяла:  «Не  стыдно  и  сдаться»,  и  я
старалась  сдаться,  но  легкие  продолжали  требовать  воздуха,  мама
прорыдала папе в грудь то, о чем я до сих пор жалею, что расслышала, и,
надеюсь, мама никогда об этом не узнает. Она сказала: «Теперь меня никто
не назовет мамой!» Это задело меня за живое.
Я невольно думала об этом до конца заседания раковой коллегии, не в
силах  забыть,  как  она  это  сказала:  словно  ее  жизнь  уже  никогда  не  будет
нормальной, а это значило, что, пожалуй, и не будет.
В общем, в итоге мы решили все продолжать, как раньше, только чаще
дренировать  легкие.  Я  спросила,  можно  ли  мне  съездить  в  Амстердам,  на
что доктор Саймонс откровенно засмеялся, но доктор Мария возразила:
— А почему нет?
Доктор Саймонс с нажимом переспросил:
— Почему нет?
А доктор Мария ответила:
— Да, я не вижу причин, почему бы и нет. В самолетах есть кислород,
в конце концов.

Доктор Саймонс сказал:
— Они что, повезут аппарат для ИВЛ через таможенный контроль?
А доктор Мария ответила:
— Да, или там будут ее с ним ждать.
— Подвергать пациентку — одну из самых перспективных в выборке с
фаланксифором  —  восьмичасовому  полету  при  отсутствии  врачей,
досконально знающих ее случай? Это рецепт катастрофы.
Доктор Мария пожала плечами.
—  Это  несколько  повысит  риск,  —  признала  она,  но  тут  же
повернулась ко мне и добавила: — Но это твоя жизнь.
Да только вот не совсем. По дороге домой родители договорились: я не
поеду в Амстердам, пока медики не вынесут вердикт, что это безопасно.
Вечером  позвонил  Огастус.  Я  уже  была  в  постели  —  теперь  я
ложилась спать сразу после ужина, — подпертая десятком подушек с Блуи
на подмогу и с ноутбуком на коленях.
Взяв трубку, я произнесла:
— Плохие новости.
Он сказал:
— Черт, какие?
— Не могу лететь в Амстердам. Один из врачей заявил, что это плохая
идея.
Огастус секунду молчал.
—  Боже,  —  прошептал  он,  —  надо  было  просто  оплатить  поездку
самому. Забрать тебя в Амстердам прямо от Сексуальных костей.
—  Тогда  почти  фатальная  деоксигенация  случилась  бы  у  меня  в
Амстердаме, и тело отправили бы домой в багажном отсеке, — возразила я.
—  Возможно,  —  признал  он.  —  Но  до  этого  мой  широкий
романтический жест обязательно был бы вознагражден хорошим сексом.
Я так смеялась, что почувствовала место, где в боку стоял дренаж.
— Ты смеешься, потому что это правда, — заметил он.
Я снова засмеялась.
— Это правда или нет?
— Пожалуй, нет, — ответила я и добавила через секунду: — Хотя кто
его знает.
Он застонал в отчаянии:
— Помереть мне девственником!
— Ты девственник? — удивилась я.

—  Хейзел  Грейс.  У  тебя  ручка  и  бумага  под  рукой?  —  Я  сказала,  что
да.  —  Ладно,  тогда  нарисуй  кружок.  —  Я  нарисовала.  —  Теперь  нарисуй
маленький  кружок  внутри  первого!  —  Я  так  и  сделала.  —  Большой
кружок  —  это  девственники.  Маленький  —  это  семнадцатилетние
девственники без одной ноги.
Я  снова  засмеялась  и  сказала,  что  общение,  ограничивающееся  почти
исключительно детской больницей, тоже не способствует неразборчивости
в связях. Мы поговорили о блестящем замечании Питера ван Хутена о том,
что  время  —  худшая  из  шлюх,  и  хотя  я  лежала  в  кровати,  а  Гас  сидел  в
своем подвале, мне снова показалось, будто мы в несуществующем третьем
пространстве, которое я с удовольствием посетила бы с ним.
Когда я нажала отбой, в комнату вошли мама с папой, и хотя для троих
кровать  была  узковата,  они  легли  по  обе  стороны  от  меня,  и  мы  втроем
смотрели  «Новую  американскую  топ-модель».  Девушку,  которая  мне  не
нравилась,  Селену,  наконец  отсеяли,  отчего  я  неожиданно  повеселела.
Затем мама подключила меня к ИВЛ и подоткнула одеяло, а папа поцеловал
в лоб, уколов щетиной, и я закрыла глаза.
Дыша за меня, ИВЛ со мной не советовался, что очень раздражало, но
зато он издавал очень прикольные звуки, урча с каждым вздохом и жужжа
на  выдохе.  Я  представила,  что  это  храпит  дракон,  будто  у  меня  появился
домашний дракон, который свернулся рядышком и из вежливости старается
дышать одновременно со мною. С этой мыслью я заснула.
Утром  я  встала  поздно.  Я  посмотрела  телевизор,  лежа  в  постели,
проверила  почту  и  начала  писать  и-мейл  Питеру  ван  Хутену  о  том,  что  не
могу  приехать  в  Амстердам,  но  клянусь  жизнью  матери,  что  никогда  ни  с
кем  не  поделюсь  содержанием  сиквела,  у  меня  даже  нет  такого  желания,
потому  что  я  большая  эгоистка,  и  пусть  он  только  скажет,  мошенник
Тюльпановый  Голландец  или  нет,  выйдет  ли  за  него  мама  Анны,  и  что
станется с хомяком Сисифусом.
Однако письмо я не отослала. Оно получилось слишком жалким даже
для меня.
Часа  в  три,  когда  Огастус,  по  моим  подсчетам,  вернулся  из  школы,  я
вышла  на  задний  дворик  и  набрала  его  номер.  Пока  шли  гудки,  я  села  на
газон  —  переросшую  траву  вперемежку  с  одуванчиками.  Качели  по-
прежнему  стояли  рядом;  маленькая  канавка,  которую  я  выбила  ногами,
отталкиваясь  от  земли,  чтобы  раскачаться  повыше,  заросла  сорняками.
Помню,  папа  принес  домой  сборные  качели  из  «Игрушки  —  это  мы»,
собрал во дворе на пару с соседом и настоял, что протестирует их первым,

отчего чертовы качели чуть не сломались.
Небо было серое, низкое, собирался дождь, но пока не упало ни капли.
Я  нажала  отбой,  когда  включился  автоответчик  Огастуса,  и  положила
телефон рядом с собой, в грязь, глядя на качели и думая, что променяла бы
все дни болезни, которые мне остались, на несколько здоровых. Я говорила
себе,  что  могло  быть  и  хуже,  мир  не  фабрика  по  исполнению  желаний,  я
живу  с  раком,  а  не  умираю  от  него  и  не  имею  права  сдаваться  без  боя,
потом  я  начала  едва  слышно  повторять:  «Глупо-глупо-глупо-глупо-
глупо…»,  и  так  долго-долго,  пока  слово  не  потеряло  смысл.  Я  еще
повторяла, когда перезвонил Огастус.
— Привет, — сказала я.
— Хейзел Грейс, — произнес он.
— Привет, — снова сказала я.
— Ты что, плачешь, Хейзел Грейс?
— Ну, вроде того.
— Почему? — спросил он.
—  Потому  что  я  хочу  поехать  в  Амстердам,  чтобы  ван  Хутен  сказал,
что  случится  после  финала  книги,  и  мне  не  нужна  такая  вот  жизнь,  а  тут
еще небо давит, и старые качели стоят над душой, отец сделал, когда я была
маленькой…
—  Я  должен  немедленно  увидеть  эти  слезы  на  старых  качелях,  —
произнес он. — Приеду через двадцать минут.
Я  осталась  в  патио,  потому  что  мама  всегда  становится  крайне
озабоченной  и  принимается  душить  своим  вниманием,  когда  я  пла́чу
потому что пла́чу я редко. Я знала, что она привяжется и станет убеждать: я
не  должна  учить  врачей,  как  меня  лечить.  От  этого  разговора  меня
затошнит.
Не  то  чтобы  у  меня  были  четкие  воспоминания  о  здоровом  отце,
раскачивавшем здоровую малышку, повторявшую: «Выше, выше!» — или о
другом 
метафорически 
резонирующем 
моменте. 
Качели 
стояли
заброшенными — два маленьких сиденья, формой напоминавшие улыбку с
детского рисунка, печально застыв, свешивались с посеревшей деревянной
балки.
Позади  меня  открылась  раздвижная  стеклянная  дверь.  Я  обернулась.
На пороге стоял Огастус в штанах цвета хаки и летней клетчатой рубашке.
Я вытерла лицо рукавом и улыбнулась.
— Привет, — сказала я.
У него ушла секунда на то, чтобы присесть на траву рядом со мной, и
он  не  удержался  от  гримасы,  довольно  неуклюже  приземлившись  на

задницу.
—  Привет,  —  откликнулся  он  наконец.  Я  взглянула  на  него.  Гас
смотрел  мимо,  куда-то  во  двор.  —  Теперь  мне  понятна  причина  твоей
хандры.  —  Он  обнял  меня  рукой  за  плечи.  —  Старые  унылые  дурацкие
качели.
Я боднула его головой в плечо.
— Спасибо, что приехал.
—  Ты  понимаешь,  что,  отдаляясь  от  меня,  ты  не  уменьшишь  моей
любви к тебе? — спросил он.
— Наверное, — ответила я.
— Попытки спасти меня от тебя обречены на провал, — предупредил
он.
—  Почему?  Почему  ты  вообще  обратил  на  меня  внимание?
Недостаточно натерпелся? — уточнила я, имея в виду Каролин Мэтерс.
Гас  не  ответил,  продолжая  держаться  за  меня,  —  я  чувствовала  его
сильные пальцы на левой руке.
— Надо что-то сделать с этими чертовыми качелями, — заявил он. —
Я тебе говорю: они девяносто процентов проблемы.
Когда  я  успокоилась,  мы  пошли  в  дом  и  вместе  сели  на  диван,
поставив ноутбук наполовину на колено (протеза) Гаса, а наполовину — на
мое.
— Горячо, — сказала я о нагревшемся ноуте.
— Уже? — улыбнулся Гас. Он открыл сайт распродаж под названием
«Бесплатно или за грош», и мы начали составлять объявление.
— Название? — спросил он.
— Качели ищут дом, — предложила я.
— Бесконечно одинокие качели ищут любящий дом, — уточнил он.
— Одинокие качели с легкими педофилическими наклонностями ищут
детские попки, — решила пошутить я.
Он засмеялся:
— Вот поэтому…
— Что?
—  Вот  поэтому  ты  мне  и  нравишься.  Ты  хоть  понимаешь,  как  редко
можно встретить красивую девушку, способную образовать прилагательное
от «педофила»? Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься,
насколько ты уникальна.
Я глубоко вдохнула через нос. В мире всегда не хватает воздуха, но в
тот момент я ощутила это особенно остро.

Мы  писали  объявление,  поправляя  друг  друга,  и  в  конце  концов
остановились на таком варианте:

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: