Виноваты звезды

— Неужели? — спросила я.
—  Негативное  отображение  вещей  соединяется  ветром  и  тут  же
расходится, — пояснил он.
Мимо нас бежали трусцой, проезжали на велосипедах или на роликах
сотни  людей.  Амстердам  —  город,  созданный  для  движения  и
деятельности, город, где лучше не ездить на машине, поэтому я не могла не
чувствовать  себя  исключенной  из  Амстердама.  Но,  Боже,  как  тут  было
красиво  —  ручей,  пробивший  себе  путь  вокруг  огромного  дерева,  цапля,
спокойно  стоявшая  у  кромки  воды,  выискивая  завтрак  среди  миллионов
лепестков вязов, плававших в воде…
Огастус ничего не замечал, заглядевшись, как движутся тени. Наконец
он сказал:
—  Я  могу  смотреть  на  это  целый  день,  но  мы  должны  вернуться  в
гостиницу.
— А время у нас есть? — спросила я.
Он печально улыбнулся:
— Если бы.
— Что стряслось? — спросила я.
Он кивнул назад, на отель.
Мы шли молча, Огастус на полшага впереди. Я не решалась спросить,
есть ли у меня причины бояться.
Есть  одна  штука  под  названием  иерархия  потребностей  Маслоу.
Абрахам Маслоу прославился теорией, что сперва надо удовлетворить одни
потребности, прежде чем появятся другие. Вот как это выглядит:

Удовлетворив потребность в пище и воде, вы переходите к следующей
группе — к безопасности, затем к другой, и так далее. Важно здесь то, что,
согласно  Маслоу,  пока  не  удовлетворены  физиологические  потребности,
человек не в состоянии даже думать о безопасности или любви, не говоря
уже о самореализации, которая, видимо, начинается, когда вы занимаетесь
искусством или размышляете о морали или квантовой физике.
Согласно Маслоу, я застряла на втором уровне пирамиды, неспособная
доверять  своему  здоровью  и  соответственно  не  имеющая  возможности
посягнуть  на  любовь,  уважение,  искусство  и  так  далее,  что,  конечно,
полная фигня и вранье. Желание заниматься искусством или ломать голову
над  философскими  проблемами  не  исчезает,  когда  вы  заболеваете.  Оно
лишь претерпевает изменения в связи с болезнью.
Пирамида Маслоу как бы намекает, что я менее человек, чем другие, и
большинство  людей  с  этим  согласны.  Но  не  Огастус.  Я  всегда  думала  —
может, он влюбился  в меня, потому  что переболел раком.  И только сейчас
мне пришло в голову, что он по-прежнему может быть болен.
Мы пришли в мой номер, в Кьеркегор. Я села на кровать, ожидая, что
Огастус  сядет  рядом,  но  он  опустился  в  низенькое  пыльное  кресло  с
пейсли. Ну и рухлядь! Сколько ей может быть лет? Пятьдесят?
Пинг-понговый  шарик  в  основании  горла  у  меня  затвердел,  когда  Гас

вытащил  сигарету  из  пачки  и  сунул  в  губы.  Он  откинулся  на  спинку  и
вздохнул.
—  Перед  тем  как  ты  попала  в  интенсивную,  я  впервые  почувствовал
боль в бедре.
—  Нет,  —  сказала  я.  Паника  накатывалась,  словно  вминая  меня  в
асфальт.
Он кивнул:
— Я сходил на позитронное сканирование.
Он замолчал, выдернул сигарету изо рта и стиснул зубы.
Немалую  часть  своей  жизни  я  посвятила  стараниям  не  расплакаться
перед  теми,  кто  меня  любит,  поэтому  я  понимала,  что  делает  Огастус.  В
таких случаях стискиваешь зубы, смотришь в потолок, говоришь себе: если
они увидят твои слезы, им будет больно и ты превратишься для них в тоску
номер  один,  а  унывать  последнее  дело!  Поэтому  ты  не  плачешь,  и
говоришь себе все это, глядя в потолок, и проглатываешь комок, хотя горло
не  желает  смыкаться,  и  смотришь  на  человека,  который  тебя  любит,  и
улыбаешься.
Он сверкнул своей однобокой улыбкой и сказал:
—  Я  свечусь,  как  рождественская  елка,  Хейзел  Грейс.  Грудь  с  обеих
сторон, левое бедро, печень — везде.
Везде.  Это  слово  несколько  секунд  висело  в  воздухе.  Мы  оба  знали,
что это значит. Я подошла, таща свое тело и тележку по ковру, который был
старше,  чем  когда-либо  будет  Огастус,  опустилась  на  колени,  положила
голову ему на бедро и обхватила за талию.
Он погладил меня по волосам.
— Вот беда-то, — прошептала я.
— Я должен был тебе сказать, — спокойно произнес он. — Твоя мама,
по-моему,  знает.  Она  так  по-особенному  на  меня  смотрит.  Видимо,  моя
мать  что-то  ей  наплела.  Надо  было  тебе  сказать.  Глупо  получилось.
Эгоистично.
Я  прекрасно  понимала,  почему  он  ничего  не  сказал:  по  той  же
причине, по которой и я не желала, чтобы он видел меня в интенсивной. Я
не могла сердиться на него ни секунды. Только теперь, когда я сама любила
гранату,  до  меня  дошла  ослиная  глупость  попытки  спасти  других  от  моей
неминуемой  и  скорой  дефрагментации:  я  не  могу  разлюбить  Огастуса
Уотерса. И не хочу.
— Это нечестно, — сказала я. — Это так гадски несправедливо!
— Мир, — напомнил Огастус, — не фабрика по исполнению желаний.
И  разрыдался  —  всего  на  мгновение,  бессильно  и  яростно,  как

вспыхивает  молния  после  раската  грома,  с  неистовостью,  которую
дилетанты  в  области  страданий  могли  бы  принять  за  слабость.  Затем  он
притянул  меня  к  себе  —  между  нашими  лицами  осталось  всего  несколько
дюймов — и решительно заявил:
—  Я  буду  бороться.  Я  буду  бороться  ради  тебя.  Ты  за  меня  не
волнуйся, Хейзел Грейс. Со мной все нормально. Я найду способ болтаться
рядом и еще долго капать тебе на мозги.
Я  плакала.  Но  Огастус  был  еще  силен,  он  обнимал  меня  так  крепко,
что я видела жилистые мускулы его рук.
—  Прости  меня.  С  тобой  все  будет  хорошо.  Все  будет  хорошо,
обещаю, — сказал он и улыбнулся уголком рта.
Он  поцеловал  меня  в  лоб,  и  я  почувствовала,  что  его  крепкая  грудь
спортсмена немного расслабилась.
— Пожалуй, у меня все-таки есть гамартия.
Через некоторое время я потянула его к кровати, и мы легли. Гас сказал
мне, что они начали паллиативную химиотерапию, но он прервал курс ради
поездки  в  Амстердам,  хотя  родители  пришли  в  ярость.  Они  пытались
остановить его до того самого утра, когда он кричал за дверью, что его тело
принадлежит ему.
— Можно было перенести поездку, — сказала я.
— Нельзя, — ответил он. — Да и терапия в любом случае не помогала.
Я же чувствую, когда не помогает, понимаешь?
Я кивнула.
— Паллиативная вообще фигня, — заметила я.
—  Когда  я  вернусь,  мне  предложат  что-нибудь  другое.  У  них  всегда
найдется новая идея.
—  Да  уж!  —  Я  и  сама  вдоволь  побывала  в  роли  экспериментальной
подушечки для иголок.
—  Получается,  я  тебя  обманул,  заставив  поверить,  что  ты
влюбляешься в здорового, — сказал Гас.
Я пожала плечами.
— Я бы сделала для тебя то же самое.
— Нет, ты бы так не сделала, но не все такие чудесные, как ты. — Он
поцеловал меня и сморщился от боли.
— Болит? — спросила я.
— Нет. Просто… — Он долго смотрел в потолок и наконец сказал: —
Я  люблю  этот  мир.  Я  люблю  пить  шампанское.  Мне  нравится  не  курить,
нравится слушать, как голландцы говорят по-голландски, а теперь… Я так

ни в чем и не поучаствовал. Ни в одном бою не был.
—  Тебе  нужно  победить  рак!  Это  твой  бой.  И  ты  будешь  продолжать
борьбу,  —  уверяла  я.  Терпеть  не  могу,  когда  меня  накачивают,  настраивая
на  борьбу,  но  тут  начала  делать  то  же  самое.  —  Ты…  Ты…  ты  старайся
прожить сегодняшний день как лучший в жизни. Теперь это твоя война. —
Я презирала себя за дешевые сантименты, но что еще мне оставалось?
— Война, — произнес он. — С чем я воюю? С моим раком. Что есть
мой рак? Мой рак — это я. Опухоли состоят из меня, как состоит из меня
мой  мозг,  мое  сердце.  Это  гражданская  война,  Хейзел  Грейс,  с  заранее
известным победителем.
—  Гас,  —  позвала  я.  И  не  могла  добавить  ничего  больше.  Он  был
слишком умен для любых моих утешений.
—  Ладно.  —  Но  ладно  ничего  не  было.  Через  секунду  он  сказал:  —
Если  ты  пойдешь  в  Рийксмузеум,  куда  я  очень  хочу  сходить…  А-а,  кого  я
обманываю,  ни  ты,  ни  я  целый  музей  не  осилим!  Я  смотрел  экспозицию
онлайн еще от отъезда… Если ты туда сходишь, и я надеюсь, однажды ты
туда сходишь, то увидишь множество изображений умерших. Ты увидишь
Иисуса на кресте, и чувака, которого закололи в шею, и людей, умирающих
в  море  или  в  бою,  и  целый  парад  мучеников,  но  НИ  ОДНОГО  РЕБЕНКА,
УМЕРШЕГО  ОТ  РАКА.  На  картинах  никто  не  склеивает  ласты  от  чумы,
оспы, желтой лихорадки, потому что в болезни нет славы. В такой смерти
нет глубины и примера. В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то.
Абрахам  Маслоу,  позвольте  представить  вам  Огастуса  Уотерса,
который  по  экзистенциальному  любопытству  затмевает  своих  кормленых,
залюбленных,  здоровых  собратьев.  В  то  время  как  множество  мужчин
живут, не зная, что такое обследование, хватая от жизни большущие куски,
Огастус Уотерс с другого континента изучает собрание Рийксмузеума.
— Что? — спросил Огастус спустя некоторое время.
—  Ничего,  —  отозвалась  я.  —  Просто…  —  Я  не  смогла  закончить
предложение. Не знала как. — Я просто очень-очень тебя люблю.
Он улыбнулся половинкой рта. Его нос был в дюйме от моего.
— Взаимно. Я рассчитываю, что ты об этом не забудешь и не станешь
обращаться со мной как с умирающим.
— Я не считаю тебя умирающим, — произнесла я. — Я думаю, что у
тебя всего лишь небольшой рак.
Он улыбнулся. Да, юмор висельника.
— Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, — сказал
он.
—  А  моя  привилегия  и  обязанность  ехать  с  тобой  всю  дорогу,  —

заключила я.
— А попробовать сейчас пофлиртовать будет очень абсурдно?
— Никаких проб, — отрезала я. — Сразу практика.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: