Папа : Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки? Огастус

мотором,  умчались  от  знака  остановки  и  повернули  налево  к  так
называемому  (непонятно,  за  какие  заслуги)  Грандвью  (оттуда  открывается
вид на поле для гольфа). Единственное, что я знала в этом направлении, —
это кладбище. Огастус сунул руку в центральную консоль, открыл полную
пачку сигарет и вынул одну.
— Ты их вообще выбрасываешь? — спросила я.
— Одно из многочисленных преимуществ жизни без табака в том, что
пачки  сигарет  хватает  на  неопределенный  срок,  —  ответил  он.  —  Эта  у
меня почти год. Несколько сигарет сломались у фильтра, но я считаю, что
этой пачки мне легко хватит до восемнадцати лет. — Он подержал фильтр
пальцами  и  сунул  сигарету  в  рот.  —  Ну  ладно.  Ладно.  Назови  то,  чего  ты
никогда не видела в Индианаполисе.
— Хм. Стройных взрослых, — ответила я.
Он засмеялся:
— Хорошо. Продолжай.
— Ну, пляжей. Семейных ресторанов. Топографии.
— Прекрасные примеры наших недостатков. Прибавь сюда культуру.
—  Да,  с  культурой  у  нас  напряженно,  —  признала  я,  начиная
понимать, куда он меня везет. — Мы что, едем в музей?
— Ну, можно и так сказать.
— Или мы едем в тот парк?
Гас разочарованно вздохнул.
— Да, мы едем в тот парк, — сказал он. — Ты уже догадалась, что ли?
— О чем догадалась?
— Ни о чем.
Позади  музея  располагался  парк  с  гигантскими  скульптурами.  Я
слышала  о  нем,  но  никогда  не  бывала.  Мы  проехали  мимо  музея  и
остановились у баскетбольной площадки, заполненной огромными синими
и красными стальными арками, изображавшими траекторию передаваемого
мяча.
Мы  спустились  вниз  с  того,  что  в  Индианаполисе  сойдет  за  холм,  на
поляну, где дети карабкались и ползали по огромному скелету. Ребра были
мне  примерно  до  пояса,  а  бедренная  кость  выше  моего  роста.  Скульптура
выглядела как детский рисунок, где скелет поднимается из земли.
У  меня  болело  плечо.  Я  боялась,  что  из  легких  пошли  метастазы.  Я
представляла,  как  раковая  опухоль,  скользкий  угорь  с  вероломными
намерениями, прорастает в кости, оставляя дыры в моем скелете.
—  «Сексуальные  кости»,  —  начал  Огастус.  —  Скульптура  работы

Джоупа ван Лисхута.
— Голландец, что ли?
— Да, — подтвердил Гас. — Как и Рик Смитс. Как и тюльпаны. — Гас
остановился  посреди  поляны  с  костями  и  снял  рюкзак  сперва  с  одного
плеча,  потом  с  другого.  Расстегнул  молнию,  вынул  оранжевое  одеяло,
пинту  апельсинового  сока  и  несколько  бутербродов  со  срезанными
корками, завернутых в пленку.
—  А  почему  все  оранжевое?  —  спросила  я,  не  позволяя  себе  думать,
что все это каким-то образом ведет к Амстердаму.
— Ну как же, национальный цвет Нидерландов! Помнишь Вильгельма
Оранского?
— Его в школе не проходят, — усмехнулась я, стараясь скрыть острый
интерес.
— Бутерброд будешь? — спросил он.
— Дай догадаюсь, — сказала я.
— Голландский сыр и помидоры. Помидоры, извини, мексиканские.
—  Вечно  ты  разочаруешь,  Огастус.  Хоть  бы  тогда  оранжевых
помидоров достал!
Он  засмеялся,  а  потом  мы  молча  ели  бутерброды,  глядя,  как  дети
лазают  по  скульптуре.  Я  не  могла  спросить  напрямую,  поэтому  сидела  в
окружении всего голландского, неловкая и переполняемая надеждой.
В  отдалении,  купаясь  в  чистейшем  солнечном  свете,  столь  редком  и
драгоценном в моем городке, шумная детская компания превратила скелет
в игровую площадку, перепрыгивая через искусственные кости.
—  Вот  что  мне  в  этой  скульптуре  нравится,  —  начал  Огастус,
подержав незажженную сигарету двумя пальцами, словно стряхивая пепел,
и  сунув  ее  обратно  в  рот.  —  Во-первых,  кости  достаточно  далеко  друг  от
друга, и ребенок не может устоять перед желанием попрыгать между ними.
Ему  хочется  непременно  пропрыгать  всю  грудную  клетку  до  черепа.  Во-
вторых,  скульптура  своей  сутью  побуждает  младость  играть  на  костях.
Символические резонансы можно приводить бесконечно, Хейзел Грейс.
—  Любишь  ты  символы,  —  сказала  я,  надеясь  повернуть  разговор  к
обилию голландских символов на нашем пикнике.
—  Да,  кстати,  об  этом.  Ты,  наверное,  думаешь,  почему  приходится
жевать сандвич с плохим сыром и пить апельсиновый сок и почему я надел
фуфайку с голландцем, занимающимся спортом, который я не люблю.
— Ну, эти мысли приходили мне в голову, — согласилась я.
— Хейзел Грейс, как многие дети до тебя — и я говорю это с большой
любовью,  —  ты  потратила  заветное  Желание  поспешно,  не  думая  о

последствиях.  Мрачная  Жница  смотрела  тебе  в  лицо,  и  страх  умереть  с
Желанием  в  пресловутом  кармане  заставил  тебя  ткнуть  пальцем  в  первое,
что  можно  исполнить.  И  ты,  как  многие  другие,  выбрала  бездушные
искусственные удовольствия тематического луна-парка…
— Вообще-то поездка была прекрасная. Я видела Гуфи и Минни…
—  Я  не  закончил  внутреннего  монолога!  Я  его  записал  и  заучил,
будешь  мешать,  собьюсь,  —  перебил  меня  Огастус.  —  Пожалуйста,  жуй
свой сандвич и слушай. — Бутерброд оказался невероятно черствым, но я
улыбнулась и откусила с краешка. — Ладно. На чем я остановился?
— На искусственных удовольствиях.
Он убрал сигарету в пачку.
— 
Правильно, 
на 
бездушных 
искусственных 
удовольствиях
тематического  луна-парка.  Но  позволь  мне  доказать,  что  настоящие  герои
Фабрики Желаний — это молодые мужчины и женщины, которые ждут, как
Владимир и Эстрагон ждут Годо
[6]
 или хорошие христианские девушки —
свадьбы. Эти молодые герои ждут стоически, без жалоб, когда сбудется их
единственное  заветное  желание.  Конечно,  оно  рискует  никогда  не
исполниться,  но  они  хотя  бы  могут  спокойно  почить  в  могиле,  зная,  что
внесли  свою  лепту  в  сохранение  идеи  Заветного  Желания.  С  другой
стороны,  что,  если  оно  осуществится?  Что,  если  ты  поймешь,  что  твое
заветное  желание  —  посетить  гениального  Питера  ван  Хутена  в  его
амстердамском  изгнании,  и  истинно  возрадуешься,  что  не  истратила  свое
Желание раньше?
Огастус  замолчал  и  молчал  довольно  долго.  Я  рассудила,  что
внутренний монолог закончился.
— Но я уже использовала свое Желание, — напомнила я.
—  А-а,  —  протянул  он.  И  после  артистически  выдержанной  паузы
добавил: — Зато я свое не истратил.
—  Правда?  —  Я  была  поражена,  что  Огастус  попал  в  кандидаты  на
Желание,  притом  что  он  уже  снова  ходит  в  школу  и  у  него  целый  год
ремиссия. Нужно быть очень больным, чтобы фонд «Джини» поманил тебя
Желанием.
—  Я  получил  его  в  обмен  на  ногу,  —  пояснил  он.  Солнце  светило
прямо  ему  в  лицо,  он  щурился,  чтобы  смотреть  на  меня,  отчего  его  нос
прелестно морщился. — Учти, я не собираюсь отдавать тебе мое Желание.
Но у меня тоже появился интерес встретиться с Питером ван Хутеном, а без
девушки, познакомившей меня с его книгой, встречаться с ним нет смысла.
— Решительно никакого, — подтвердила я.
— Я поговорил с людьми из «Джини», они меня поддержали. Сказали,

в Амстердаме в начале мая просто сказка. Предложили уехать третьего мая,
а вернуться седьмого.
— Огастус, это правда?
Он потянулся ко мне и коснулся щеки. Секунду я думала, что он меня
поцелует. Я напряглась, и, видимо, он заметил, потому что убрал руку.
— Огастус, — обратилась я, — ты не обязан для меня этого делать.
— Еще как обязан, — сказал он. — Я осознал свое заветное желание!
— О Боже, ты самый лучший человек на свете, — восхитилась я.
—  Ты  небось  говоришь  это  всем  парням,  которые  финансируют  тебе
заграничные поездки, — ответил он.

жүктеу/скачать 1,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: