Возвращение в «Ласточку» у него в багажнике действительно лежала лопата. А почему бы и нет, ведь держать её там

Глава 20. Поиски утраченного
Телеграмма Володи вызвала у Юрки шок. Почему не писать? Что случилось? Его бросало из
крайности в крайность: «Родители Володи прочитали последнее письмо, поняли, кем я был для
него, и теперь обвиняют меня в том, что мешаю лечению? Или сам Володя захотел избавиться от
меня, как от помехи? Ведь это я ему снился, я сбиваю его с пути. Я ему не нужен?»
Страх за Володю и чувство вины не позволяли Юрке ослушаться его и написать, спросить, что
случилось. Логика напоминала, что, как бы то ни было, Володя уже слишком взрослый, чтобы
родители могли наказывать его за чужие слова. Страх шептал: «У Володи один с отцом бизнес, а это
значит, что он все-таки зависим от отца». В самые тяжелые минуты мучила обида: «Володя нашел
повод порвать отношения, я сам дал ему повод. Я на самом деле ему не нужен. И никогда не был
нужен». Память намекала: «У него опять началась паранойя, такое уже было и не раз».
Как бы то ни было, Юрка ждал, когда наступит это «потом» и Володя ему напишет. А писем всё не
было.
Юру, измученного сомнениями и метаниями, не радовало ничего. Апатия сказывалась на всем: он
плохо спал и плохо ел, стал хмурым и вскоре замкнулся в себе. Безразличный ко всему, охладевший
даже к музыке, он прожил бесконечно долгую зиму, а весной его на время вывели из оцепенения
хорошие новости из посольства. Сияющая неподдельным счастьем мама прямо в верхней одежде
забежала на кухню, крича:
— Одобрили!
— Я уеду! Уеду! — впервые за долгое время радовался Юра.
Но вскоре радость сошла на нет — он уедет! А как же Володя?
В мае стало известно время отбытия и кое-какие подробности. Тянуть было нельзя, и, вопреки
просьбе Володи не писать, Юра отправил ему короткое: «Мы уедем в июле. Сначала нас отправят в
распределительный центр, а потом уже оттуда переведут на постоянное местожительство. Пока я
не знаю постоянного адреса, а временный вот».
Май заканчивался, а Юра всё ещё ждал от Володи весточки. Каждый раз подходил к почтовому
ящику с бешено бьющимся сердцем — вдруг письмо? Вздрагивал от каждого звонка в дверь — вдруг
телеграмма? Но так и не получил ответа. Больше он вообще не получил от Володи ни слова. А когда
наступил июнь, Юре больше ничего не оставалось, кроме как назанимать у знакомых денег и
поехать в Москву.
Стоило только сойти с поезда, как он окунулся в хаос. Москва очень ему не понравилась. Она, как
кипящий котёл, была слишком агрессивная, шумная и грязная. От асфальта до самого неба
заклеенная плакатами с Ельциным, Жириновским и другими политиками — шли предвыборные
кампании кандидатов в президенты РСФСР. В каждом втором парке и сквере собирались
демонстрации и митинги, но, даже если не обращать на них внимания, Москва не стала бы ни чище,
ни тише. Она виделась Юре городом-рынком, на котором торговались если не за права и свободы, то
за тряпки. Челноки были везде: на площадях, у метро и просто на тротуарах оживленных улиц,
соседствуя с попрошайками и очередями за едой. Поверх агитплакатов по городу была развешена
реклама постановки «М. Баттерфляй» — первого спектакля с темой гомосексуальности. И всё это в
окружении бесконечно суетящегося народа.
До этого момента Юра никогда не был в столице. И мечтал, только появится здесь, сходить в
мавзолей, но по приезде об этом даже не вспомнил, сразу отправившись на Беговую.
Кое-как разобравшись с картой, сосредоточенный на цели маршрута Юра не обратил внимания на
красоту или уродство Володиной станции метро. Каким был Володин дом — жёлтая четырехэтажная
сталинка с каменными балконами, живописно обвитыми плющом. Как выглядел Володин двор —
тенистый и тихий, со статуей склонившихся над книгой пионерок. Как пахло в его подъезде. Он
пришёл в себя и стал замечать хоть что-то вокруг, только когда оказался возле двери в его
квартиру.
Позвонил в звонок — никто не открыл. Прижал ухо к двери — тихо.
Юра стал ждать. Он вспомнил, что Володина мама не ходит на работу, а значит, скорее всего,
ненадолго вышла из дома и скоро вернётся. Время близилось к четырём часам, он надеялся, что
ещё пара часов — и кто-нибудь точно явится домой. Вздрагивал от каждого шороха, надеясь, что по
лестнице поднимается кто-то из обитателей заветной квартиры. Но никто так и не добрался до
последнего, четвертого этажа и не подошёл к Володиной двери. Лишь какая-то бабушка, ворча,
протопала мимо Юры, подозрительно оглядела его, но, ничего не сказав, скрылась за соседней
дверью.

Когда прошёл час, бабушка выглянула через цепочку на лестничную клетку и грубо окликнула
Юру:
— Кто такой? Чего ты тут сидишь?
— Жду… — буркнул он и отвернулся, а спохватившись, вскочил: — Я друг Володи Давыдова, он
живёт здесь. Не знаете, скоро кто-нибудь вернётся домой?
— Так уж, поди, не вернутся.
— Как это?
— Они с полгода как уехали всей семьёй, — ответила бабушка, продолжая из щели сверлить Юру
взглядом. — Под Новый год.
У Юры стиснуло горло, он прохрипел:
— Но почему?
— Откуда ж мне знать, они не сказали, — ответила бабушка категоричным тоном, но дверь
закрывать не спешила.
— А другие соседи что-нибудь говорят? — спросил Юра, подталкивая соседку рассказать хотя бы
слухи.
«В конце концов, это же бабушка, а они во всём СССР одинаково любопытные. Вряд ли эта —
исключение», — подумал Юра и угадал.
— Говорят-то всякое, а чему верить? — нахмурилась старушка, но, помолчав с полминуты, всё-таки
рассказала: — Лев Николаевич с бандитами связался, задолжал им, а отдать не смог. Квартиру
переписал, а сам с семьёй сбежал.
— Лев Николаевич? А Володя? Это точно не к нему?
— Сама видела, что несколько раз у подъезда останавливалась машина, Лев Николаевич в неё
садился, а потом выходил. Потом бандиты прям в квартиру стали ходить. Среди ночи как
забарабанят в дверь. Я милицию вызывала, да к их приезду тех уже след простыл.
Первое, что Юра ощутил, услышав это, было облегчение — столько времени он винил себя за
признание, так сильно боялся, что, раскрыв Володю перед родителями, стал причиной его
исчезновения. Но теперь выходило, что Юра здесь ни при чём. Вот только истинная причина не
просто исчезновения, а настоящего бегства оказалась ещё страшнее. Преследование. И не поверить
бабушке не получалось — в те времена бизнесменам невозможно было обойтись без кредиторов, а
деньги сосредотачивались только в руках бандитов. Чтобы остаться на плаву, путей было всего два:
либо самим становиться бандитами, либо стать их должниками. Внезапный рост доходов Володиной
семьи был тому подтверждением — невозможно с нуля заняться таким долгосрочным делом, как
строительство, и умудриться получить такие доходы спустя какой-то год.
— А как же Володя? — прохрипел Юра. — Он с родителями уехал? Он же взрослый, он же учится.
— Это ты мне скажи. Сам же говорил, что его друг.
— Я не виделся с ним очень давно, я не…
— Да не пойми что с этим Володей вообще, — перебила бабушка. — Хороший был мальчик, всегда
здоровался, сумки носить помогал. Но в последнее время стал какой-то дёрганный. Всё время
озирался вокруг, здороваться перестал.
Юра начал лихорадочно соображать, что теперь делать и как его найти.
— Где они могут быть, не знаете?
Бабушка пожала плечами так, что цепочка звякнула.
— А родственники и друзья? — спохватился Юра. — Брат! У него есть брат, полный тёзка! Где у них
живут друзья или родственники?
— Вроде кто-то в Твери есть, — ответила бабушка. — Ты давай, иди отсюда. Всё равно не
дождёшься.
Юра задал ей пару новых вопросов, ответа на которых бабушка не знала. После вопроса про
институт «он же учился, неужели бросил?» разговор их закончился.

Юра тряпичной куклой осел на лестницу. Разминая одеревеневшие от шока пальцы, смотрел на
серый пол и с трудом перебирал обрывки мечущихся мыслей: «Сбежали. Бандиты. Спрятались.
Если спрятались, то так, что не найти. Тверь. Тверь далеко? Институт. Надо съездить в его
институт. Надо прийти в себя. Шанс найти его есть только сейчас. Потом — всё».
Заставив себя собраться с силами, Юра встал. Его взгляд переметнулся с бетонного пола на обитую
дерматином дверь, и сердце стиснуло. Юра понял, что никогда, никогда в жизни не побывает в этой
квартире, не увидит Володиной комнаты. Теперь она чужая, его не пустят туда. Плевать, пусть не
пускают, но хотя бы позволили бы заглянуть в эту квартиру! Пусть не заходя внутрь, пусть хотя бы с
порога, но пробраться за эту чертову дверь. Даже если за ней ничего не осталось от Володи, даже
если в его комнате больше не стоит диван, на котором он спал, не стоит тумбочка, на которую клал
очки на ночь, нет стола, за которым сидел. То там осталось хотя бы окно, в которое Володя
поглядывал, когда писал ему письма. Юре хотелось посмотреть в него, казалось, что это сблизит их.
Увидеть бы хотя бы следы от мебели на полу. Они — доказательство, что Володя действительно был,
что Юре это не почудилось.
«Я найду его, найду!» — нехотя передвигая ноги, он заставил себя уйти отсюда и спуститься по
лестнице вниз.
В надежде найти письма друзей или родственников Давыдовых Юра выломал дверцу их почтового
ящика. Кровь забила в висках — в ящике и правда лежало два письма! Но тут же руки опять
опустились — это были его собственные письма. Предпоследнее, где Юра признавался в любви, и
последнее — где сообщал, что уезжает в июле.
И несмотря на то, что ситуация была такой безысходной, у Юры немного отлегло. Всё-таки не он
был причиной Володиной последней телеграммы с просьбой больше не писать. Всё-таки оставалась
надежда, что Володя так же любит и нуждается в нём. Но получалось, что он даже не знал о том,
что Юра вскоре уедет.
Из его дома Юра поехал в институт, где не сразу, но узнал, что Володя забрал документы. И тоже
под Новый год.
Весь путь до Курского вокзала Юра решал, ехать в Тверь или нет: «Она недалеко, но денег осталось
мало. Нет, если хотя бы не попробую, не прощу себе этого. Не прощу».
Поезд метро грохотал, на сиденье напротив молодой человек положил куртку своей девушке на
колени и осторожно стиснул её ладонь. Точно так же, как было в Володином сне, только этой паре
не пришлось прятать руки.
«Это знак», — подумал Юра и вышел из вагона. Пересел на другую ветку и отправился на
Ленинградский вокзал.
В Твери зашёл на почту, купил телефонный справочник и стал обзванивать всех Давыдовых.
Прозвонил больше половины номеров, но никакого Владимира Давыдова никто не знал. Сердце
ёкнуло, когда какая-то девочка наконец ответила, что Владимир дома, и позвала его. Секунды
ожидания тянулись, превращаясь в минуты или часы. Юра будто потерялся в пространстве и
времени, не понимая, долго ли на самом деле ждал. И всё-таки дождался. Владимир ответил, и у
Юрки упало сердце — им оказался старик.
Стараясь раньше времени не отчаиваться, Юра водил пальцем по строчкам справочника. На имени
Давыдова Владимира Леонидовича палец дрогнул.
Стоя в телефонной будке полчаса с трубкой у уха, Юра ругался сквозь зубы — он не мог
дозвониться — занято. Близилась ночь, из трубки продолжали звучать короткие гудки, и Юра
решился ехать к этому товарищу прямо сейчас.
В подъезде старой хрущёвки пахло кошками. Юра нажал на звонок. Не открывая двери,
откликнулась девушка, услышала Юру и позвала Вову. Отозвался молодой голос. Замок щёлкнул,
дверь отворилась, на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет тридцати.
— Я ищу Володю Давыдова.
— Ну? Я слушаю.
— Это не вы, это, наверное, ваш двоюродный брат. Он жил в Москве, носил очки, у него тёмные
волосы. Я с ним в лагере был, — затараторил Юра, роясь в карманах, ища единственную Володину
фотографию — с пятым отрядом. — В восемьдесят шестом Володя был там вожатым. Это
пионерлагерь «Ласточка» в Харьковской области. Я… у меня фото есть, я сейчас.
— Не знаю такого, — отрезал Вова.

— Я сейчас, фото… Вот, — Юра сунул фотографию Вове под нос, но тот даже не опустил взгляда.
— Не знаю такого, — заявил он и захлопнул дверь. Фото застряло в проёме между дверью и
косяком.
Юра вытащил мятую фотографию, расправил её и с грустью заметил, что уголок оторвался.
Всё. Это было всё, точка. Но Юра не мог поверить. Ему казалось, что ещё есть шансы, просто он
ищет не там. Что если бы у него было хоть чуть-чуть больше времени, он бы нашёл его.
Единственное, что оставалось Юре по возвращении в Харьков, — надеяться на других людей. Ему не
удалось встретиться с новыми жильцами своей квартиры, если они вообще были. Квартира Коневых
муниципальная, а это значило, что они не могли её продать. Юра попросил оставшихся соседей —
алкоголиков, с которыми его родители были на ножах, — передать новым жильцам записку, в
которой просил не выбрасывать пришедшие ему письма, а переслать их в Германию. В приписке
Юра сообщал, что в скором времени пришлёт ещё одно письмо с новым, постоянным немецким
адресом.
О том же самом он попросил своих друзей со двора: заходить в квартиру, вдруг появятся новые
жильцы, и передать им всё, а также заглядывать в почтовый ящик — вдруг придёт письмо от
Володи.
И всё.
Сбор вещей и подготовка к отъезду прошли будто мимо Юры. Аэропорт, перелёт, переезд — тоже.
Теперь он был здесь. В Германии. Он ничего для этого не сделал, а Володя всю сознательную жизнь
работал над тем, чтобы удрать в Америку.
«Получилось ли у него? Обязательно должно получиться, иначе это будет слишком
несправедливо! — думал Юра. — Может быть, он уже там?»
И если бы он знал ответ, то всё равно это было бы неважно, потому что теперь Юра здесь.
Долгое время в Германии он чувствовал себя совершенно чужим. Стеснялся акцента, его
передергивало от отвратительного, унизительного слова «эмигрант». Причем эмигрант русский.
Немцы говорили о нём именно так, несмотря на то, что за распадом СССР следил весь мир, все
знали, что Россия, Украина, Беларусь — разные страны. И Юра русским не был. Но кем он мог быть
здесь? На четверть немец, на четверть еврей, наполовину украинец, знающий немецкий и историю
Германии, живо интересующийся культурой. Но знание языка, культуры и истории не меняло
менталитета, не перестраивало голову — как бы Юра этого ни стеснялся, но он был эмигрантом, а
по сути даже хуже — практически беженцем. Он сам себя ненавидел за пренебрежение, не раз
повторяя мысленно: «Ещё более унизительно и трусливо не быть кем-то, а стесняться своей сути».
Каждый день убеждая себя, что он попросту вынужден забыть Володю, Юра прожил первый месяц в
Германии. Но ему казалось, что не прожил, а пережил.
Август 1991 года начался отлично — Юра поступил в консерваторию с первого раза. Но в середине,
девятнадцатого числа, его ждал удар.
Он сидел в своей комнате, тестировал новенькое пианино, подарок дяди, как вздрогнул от бешеного
стука в дверь. Это была мама. Она закричала так, что на мгновение её крик пересилил музыку:
— Юра! Иди скорее. Юра, там танки в Москве! Горбачева свергли! Господи, что ж это делается —
танки!
Не веря своим ушам, Юра медленно, преодолевая чудовищное сопротивление внезапно
загустевшего воздуха, вошёл в гостиную. Опустился на диван перед телевизором и сидел до самой
ночи. А утром и весь следующий день перед глазами так и стояли кадры: Ельцин на танке, толпа
вокруг Белого дома и на Красной площади. Позже — прессконференция ГКЧП, Янаев, у которого
так сильно тряслись руки, что он не мог держать бумагу. У Юры дрожали так же. У него началась
паника. Такая, какой никогда ещё не было. Такая, какая, наверное, мучила Володю, когда он, не в
состоянии справиться с собой, совал руки под горячую воду.
«А что, если он никуда не уехал? Ни в Америку, ни в Тверь. Что, если он в Москве? Что, если он там
— у Белого дома? Что, если эти бандиты связаны с политикой? Что, если Володя связан с ними и с
переворотом, ведь раньше он ходил на какие-то митинги?»
Вечером стало ещё хуже. Начался штурм Белого дома, по Садовому кольцу поехали танки. Когда
Юра увидел, как люди стали на них бросаться и кого-то убили, его затрясло уже всего. В темноте
ночи было так трудно разглядеть, кто именно погиб — это был парень, брюнет, без очков, но ужасно

похожий на Володю.
«Вдруг это он? Вдруг очки разбил?» — звучало в голове, но в глубине души Юра понимал, что это
просто истерика. Что в миллионной Москве сотни тысяч молодых людей ростом, телосложением и
цветом волос похожих на Володю. Но всё равно боялся. А вскоре убедился в том, что убитый —
действительно не Володя.
Юра написал друзьям со двора, попросил сходить в его старую квартиру, узнать, не приходило ли
ему писем. Если приходили, забрать и переслать в Германию. Ответ пришёл спустя месяц. Друг
писал, что квартира всё ещё стоит пустая, а в ящике писем нет. Он поделился новостями о том, что
происходит в стране, но Юре нечего было на это ответить, кроме как ещё раз просить хотя бы
иногда заглядывать в почтовый ящик.
В декабре 1991 года СССР перестал существовать. Юра смотрел по телевизору, как советский флаг
над Кремлём спустили и вместо него подняли российский. С флагом СССР будто опустился занавес
его старой жизни, а с триколором — поднялся занавес новой. И тогда Юра понял, что время его
детства ушло окончательно. Оно подарило ему любовь и дружбу и ушло, забрав всё с собой. Впереди
ждало другое, новое время и совсем другая жизнь. И Юре пора было, как когда-то писал Володя,
перестать оглядываться на него и научиться жить нормальной жизнью.
Вскоре он узнал, что в его городе, как и во всей Германии, много русских. Они не создавали
официальных общин, но держались друг друга. Кроме телевидения, именно от них Юрина семья
узнавала, что происходит в России и Украине.
Юра с трудом адаптировался к новой жизни. Первое время по большей части дружил с такими же
эмигрантами, как он сам. Когда начался учебный год, он принялся как можно больше общаться с
немцами, хотя они казались ему людьми из совершенно другого теста, ни капли не похожими на
людей из СССР. О том, чтобы строить с кем-то отношения, нечего было и думать. Пока Юра даже не
интересовался жизнью секс-меньшинств в Германии. Чувствующий себя потерянным, никому не
нужным, лишним и бессильным, он старался подстраиваться под окружающих, походить на своих
однокурсников-немцев, пытался избавиться от акцента. Но всё равно выделялся, даже молча — он
думал о Володе, он все ещё помнил, как сильно его любил. И ему всё так же не нравились
женщины.
Правда, вскоре Юра узнал, что в Берлине отношение к гомосексуалам было совсем другим, нежели
в СССР.

жүктеу/скачать 1,66 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: