Дебора Макдональд Джереми Дронфилд Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев

Глава 14. Se mettre en quatre. Декабрь 1918 – май 1919 г

жүктеу/скачать 8,39 Mb.

бет	4/8
Дата	26.06.2018
өлшемі	8,39 Mb.
	#44609

1 2 3 4 5 6 7 8

Глава 14. Se mettre en quatre. Декабрь 1918 – май 1919 г.
В этом году опять было два Рождества. Первое праздновали 25 декабря. В России не придали ему никакого значения – несмотря на антирелигиозную позицию большевиков, церковь придерживалась календаря старого стиля. Мура отметила эту дату – годовщину посольского рождественского приема – в одиночестве и тишине. Теперь она знала наверняка, что англичане не вернутся в Россию, чтобы спасти ее. Интервенция захлебнулась. Союзникам, которые все еще удерживали Архангельск, никогда было не победить Красную армию, а слух о том, что британский флот бороздит Балтику, был не чем иным, как мифом. Россия станет сама прокладывать себе путь в будущее.

Мура язвительно отметила растерянность большевиков, когда на недавних всеобщих выборах в Великобритании победили тори. Они были убеждены, что социализм должен распространиться по Европе, и не могли понять, почему этого не происходит. Но, принимая желаемое за действительное, Мура убедила себя, что через месяц в России должна произойти другая революция, которая сметет непрочный большевистский режим⁴²⁰. Обычно она была более прозорлива, чем на этот раз.

Наверное, стресс и жизненные лишения ослабляли ее интуицию. Она все больше худела, изводимая постоянным кашлем, при температуре внутри помещений, колебавшейся около шести градусов Цельсия. Дрова стоили до пятисот рублей за вязанку (месячное жалованье рабочего), и их было трудно достать даже за эту цену. Мура иногда тратила целые дни в поисках топлива в заснеженном городе⁴²¹. Власти останавливали трамвайное движение и прекращали подачу электричества в дома. «Продовольствие не поступает ниоткуда, – писала Мура, – и с сегодняшнего дня вместо хлеба дают овес, смешанный с отрубями. Так постепенно мы все превратимся в маленьких коров и лошадей». К ее ужасу, в городе начали появляться магазины, в которых продавалось мясо. Мура принимала дополнительные меры предосторожности, когда ходила на улицу с Гарри, боясь, что его могут отнять у нее силой⁴²².

Во время английского Рождества к ней пришли два гостя: одному она была больше рада, чем другому. Первым был офицер Красной армии, который знал о ее связях с британской разведкой. Он утверждал, что представляет сеть лазутчиков белых, которые готовились сдать Красную армию союзникам. Три четверти артиллеристов были готовы перейти на сторону белых, а также многие пехотные полки. Мура спросила его, не думает ли он, что русские могут свергнуть большевиков без иностранной помощи. «Во мне все восстало, когда я поняла, что этот человек отказывается признать факт, будто что-то можно сделать без иностранной интервенции, а я не верю, что он прав»⁴²³. Она также не видела в его заявлениях правды, но передала эту информацию Локарту, как делала с каждым слухом и обрывком политических новостей, которые, по ее мнению, могли заинтересовать его.

Наверное, подсознательно она повторяла то, что делала в первые месяцы их отношений, когда, благосклонно ответив на его восхищение ее интеллектом и проницательностью, она стремилась произвести на него впечатление своими мнениями и информацией. Она поглощала литературу на всех известных ей языках. «Я буду читать, читать и читать, – обещала она ему, – и стану таким синим чулком, что все твои знания померкнут по сравнению с моими»⁴²⁴. Она также поступила в университет, чтобы учиться и получить диплом – как «тонизирующее средство… чтобы сохранить более или менее уравновешенный разум, который в противном случае рассыплется на части в такой обстановке»⁴²⁵.

Ее старания начали приносить плоды. Другой гость, явившийся в конце декабря, был более многообещающим. Литературный критик, сатирик и англофил Корней Чуковский, обладатель копны волос и густых усов, зашел к ней с предложением работы – делать переводы английской поэзии. Как и Мура, Чуковский работал в английских миссиях в качестве переводчика⁴²⁶. Теперь он участвовал в новом предприятии, которое было создано с целью публикации русских переводов произведений великих английских поэтов и писателей. Взволнованная Мура немедленно решила принять предложение, но предпочла не спешить с ответом. На следующий день она зашла к Чуковскому на работу, чтобы обсудить это предложение. Там ее представили человеку, который возглавлял издательство, – романисту, поэту, драматургу, очеркисту и претенденту на прижизненный титул величайшего русского человека Максиму Горькому. Кроме Ленина в России, вероятно, не было человека более известного или внушавшего большее восхищение.

Ему только что исполнилось пятьдесят лет, и сквозь его бросающуюся в глаза красоту молодости уже стали проступать возрастные изменения – выражение усталости на лице, морщины, острые скулы и запавшие щеки, седеющие и свисающие вниз густые усы, словно чувствующие груз лет; но его пронзительные черные глаза по-прежнему ярко сверкали из-под морщинистых век.

Для женщины с литературными притязаниями Муры стало удивительным успехом быть замеченной и получить предложение работы от этого человека. Но она не проявила никаких эмоций по этому поводу в своих письмах к Локарту. «Мы разговаривали об английских авторах, – писала она, – о которых – вот удивительно! – он очень много знает, даже о современных. Он попросил меня дать ему список книг, которые, на мой взгляд, будет интересно перевести! Это меня скорее позабавило; я буду ходить туда два раза в неделю, чтобы убить время. Сама атмосфера там – очень богемная, но стимулирующая к работе»⁴²⁷.

Ей было любопытны политические взгляды Горького. И хотя был социалистом, он оказывал покровительство ее знакомым аристократам и использовал свое влияние, чтобы спасти их от большевиков. Мура цинично полагала, что им движет желание не быть «скомпрометированным за границей». Он сказал ей, что его идеал – когда «миром правят люди с творческим мышлением… без какого-либо деления на классы. Он считает себя российским Д’Ан-нунцио»⁴²⁸.

Возможно, в другое время, чуть раньше, на нее произвел бы большее впечатление такой поворот фортуны. Но теперь Мура чувствовала, что Россия должна измениться, или она потеряет ее. Она хотела свободы и комфорта, хотела, чтобы с ней были ее дети, а больше всего хотела Локарта. «Как бы я хотела получать весточки от тебя чаще, Малыш. Таким утешением в эти страшные дни было бы знать больше о тебе». Для женщины, которая жила вниманием к себе мужчин, преуспевала благодаря своим знаниям, это было невыносимо. «Сегодня я чувствую себя глупой и не могу писать. Иногда желание того, чтобы ты был со мной, чтобы я была уверена в тебе, ощущала, что ты принадлежишь мне, так велико, что сам процесс писания становится пыткой, и слова перестают что-либо значить»⁴²⁹.

Тем не менее она сочла добрым знаком, когда первая книга, которую ей дали для перевода (по хорошей цене – 10 копеек за строчку), оказалась биографией Вальтера Скотта, написанной Джоном Гибсоном Локартом. Возможно, это был знак судьбы⁴³⁰.

Официально Рождество в России наступило в начале января. И хотя Муре не хотелось его праздновать, она купила на рынке грязноватую елку и с трудом потащила ее домой по холодным улицам.

Прошло уже три месяца и два дня с тех пор, как она в последний раз видела Локарта. (Она вела счет времени.) Как делала каждый вечер, Мура села писать ему письмо, собирая в нем обрывки новостей, сплетен, политической информации и скрепляя все это своими мыслями. Она как раз описывала слух о том, что харизматичный глава Петроградского Совета Григорий Зиновьев арестован Лениным «за неподчинение приказам о продовольствии», когда голос матери прервал ход ее мыслей.

«Ты снова пишешь этому человеку ?» – спросила она.

Мура помедлила. «Да», – призналась наконец, поджав губы.

«Совершенно бесполезно. Я уверена, что он уже забыл о тебе».

Мура продолжила писать, а через несколько минут ее занятие снова было прервано. «Он на Рождество ест пудинг, – с горечью произнесла мадам Закревская, – в то время как мы здесь должны пальцы сосать и толочь овес. Но ему все равно!»

Глядя на лист бумаги, потрясенная, Мура записала слова своей матери и добавила: «Это так, Малыш?»⁴³¹ Волновало ли его это мнение старой женщины? Приедет ли он в Стокгольм, когда настанет время? Заберет ли он их обеих из этого кошмара? Мура начала терять веру в будущее и иногда писала ему: «Письма – такие ужасные, совершенно неудовлетворяющие вещи. И ты кажешься таким нереальным – там, во мраке, где эти маленькие клочки бумаги, быть может, и не доходят до тебя»⁴³².

Рождественские праздники давили на нее и по другим причинам. Когда она украшала елку и готовила подарки для матери, ее сердце болело за детей: «Когда я думаю о том, что мои дети далеко от меня и, быть может, в опасности, а я не могу положить игрушки в их чулочки. Детки, мне сейчас так трудно. Рига сегодня была взята Красной армией, которая теперь наступает на Ревель»⁴³³.

И уже прошли два месяца с тех пор, как Локарт прислал ей последнее письмо.

Позже в тот же месяц большевики пришли наконец за оставшимися богатствами Бенкендорфов. Муру уведомили, что банковский сейф ее мужа будет вскрыт, а его содержимое – забрано. (Другие состоятельные люди, которые не имели такого влияния на власти, прошли через такой грабеж почти год назад.) Мура настояла на своем присутствии, когда «несколько немытых парней, которые теперь распоряжаются в моем банке», взломали сейф. Она использовала все свое обаяние и силу убеждения и сумела сохранить для себя содержимое сейфа. Эти молодчики не представляли собой проблему для женщины, которая соблазняла государственных деятелей и добилась своего освобождения из тюрьмы ЧК. «У меня перед ними всеми есть огромное преимущество, – писала она, – так как даже самые умные из них – просто вооруженные дети, если говорить об умственном развитии. Они… продолжают смотреть на жизнь, словно из маленького третьесортного ресторана в Швейцарии, где раньше собирались»⁴³⁴.

Ей снова пришлось использовать свое влияние и обаяние – se mettre en quatre ⁴³⁵, как она выразилась, чтобы спасти квартиру от реквизиции. Ей это удалось, но постоянная борьба за то, чтобы избежать лишений, высасывала из нее энергию⁴³⁶.

И в конце той зимы ее эмоциональное состояние взмывало ввысь и падало вниз с приходом и отсутствием писем Локарта. После долгого молчания они приходили пачками с опозданием на месяц и приносили потоки радости. «Твои милые, милые письма – какие они замечательные. Ты говоришь мне все то, что я могла бы пожелать услышать, мой Малыш, что ты любишь меня, что ты веришь в меня, что ты хочешь меня»⁴³⁷.

Его письма к ней не сохранились в исторических документах, но даже в ее захватывающей дыхание их оценке эхом отзываются его опасения. Она отметала в сторону его слова о том, как неудобно с точки зрения общества выглядят их отношения, и уверяла его, что знает о рисках и позоре больше, чем он, что она готова ко всему. Она не допускала и мысли, что он может быть не очень-то готов, и сосредоточивалась только на его заверениях в любви.

Мура придумала план. Даже если они пока не могут соединиться навсегда, могут встретиться на короткое время – их встреча в Стокгольме, о которой шли разговоры несколько месяцев назад и которая постоянно откладывалась, могла бы стать коротким свиданием, подтверждением их любви перед воссоединением навсегда в Англии. Мура придумала, как получить визы через шведское консульство и дипломатические связи Локарта в Гельсингфорсе и Стокгольме.

Шли недели, и Мура начала претворять свой план в жизнь, поджидая возможность сделать свой ход. В это же время она предложила, что может поехать в Эстонию, чтобы начать свой бракоразводный процесс – чрезвычайно рискованное предприятие с учетом войны за независимость, которая яростно велась недалеко от Йенделя и Ревеля, не говоря уже о ее репутации шпионки в некоторых кругах. Самое безопасное, рассуждала она, будет ехать через Финляндию и совершить из Гельсингфорса в Ревель небольшое плавание по морю⁴³⁸.

Этот план был отложен в феврале, когда она узнала, что Локарт был болен и теперь нуждается в операции на хряще носа. Он написал ей письмо, жалуясь на усталость и подорванное здоровье. Состояние его здоровья сильно беспокоило ее – не столько мысль о его страданиях, сколько о том, что жена может вернуть его себе, ухаживая за ним до выздоровления (после перенесенного им гриппа ее мучил сон, в котором Локарт говорил ей, что бросает ее и возвращается к Джин из чувства благодарности)⁴³⁹. Ее также беспокоило то, что она не смогла подарить ему желанного сына, и обещала сделать это «целью моей жизни, как что-то, необходимое для твоего счастья»⁴⁴⁰.

В ее чувствах начал появляться фатализм, а ее оптимистическая вера уступила более тяжелому, мрачному представлению о будущем. «Я люблю тебя, – уверяла она Локарта, – серьезной, возвышенной любовью, которая сильнее смерти»⁴⁴¹. Ее слова значили больше, чем просто сказанные для того, чтобы произвести впечатление. Ее окружала смерть – она теряла друзей не только из-за репрессий большевиков, но и из-за болезней и голода. В Петрограде снова разразился сыпной тиф, и к февралю от него умерли несколько ее знакомых. В городе жил постоянный страх того, что финны, граница с которыми находилась лишь в нескольких километрах, вторгнутся в него. «О, Малыш, – писала она, – чего я бы только не отдала за то, чтобы ты был здесь, со мной, обнимал меня, утешал и помогал забыть весь этот кошмар»⁴⁴².

Накануне своего дня рождения Мура получила самый лучший из всех возможных подарков – письмо от Локарта, в котором он спрашивал, состоится ли их встреча. «Мой милый Малыш, – ответила она, – конечно, я приеду… быть может, через неделю или десять дней, считая от сегодняшнего дня, я буду в твоих объятьях. Мой любимый и самый дорогой, какое счастье, какая радость это будет!»⁴⁴³

Сам день ее рождения был горькой радостью. Прошел ровно год с вечеринки в ее собственной квартире, на которой присутствовали все ее мужчины – Локарт, Кроуми и Гарстин, – когда на столе была икра, блины и водка. Теперь же – отруби с овсом в пронзительно холодной квартире и грустное письмо от матери Гарстино, которая знала, каким другом была Мура для ее мальчика. В ее жизни появились новые люди, но они казались несущественными – даже благородный, вызывающий восхищение Горький был чуть более чем работодатель. Фрейзер Хант, журналист «Чикаго трибюн» и восторженный почитатель Горького, подарил ей книгу Уолта Уитмена «Листья травы» («как следует молодому американскому демократу»), и был еще шоколад и вино от Фолмера Нансена – руководителя датского Красного Креста, который тоже привозил ей письмо от Локарта и шутил, что он почтальон любви⁴⁴⁴.

Ей исполнилось 27 лет, но она чувствовала себя гораздо старше.

Все затмевала перспектива быть с любимым Локартом во плоти. Это должно было скоро случиться – невыносимо, невероятно и, к счастью, скоро. Она верила, что их любовь не похожа ни на чью другую – она больше и сильнее, чем «не выразимая словами страстная любовь» Уолта Уитмена, его «рыдающая мелодия жизни»⁴⁴⁵. Встреча должна состояться и состоится.
Суббота 12 апреля 1919 г., Гельсингфорс, Финляндия
Гостиница «Фенния» считалась одной из лучших в городе. Она величественно возвышалась над широким бульваром, прилегавшим к железнодорожному вокзалу, и должна была обещать роскошь и комфорт. Но Финляндия пострадала от своей гражданской войны точно так же, как и Россия, а состояние Муры уже давно иссякло. Ее комната была крошечной и ужасной; в ней не было ванны, а кровать кишела клопами⁴⁴⁶. В каком-то смысле это было превосходное место, чтобы обдумать свое положение.

Встреча после долгой разлуки не состоялась⁴⁴⁷.

Мура уехала из России в Финляндию – пересекла границу и оказалась, в сущности, на вражеской территории. Приехав в Гельсингфорс, она оказалась в ловушке. Чтобы попасть к Локарту в Стокгольм, ей была нужна шведская виза. Но шведы в Гельсингфорсе, несмотря на то что у нее и Локарта были хорошие отношения с представителем Швеции в России Аскером, не давали ей ее без британской визы. Локарт должен был послать телеграмму своему другу в консульстве (либо в Гельсингфорсе, либо в Христиании⁴⁴⁸, неясно), чтобы все устроить. План, который Мура разработала во всех деталях, должен был четко сработать, и она должна была получить возможность попасть в Швецию и упасть в объятия Локарта. Чтобы снова почувствовать его согревающее и утешающее присутствие, увидеть его дорогое лицо, спланировать следующий этап бюрократической игры, которая позволит им навсегда быть вместе.

Но с визой ничего не получилось. Но не только это: она выяснила, что Локарт и не ждал ее по ту сторону границы в Стокгольме. Вместо него ее ждала телеграмма. Он снова заболел. Он не мог отправиться в дорогу. Он настаивал, как и раньше, чтобы она бросила все и ехала прямо в Англию.

Вопрос о сопротивлении искушению не стоял: даже если бы она могла бросить свою мать и всякую перспективу увидеть детей вновь, она не могла проехать через Швецию без этой визы. А теперь финны оказывали на нее давление, чтобы заставить уехать назад в Россию.

Разочарование было горьким. Ее преследовала мысль – «острота которой заставляет меня холодеть и коченеть», – что Локарт может счесть ее трусихой из-за того, что она задерживается в России вместо того чтобы приехать в Англию; что, возможно, он больше не любит ее, не хочет ее. Эта тревожная мысль всегда преследовала Муру, а он поддерживал ее сомнения. Несколько недель назад она получила напоминание об этом, когда слушала лекцию Горького по французской поэзии и вспомнила, как Локарт любил декламировать строки Мориса Магра, которые, видимо, были созвучны его мыслям:
J’ai le besoin profound d’avilir ce que j’aime…

Je sais que la candeur de ses yeux ne ment pas,

Qu’elle m’ouvre son ceur quand elle ouvre les bras,

Je sais a voir ses pleurs que sa peine est extreme

El malgre tout cela j’affecte de douter.

Je cherche avec une soigneuse cruaute

Ses erreurs, ses defauts, ce qui fait sa faiblesse,

Et m’en sers pour froisser, dechirer sa tendresse⁴⁴⁹.

У меня есть сильное желание принизить то, что я люблю…

Я знаю, что искренность в ее глазах не лжет,

Что она открывает мне свое сердце, когда раскрывает объятья,

Я знаю при виде ее слез, что ее страдание велико,

И, несмотря на все это, я испытываю сомнения.

С осторожной жестокостью я выискиваю

Ее ошибки, недостатки, слабости и,

Делая это, комкаю и рву ее любовь.
Это ли он чувствовал теперь? Истолкует ли он неправильно ее действия? Разделял ли желание Магра уничтожить свою любовь и бежать от нее?

У нее не было выбора, кроме возвращения в Россию. Она должна освободиться от всех уз, и тогда поедет из Гельсингфорса в Стокгольм и Англию, «поставив точку на всех своих прошлых обязательствах».

Одним обязательством и особенно раздражающими узами был ее брак. Ну, этим можно заняться немедленно. Лишь узкая полоса моря отделяла ее от Эстонии и Ивана. Она была там раньше, и теперь настало время снова поехать туда. Это была та часть ее плана, которая не могла дать осечку.

События последующих дней превратились в одну из самых больших тайн жизни Муры.
Суббота 18 апреля, Йендель, Эстония
Немцы ушли из Эстонии, и возвратилась анархия. Банды крестьян снова рыскали по селам, а насилие усугубляла начавшаяся националистическая война.

В Йенделе семья Бенкендорф подверглась новым нападениям, которые были еще хуже, чем налет больше года назад, когда Муре пришлось прятаться в саду с детьми. Однажды, когда Ивана не было дома, группа бандитов залезла в особняк и устроила погром в жилых комнатах, грабя и разрушая интерьеры.

Жить там стало слишком опасно, и в конце марта Иван принял решение переехать с семьей в другую часть поместья. На другом берегу южного озера имелся дом гораздо меньших размеров, Каллиярв, где когда-то жила мать Ивана (откуда она с недовольством наблюдала за Мурой и ее друзьями с сомнительной репутацией, когда они веселились на озере летом). Дом был более скромным и находился гораздо дальше от главных дорог и поэтому с меньшей вероятностью мог привлечь внимание налетчиков.

В субботу накануне Пасхи Иван вышел из Каллиярва, чтобы дойти до Красного дома, проверить, все ли в порядке, и сделать кое-какие дела в поместье. Он хотел взять с собой четырехлетнюю Таню – его «маленькую женщину», – но ее няня отговорила, и он пошел один. Пообещал детям и слугам, что вернется к обеду⁴⁵⁰.

Проходили часы, а он не возвращался. Настало время обеда, а от него не было ни слуху ни духу. Позднее несколько человек вспомнят, что утром слышали три ружейных выстрела, но никто не мог сказать точно, когда именно. Ружейные выстрелы не были редкостью в окрестностях Йенделя, и никто не подумал ничего особенного. За исключением Мики – потом она будет утверждать, что эти звуки вызвали в ней предчувствие беды. Но в то время она ничего не сделала и не сказала.

В час дня было решено идти на поиски. Трое детей были одеты своей русской няней Марусей в пальто и шапки. (Мики больше чем когда-либо была членом семьи, нежели служанкой, и забота о детях была уже не ее задачей.) Покинув уютный домик с запахом еды, масляными лампами, парафиновыми обогревателями, Кира, Павел, Таня и Маруся пошли вдоль озера в сторону Красного дома.

Зима отступала: глубокий снег таял, а замерзшее когда-то озеро теперь было покрыто плавающими льдинами. Дети на ходу тыкали в лед палками. За вторым поворотом была аллея, которая вела на холм, а тропинка продолжала виться между двумя холмами. Аллея пересекала тропинку между двумя холмами на небольшом пространстве под названием Мост Дьявола. Это было уединенное место, окруженное деревьями и всегда находящееся в тени. Когда к нему приблизилась вся компания, они увидели очертания человека, лежавшего на тропинке в том месте, где она проходила под мостом.

С первого взгляда было ясно, что это Иван. Маруся вскрикнула и попыталась помешать детям его увидеть, но они его уже заметили, и даже самый младший ребенок понял, что случилось нечто страшное. Маруся опустилась рядом с ним на колени и попыталась его поднять. Бесполезно; он был мертв.

Иван фон Бенкендорф был застрелен. От тех, кто это сделал, не осталось и следа – никакого знака, отпечатков ботинок, ни намека. Только воспоминания о трех ружейных выстрелах, которые раздались в никем не сохраненное в памяти время утром.
Пасхальное воскресенье, Терийоки, Финляндия ⁴⁵¹
Это был необычный маленький городок, Терийоки. Находившийся в углу, где российская граница стыковалась с Финским заливом, этот городок был тем местом, где финны регулировали переход через границу. Город был построен в густом лесу, и лесистая местность занимала большую часть пространства между улицами.

Мура застряла здесь на пару дней, пытаясь возвратиться в Россию после поездок и тягот последних нескольких недель. Она чувствовала, что Локарт безвозвратно ускользает от нее. Она позвонила в гостиницу «Фенния», чтобы узнать, не прислал ли он ей еще телеграммы, но для нее ничего не было.

Так как сегодня было Пасхальное воскресенье, она пошла в маленькую церковь Терийоки. Когда служба закончилась, она отправилась пешком к маленькому пансиону, в котором остановилась. Она быстро начала испытывать отвращение к своей ужасной комнате в этом пансионе с ее геранями и белыми кружевными занавесками, через которые на нее ночью светила луна. Она не торопилась вернуться назад и шла медленно⁴⁵².

Дорожка от церкви вела – как и большинство дорог в Терийоки – через лес, в котором росли очень высокие деревья. Погода была теплой настолько, что тающий снег создавал на главных улицах реки. Под ногами была зеленая трава, а между кронами деревьев виднелось голубое небо. Подняв вверх глаза, Мура вспомнила, как она гуляла рука об руку с Локартом по обсаженным деревьями аллеям парка Сокольники в Москве. Внезапно ей показалось, что он рядом. Она почувствовала его физическое присутствие настолько реально и ярко, как галлюцинацию… а потом, так же внезапно, это ощущение исчезло.

Когда этот момент прошел и к ней вернулось ощущение ее постоянного уничтожающего одиночества, она потеряла самообладание. Впервые за все месяцы после его отъезда Мура забылась и предалась своему горю. Она бросилась на сырую, холодную землю и зарыдала так, что казалось, у нее разорвется сердце.

Справившись с приступом отчаяния, она поднялась с земли и пошла в свой пансион. Через несколько дней она пересекла границу и вернулась в Россию. Граница закрылась за ней окончательно, что, вероятно, было почти слышно.

Менее чем через две недели после своего возвращения в Петроград Мура внезапно освободилась от двух уз, которые ее удерживали. 7 мая она получила весть об убийстве Ивана. Она написала Локарту короткое письмо: «Мой муж был убит из мести 19 апреля какими-то эстонцами»⁴⁵³. Она изо всех сил старалась не показывать своих чувств перед матерью, которая находилась в больнице, и на следующий день ей была назначена операция. «Можешь ли ты понять, какое это напряжение? – писала Мура Локарту. – Я не могу строить никаких планов, не могу ни о чем думать, Малыш. Я должна постараться как можно скорее забрать детей из того места».

Почему от него не было ни слова – ни писем, ни телеграмм?
Я не понимаю твоего молчания, Малыш. Ради бога, будь со мной откровенен, играй со мной честно, как я всегда была и буду откровенна с тобой. Да хранит тебя Господь в добром здравии. И помни, Малыш, как сильно я тебя люблю.

Всегда твоя

Мура .
Она так и не получила ответа. Через неделю умерла ее мать. Мура осталась совершенно одна⁴⁵⁴.

Кто убил Ивана фон Бенкендорфа? Была ли при этом Мура? Это она спускала курок? 18 апреля, в день убийства, она написала Локарту из Терийоки и добавила постскриптум: «Я начала свой бракоразводный процесс поза-вчера»⁴⁵⁵. Чтобы сделать это, она должна была встретиться с Иваном либо в Ревеле, либо в Йенделе, чтобы получить его подпись. Два дня спустя он был уже мертв.

У Муры, безусловно, был весомый мотив хотеть освободиться от Ивана быстро, прежде чем политическая ситуация вместе с репутацией шпионки заставила ее навсегда остаться в России. Но, вероятно, в окрестностях Йенделя было немало людей, которые ненавидели хозяина усадьбы за его прогерманские настроения. Возможно, он был одним из тех прибалтийских немцев-землевладельцев, которые выгоняли со своих земель эстонских крестьян и находили арендаторов-немцев.

Письмо Муры из Терийоки в день убийства было чем-то вроде алиби, но не очень надежного.

Даже если допустить, что она не делала тех выстрелов, которые убили Ивана, Мура обладала влиянием. Немногие люди знали политическую ситуацию в Эстонии лучше ее; она знала жителей Йенделя и поняла бы их обиды. И она обладала большой силой убеждения и способностью манипулировать людьми, как уже доказала комиссарам в банке: «У меня над всеми ними есть огромное преимущество, так как даже самые умные из них – совершенные дети с оружием, если брать умственное развитие»⁴⁵⁶. Если среди местных жителей были такие, которые имели зуб на Ивана, она вполне могла бы оказать на них влияние. А проведя большую часть прошлого года в компании мужчин, которые обычно носили при себе револьверы, вполне могла бы даже предоставить и орудие убийства.

В конечном счете правда – какой бы она ни была – так и не выяснилась. Члены семьи Муры – ее дети – никогда свою мать не подозревали. И лишь самые незначительные доказательства остались о ее пребывании в Эстонии в апреле 1919 г. В письме, которое она написала Локарту из гостиницы «Фенния» накануне поездки в Ревель, отсутствует страница – та самая, на которой упоминается ее визит туда. «Самая тяжелая, самая длинная часть нашей разлуки закончилась, – писала она, все еще пытаясь убедить себя в том, что стоит продолжать претворять в жизнь ее план, – нам нужно лишь немного подождать. Я надеюсь получить…»⁴⁵⁷

Что она надеялась получить? Локарт изъял эту страницу, чтобы защитить ее от подозрений? Если так, то это было не единственное ее письмо, из которого он, по-видимому, изъял неосторожно написанные страницы.
В конце 1919 г. Локарт покинул Англию, получив новую должность. Он был назначен торговым атташе в представительство Великобритании в Праге. Он отказался от второго (более желательного) назначения в Россию на том основании, что «лучше мне в Россию не возвращаться какое-то время»⁴⁵⁸. Либо в министерстве иностранных дел не знали о смертном приговоре, висевшем над ним там, либо думали, что он все равно будет в безопасности.

От Муры месяцами не приходили письма – последняя весточка от нее содержала тревожную новость о смерти мужа. Теперь, когда Россия разрывала отношения с внешним миром, больше не было знакомых, дружески расположенных дипломатов, на которых можно было положиться в доставке писем туда и обратно.

Он все еще любил Муру, но его разум уже положил конец их невозможному роману: «Она оставила рану в моем сердце, но та начала заживать»⁴⁵⁹. Возможно, он думал о Магре, как догадывалась Мура, подсознательно вторя строчкам его стихотворения в своих воспоминаниях: «C’est une tache au coeur don aucune eau ne lave. Je voudrais oublier m’en guerir» (Это пятно на моем сердце, которое не может смыть никакая вода. Я хочу забыть, я хочу излечиться).

В это же время Мура тоже пыталась излечить себя. На это у нее уйдет целая жизнь.

Ни одному мужчине не будет позволено стать для нее таким близким человеком. Ни одного мужчину она не будет больше любить или боготворить. И ни одному мужчине больше не будет позволено обладать ею.

За исключением Локарта. И куда бы она ни поехала и что бы ни пережила, она никогда не вернет себе ту часть себя, которая принадлежала ему.

Часть третья. В изгнании. 1919–1924 гг.
Ее я любил, что было естественно и неизбежно, несмотря на все недостатки и проблемы… она удовлетворяла мою тягу к физической близости более полно, чем любой другой человек. Я все еще настолько «принадлежу» ей, что не могу избавиться от этого чувства. Я все еще люблю ее.

Г. Д. Уэллс. Мура, как любой человек

Глава 15. «Мы все теперь из железа». 1919–1921 гг.
Конец сентября 1919 г., Петроград
Город словно вымер; его сердце перестало биться, но все же он еще дышал и шевелился.

Когда Г. Д. Уэллс приехал в Петроград в ту осень на третий год революции, он едва мог поверить в такое преображение. В последний раз он приезжал сюда в 1914 г. перед началом войны, когда столица империи была еще полной людей процветающей метрополией с населением более миллиона человек, великолепными дворцами и улицами с множеством покупателей и гуляющих людей. Все это ушло, на месте всего этого было разорение.

Один русский знакомый в Лондоне предположил, что Уэллсу, о котором было известно, что он сочувствует духу революции (хотя и решительно не был коммунистом), будет интересно увидеть, как там все изменилось со времени его последнего приезда в Россию. Так что к концу сентября 1920 г. Уэллс отправился вместе со своим 19-летним сыном Джорджем Филиппом (известным как Джип) в двухнедельную поездку по новой России.

Эта поездка вызвала глубокое разочарование. Дворцы были на месте, но в большинстве своем стояли пустыми. Возможно, из-за того, что в прошлом члены его семьи были лавочниками, именно закрытые магазины потрясли Уэллса до глубины души. Он подсчитал, что в городе работали не больше полудюжины магазинов. Остальные были закрыты. У них был «совершенно жалкий и заброшенный вид; краска облупилась со стен; стекла в окнах потрескались, некоторые окна были разбиты и заколочены досками, в некоторых на витринах лежали засиженные мухами остатки продовольственных запасов, витрины других были оклеены объявлениями… на щеколдах за два года скопилась пыль. Это были безжизненные магазины. Они уже никогда не откроются». Это было гибелью городских улиц. «Понимаешь, что современный город – это на самом деле длинные ряды магазинов… Закрыть их – и улицы лишатся смысла»⁴⁶⁰.

Избегая гостиницы «Интернациональ», где обычно останавливались иностранцы, Уэллс нашел приют у своего давнего друга Максима Горького. Оказалось, что он вошел в своеобразный домашний коллектив, похожий на коммуну, в которой Горький главенствовал над писателями, артистами и близкими друзьями, набившимися в огромную квартиру на четвертом этаже дома на Петроградском острове, окна которого выходили на Александровский парк.

Среди собравшихся была молодая женщина, которая, очевидно, была секретаршей Горького, проживавшей в его квартире, и (хотя Уэллс этого не понял) его любовницей. Несмотря на ее простую самодельную одежду и довольно неприглядный сломанный нос, это была привлекательная, очаровательная особа, и Уэллс с радостью узнал, что с одобрения властей она будет его гидом и переводчиком во время пребывания в Москве. Имя ее было Мария Игнатьевна Закревская, но все звали ее Мурой.

Уэллс, который был почти таким же активным бабником, как и плодовитым писателем, навсегда запомнит эту встречу как одну из важнейших в своей жизни⁴⁶¹.
Как Мура стала жить в коммуне Горького и как она провела шестнадцать месяцев после своего последнего контакта с внешним миром за пределами России – почти чистый лист. Или, говоря более точно, лист с несколькими мазками и сомнительными набросками на нем и лишь немногими определенными образами.

После последнего отчаянного письма Локарту в мае 1919 г. после убийства Ивана и накануне смерти матери, когда вооруженные силы эстонских националистов теснили Красную армию к окраинам Петрограда, о Муре ничего не известно. Не сохранилось ни одного написанного ею слова, есть лишь несколько рассказов современников. Большая часть того, что дошло до потомков, была слухами, в основном ложными⁴⁶².

К концу мая того года Мура осталась одна на целом свете. Локарт был для нее недосягаем, мать умерла то ли от осложнений после операции, то ли от болезни, вылечить которую должна была операция⁴⁶³. А так как ее дети находились в Эстонии, в России у нее не осталось никого из близких.

Положение Муры стало отчаянным, когда она проиграла борьбу за сохранение квартиры своей матери. Теперь, когда пожилая дама умерла, исчезла возможность играть на сочувствии правительственных чиновников. Мура оказалась на улице, вынужденная полагаться на благотворительность знакомых. Позже она сказала, что ее на время приютил пожилой генерал Александр Мосолов, который при царе Николае II возглавлял Судебную канцелярию.

К концу лета 1919 г. прошел полный год со времени ее последнего периода жизни с Локартом – кошмара их тюремного заключения и нескольких счастливых дней, проведенных вместе в Кремле. Приближалась зима, а у нее все еще не было своего жилья. Она нашла себе дополнительную работу помощницы давнего друга Корнея Чуковского, который, помимо издательской деятельности, руководил студией, библиотекой и детским театром в Доме искусств.

Потом случилось еще одно загадочное происшествие. В конце лета ее арестовали и держали в ЧК. Причина неизвестна, но людей постоянно арестовывали за такие малейшие преступления, как пребывание на улице в позднее время суток или непредоставление необходимых бумаг, удостоверяющих личность. Чуковский волновался за нее, и, когда однажды к нему пришел Максим Горький и застал его в гневе из-за того, что один его друг тоже оказался арестован, Чуковский попросил Горького использовать свое влияние, чтобы помочь и Муре тоже. Горький пригрозил устроить скандал и отречься от большевиков, если арестованных не отпустят⁴⁶⁴.

Как только Мура оказалась на свободе, Чуковский, как и в предыдущем декабре, взял ее с собой, когда пошел к Горькому. Она уже хорошо знала этого великого человека благодаря своей переводческой работе в издательстве «Всемирная литература»⁴⁶⁵.

Встреча состоялась в его квартире. Это было своеобразное место на четвертом этаже жилого дома номер 23 по Кронверкскому проспекту, огромным полумесяцем раскинувшемуся на Петроградском острове (где Мура и Локарт любили кататься на санях). Сам дом был уродливым, похожим на нагромождение грубых камней и штукатурки с массивными арками и шестиугольными окнами, напоминавшими особняк в Йенделе. Атмосфера внутри его была совершенно другая. Горький стал фигурой, подобной святому. С момента свершения революции он был одним из столпов – возможно, главным спасителем искусств в России. Он использовал свое влияние, чтобы основать Дом науки, Дом литературы и Дом искусств – институты, которые стимулировали интеллектуальную жизнь новой России. И по своей собственной инициативе организовал издательство «Всемирная литература», которое поставило себе задачу переводить труды иностранных авторов на русский язык.

На своей территории он был как барон в своем особняке, окруженный соратниками и просителями. Его внешний вид стал экстравагантным. Один из современников Муры – поэт Владислав Ходасевич писал, что Горький выглядел как «ученый китаец в красном шелковом халате и пестрой шапочке», которые подчеркивали его острые скулы и азиатские глаза. Его когда-то густые волосы были острижены почти до самой кожи, лицо исчерчено глубокими морщинами, а на кончике носа он носил очки. В его руках всегда была книга. «Толпа людей заполняла квартиру с раннего утра до позднего вечера, – вспоминал Ходасевич. – У каждого жившего там человека были посетители, и самого Горького они просто осаждали»⁴⁶⁶. В этой квартире жили или бывали писатели, ученые, издатели, актеры, художники и политики. Люди с проблемами стекались в эту квартиру, чтобы попросить Горького защитить их от Григория Зиновьева – могущественного главы Петроградского Совета или помочь им достать продукты питания, транспорт или оказать другие бесчисленные услуги. Горький выслушивал каждую просьбу и был неутомим в своих стараниях помочь.

Как и в первый раз, когда она встретилась с Горьким в офисе «Всемирной литературы», Чуковский привел к нему Муру во второй половине дня. Слабо заваренный чай разливали из самовара в большой, хорошо обставленной столовой. Это была единственная общая комната в квартире – все остальные были спальнями многочисленных жильцов⁴⁶⁷.

Горький был очарован и заинтригован Мурой еще со времени их знакомства, состоявшегося девять месяцев назад. «Он был великолепным оратором», – напишет она много лет спустя, вспоминая ту первую встречу, и «в присутствии незнакомой, новой молодой женщины он демонстрировал особое красноречие». Потом Чуковский шептал ей, что Горький был «как павлин, распустивший свой прекрасный хвост»⁴⁶⁸. Горький дал ей постоянную должность своего секретаря и переводчика и пригласил переехать в его квартиру.

Мура вернула себе свою девичью фамилию и снова стала Марией Игнатьевной Закревской. Наверное, она хотела стереть память об Иване; возможно, надеялась, что, зарегистрировавшись официально под этим именем, может помешать ЧК или разведслужбам за границей следить за ней. Многие думали, что она по-прежнему работает на ЧК, которая поручила ей шпионить за Горьким и передавать информацию о его настроениях и контактах.

Его отношения с правительством были непростыми. Его политические взгляды были левацкими и прореволюционными, но он не был ни коммунистом, ни большевиком. Поддержав революцию и помогая ее свершению не один год, Горький не изменил своих взглядов. Он видел, как вели себя простые люди во время сражений, и ему это не понравилось. «Ты 666 раз прав», – написал он одному своему другу, который предсказывал это; революция «породила настоящих варваров вроде тех, которые разрушили Рим»⁴⁶⁹. Возникшее правительство было правительством, состоявшим из порочного безнравственного простонародья и тиранов. Он написал серию очерков в своей газете «Новая жизнь», открыто называя большевиков врагами свободы слова. «Ленин, Троцкий и иже с ними уже отравлены отвратительным ядом власти», – писал он; они были сторонниками демократии не более, чем Романовы. После расстрела Красной армией демонстрантов в январе 1918 г. он горестно сокрушался о том, что кровь и пот пошли на осуществление драгоценной идеи о революционной демократии в России, «а теперь «народные комиссары» отдают приказы расстреливать демократию, которая вышла на демонстрацию в защиту этой идеи»⁴⁷⁰. То, что он мог публиковать такие заявления безнаказанно, было мерой величины его личности в России.

Гнев, сожаление и неудовлетворенность смешивались в характере Горького. Его фамилия была выбрана со смыслом – урожденный Алексей Максимович Пешков в молодые годы взял себе псевдоним Горький, хотя, возможно, псевдоним Кислый тоже был бы уместен.

Он мечтал о республике искусств и наук; не о демократии, не о социалистическом государстве (он боялся и недолюбливал класс крестьян), а обществе под руководством людей умственного труда, художников и творческих мыслителей – с ним в его центре. Как сухо прокомментировала Мура в письме к Локарту несколько месяцев назад: «Он считает себя российским Д’Аннунцио»⁴⁷¹. На протяжении многих лет Горький был близок к Ленину, но состоял с ним в противоречивых отношениях и во враждебных – с некоторыми властными фигурами, включая Зиновьева. Но его вес и популярность были такими, что никто не осмеливался тронуть его напрямую. И хотя «Новая жизнь» была закрыта по приказу Ленина в июле 1918 г.⁴⁷², его лично не тронули, а большинство комиссаров – даже его враги – считали благоразумным оказывать ему любые услуги, о чем бы он ни попросил.

В такой обстановке было неудивительным, если бы власти решили шпионить за ним. И Мура могла бы быть их агентом. Но слух о том, что она является их глазами и ушами в доме Горького, вполне мог быть всего лишь еще одной из сплетен, которые липли к ней, «как мухи на липучку», как она выразилась⁴⁷³. И все же ее редкие жалобы на эту сплетню вполне могли быть естественным негодованием нечистой совести.

И хотя Мура сначала получила должность переводчицы книг на русский язык, Горький использовал ее главным образом в качестве секретаря-переводчицы, и занималась она в основном рабочими вопросами⁴⁷⁴. Так она начала приобретать всесторонние знания об издательском и переводческом бизнесе, которые станут для нее главным средством к существованию на протяжении всей жизни.

В квартире было двенадцать комнат, из которых четыре маленькие комнатки были оставлены Горьким для своих личных надобностей, это были спальня, кабинет, библиотека и небольшой музейчик, где он разместил коллекцию восточных артефактов. В остальном квартира состояла из общей столовой и спален. Мура делила комнату с молодой студенткой-медиком по имени Мария Гейнце и по прозвищу Молекула, про которую она написала, что это была «замечательная девушка, дочь каких-то давних знакомых Горького, потерявшая родителей»⁴⁷⁵. Население этой коммуны со временем менялось, но основной костяк ее давних обитателей включал художников Валентину Ходасевич, ее мужа Андрея Дидерихса (известного как Диди) и Ивана Ракитского, а в более поздний период – поэта Владислава Ходасевича (дядя Валентины) и писательницу Нину Берберову, которые тоже были семейной парой. Были и многие другие, которые приходили и уходили.

Муре, имевшей опыт коммунального проживания в богатой квартире Локарта, которую делили с ними лишь Хикс и слуги, пришлось приспосабливаться к совершенно новому образу жизни. Но она уже делала это на протяжении двух лет, и жить с кем-то в одной комнате в переполненной квартире было лучше, чем умирать от голода на заледеневших от холода улицах. Большинство «бывших людей» из привилегированных классов теперь ютились по комнатам вместе с другими людьми в убогих условиях и жили на средства от принудительного труда. В квартире Горького было тепло и всегда еда на столе.

В какой-то момент – возможно, сразу же, а более вероятно, что через несколько месяцев, – Мура стала любовницей Горького. Роман обещал стать проблемным, так как она была настолько молода, что годилась ему в дочери, и обладала непостоянным, горячим нравом, который утомлял его, но подобно всем мужчинам Муры Горький влюбился в нее.

Отношения Горького с женщинами, как и его отношения с политикой, были непредсказуемыми и своеобразными. Он любил все контролировать; он мог сходить с ума от ревности и, ревнуя, быть буйным. Было много женщин, которые де-факто исполняли роль жены Максима Горького, но лишь на одной из них он был по закону женат – на Екатерине Пешковой (урожденной Волжиной), его соратнице-революционерке. Он познакомился и женился на ней в волжском городе Самаре в 1896 г. Тогда он был молодым человеком, а Екатерина на восемь лет его старше. Она родила ему сына Максима и дочь, которая умерла в детстве⁴⁷⁶.

К 1902 г. он приобрел репутацию драматурга и всемирную славу соперника Толстого (который знал его и восхищался им). Его пьеса «На дне» была поставлена Московским художественным театром – лучшим в стране и объехала с ним весь мир. Одна из ведущих актрис театра Мария Федоровна Андреева стала его любовницей⁴⁷⁷. Это была темноглазая красавица с рыжевато-золотистыми волосами и откровенными манерами. Она придерживалась радикальных политических взглядов и покорила Горького. Андреева была замужем за государственным чиновником, но Горький, как литератор и революционер, ей подходил больше. В 1903 г. Горький бросил смятенную Екатерину и ушел жить к Андреевой. Они так и не развелись, и он материально обеспечивал жену и сына.

Горький и Андреева присоединились к ссыльным революционерам на итальянском острове Капри после провалившегося восстания 1905 г. и совершили поездку по Соединенным Штатам. Пуритане-американцы не приняли их, и, когда ни одна гостиница не согласилась поселить у себя неженатую пару, они были вынуждены вернуться на Капри⁴⁷⁸. Андреева называла себя «графиней», и ссыльные ее не любили, так как считали, что ей нужны лишь деньги Горького и его статус.

Их отношения были напряженными. Упрямство и властный характер Андреевой стали раздражать эгоиста Горького, который хотел, чтобы все было так, как он скажет. Он подумывал, не вернуться ли ему к жене, но Андреевой некуда было идти, и у Горького не хватило решимости оставить ее. Он написал Екатерине: «Я заклинаю тебя, не зови, не торопи меня… В настоящее время у меня нет сил сделать решительный шаг». Единственное, чего он хотел, – это «спокойной обстановки для работы, и за это я готов заплатить любую цену»⁴⁷⁹. В 1912 г. Андреева помирилась с правительством и вернулась в Россию. Так как Горький все еще был политическим ссыльным, он не смог поехать с ней.

В 1913 г. ссыльным от имени царя Николая II была объявлена амнистия в честь трехсотлетия правления Романовых. Екатерина вместе с сыном Максимом вернулась в Москву, а Горький на какое-то время поселился поблизости в маленьком городке. Он регулярно виделся с Андреевой, хотя они больше не жили вместе. В конечном счете Горький переехал в Петроград, где поселился в доме номер 23 по Кронверкскому проспекту. Из окон своей квартиры он мог видеть Александровский парк, а за ним – Петропавловскую крепость, где когда-то был в заключении.

Вскоре после начала войны с Германией сюда приехала Андреева вместе со своим новым молодым любовником – юристом Петром Крючковым и стала жить в его квартире. Крючков взял на себя роль секретаря Горького. После Февральской революции Андреева снова уехала. Она поступила на работу в Комиссариат просвещения, который занимался развитием культуры и сохранением произведений искусства. При поддержке Ленина в 1918 г. она стала комиссаром театров и зрелищ в Северной коммуне, а в 1920 г. возглавила отдел искусств Комиссариата образования⁴⁸⁰. Мария Андреева превращалась в женщину, обладавшую властью и влиянием.

С образованием Кронверкской коммуны в жизнь Горького наконец вошла некоторая стабильность. Но картина была неполной без женщины.

До того как осенью 1919 г. здесь появилась Мура, были и другие женщины. Они подавали гостям чай, делили с Горьким постель и считались его «женами», но Мура, официально будучи его новым секретарем, стала той, к которой он глубоко привязался и которая стала его самой постоянной возлюбленной. Все любили Муру. Она стала руководить домашними делами, присматривая за двумя пожилыми слугами. Сын Горького Максим был рад этой перемене и, когда в очередной раз приехал навестить отца, назвал ее «концом дней безвластия»⁴⁸¹. В коммуне ее стали называть Теткой.

Ее любовь к Локарту не уменьшилась, она не могла быть вытеснена, и новое чувство не могло стать равным ей, но оно со временем превратилось в нерушимую нежность к Максиму Горькому, которую можно было назвать любовью.

Под крышей дома Горького она пережила зиму 1919/20 г., но к февралю начала ощущать беспокойство. Что-то – какое-то неопределенное чувство или движущая сила – подталкивали попытаться бежать из России⁴⁸². В феврале температура воздуха на северо-западе России составляет в среднем до минус 10 градусов. В 1920 г., как и почти каждый год, Финский залив замерз. Мура, по ее собственным словам, однажды вышла из Петрограда и попыталась пройти пешком по льду в Финляндию⁴⁸³.

Это был отчаянный, бестолковый и, по ее собственному признанию, глупый поступок. Какой у нее был мотив и куда она надеялась дойти – неясно. Она утверждала, что пыталась добраться до Эстонии, чтобы быть со своими детьми. Но в таком случае почему не направиться прямо в Эстонию? Война с Россией закончилась, и Эстония завоевала себе независимость. Возможно, Мура думала, что, добравшись до Финляндии, обретет выбор. Она могла бы повторить поездку, которую совершила из Гельсингфорса в Ревель годом раньше. Или, быть может, найти возможность переправиться в Швецию и уехать в Англию и таким образом добраться до Локарта.

Место, которое Мура выбрала, было узким перешейком залива к западу от Петрограда, в середине которого на острове стояла крепость Кронштадт – база русского Балтийского флота.

Далеко она не ушла. Вместе с несколькими другими беженцами ее на льду задержал русский патруль и отвел назад в Петроград. Группа задержанных, идущая по городским улицам под конвоем, была довольно живописным зрелищем. Муру узнал находившийся в толпе привратник того дома, где она когда-то жила. От него весть о случившемся достигла Горького.

Задержанных заперли в Управлении ЧК на Гороховой улице. В Муре признали Марию Бенкендорф, и ее сомнительное прошлое навлекло на нее глубокие подозрения. У нее никогда не было прямых связей с Петроградской ЧК, и обстоятельства ее ареста в сочетании с ее известными симпатиями к иностранцам вызвали там сильную тревогу. Когда Горький подал заявление о ее освобождении, ответом было твердое нет . Это было удивительно, так как Горький находился в хороших отношениях с ЧК, был давним и ценимым другом Феликса Дзержинского⁴⁸⁴. Но его заявлениям не давал ходу руководитель Северной коммуны Зиновьев, который был врагом Горького и испытывал серьезные подозрения в отношении молодой мадам Бенкендорф.

Освобождение Муры – когда оно случилось – было вызвано неожиданным вмешательством. Бывшая любовница Горького и, по-видимому, соперница Муры Мария Андреева написала И. П. Бакаеву – начальнику Петроградской ЧК, дав поразительное обязательство: «Со всем уважением я прошу вас и комиссию ЧК освободить под мою ответственность Марию Игнатьевну Бенкендорф… Своей жизнью ручаюсь, что, дав мне слово, она больше не будет пытаться повторить это отчаянное предприятие даже ради своих детей». Если случится самое худшее, «можете меня расстрелять; зная это и видя мою подпись здесь, она и пальцем не пошевелит без того, чтобы вы об этом не узнали. Она мать и очень хороший человек»⁴⁸⁵.

Муру освободили, и она вернулась на Кронверкский проспект.

Как могла простой комиссар искусств и образования оказать такое влияние на всемогущую ЧК, когда сам великий Горький потерпел неудачу?

Вероятно, роль Марии Андреевой в правительстве была больше, чем признавалось официально. С 1918 г. она и Горький были главными действующими лицами в плане сохранения культурного наследия России – произведений искусства и древностей. Была сформирована регистрационная комиссия с целью сбора (путем конфискации, если необходимо), хранения и каталогизирования объектов, которые ранее находились в руках частных владельцев. Но без ведома Горького Мария Андреева вместо того, чтобы трудиться ради сохранения российских произведений искусства, участвовала в тайной программе продажи их за деньги⁴⁸⁶.

Экономика России находилась в отчаянном положении и сильно нуждалась в валюте для своего поддержания (и содействия международной революции). Была запущена валютная программа с целью обеспечения нужд экономики, в ходе которой были ликвидированы активы, конфискованные у аристократии и буржуазии, начиная от драгоценностей и золота и заканчивая произведениями искусства, которые продавали за границу за иностранную валюту. Мария Андреева была посредником в осуществлении этой программы. Отсюда и ее влияние на ЧК. Похоже, что неафишируемой частью сделки по освобождению Муры было ее вовлечение в эту программу в качестве подчиненного посредника. Ее статус, связи за границей, опыт проведения тайных операций, образованность прекрасно подошли бы ей для этой роли⁴⁸⁷.

После выхода из тюрьмы Мура вернулась к своей жизни с Горьким, наказанная, но не покоренная. Пожалуй, этот опыт даже закалил ее. Горький, возможно, был влиятельным человеком, но в этих отношениях Мура была тем, кто обладал силой. В своей жизни с другими женщинами правил он – иногда жестко, – но в отношениях с Мурой не он, а она имела власть. Она вела себя так, будто ей от него ничего не нужно. Это озадачивало его, и однажды он бросил ей вызов, обвинив в черствости и сравнив ее с известной неуступчивой возлюбленной Александра Пушкина, известной как Бронзовая Венера.

«Ты не бронзовая, – сказал Горький Муре, окинув ее пронизывающим взглядом, – ты железная. В мире нет ничего крепче железа».

«Мы все теперь из железа, – ответила она. – А ты хотел бы, чтобы мы были из кружева?»⁴⁸⁸
* * *
Когда в конце сентября 1920 г. в Россию приехал Г. Д. Уэллс, Мура уже целый год была членом коммуны и привыкла к художникам и представителям интеллигенции, которые приезжали, чтобы отдать дань уважения ее покровителю. Уэллс был не единственным известным англичанином, который приезжал к нему в том году. В начале лета приезжал Бертран Рассел и заходил в квартиру на Кронверкском проспекте. Горький был нездоров, и их беседа проходила в его спальне, куда Мура подавала чай и где она переводила⁴⁸⁹. (Рассел с трудом смог сосредоточиться: он был очарован этой молодой женщиной.) У двоих мужчин оказалось немало общего. Оба поддерживали свержение старого режима, и обоих тревожила жестокость большевиков. В отличие от многих их апологетов Рассел не был готов оправдывать ее как продукт «упрямого и тщетного» вмешательства союзных государств; «ожидание такого противодействия, – рассуждал он, – всегда было частью большевистской теории», и оно «было предсказано и спровоцировано учением о классовой борьбе»⁴⁹⁰. Подобно многим своим русским коллегам Рассел отсидел тюремный срок за свои принципы – надо сказать, это было короткое заключение в Брикстонской тюрьме в 1918 г. за антивоенную деятельность.

Рассела потряс внешний вид Горького: «Он был, очевидно, очень болен и явно убит горем». «В нем чувствовалась любовь к русским людям, которая делает их нынешние мучения почти невыносимыми», – написал он. Его сильно обеспокоила болезнь Горького и то, что она могла предвещать для будущего искусств в России: «Горький сделал все, что мог сделать один человек, чтобы сохранить интеллектуальную и артистическую жизнь в России. Я боялся, что он умирает, и она, возможно, тоже»⁴⁹¹.

Г. Д. Уэллс был среди многих, кто читал впечатления Рассела, и тревожился в связи с надвигающейся смертью Горького. Когда он приехал в Россию в сентябре, с облегчением увидел своего давнего друга живым и здоровым. «Господина Рассела, я думаю, подвело искушение художественно изобразить концовку в темно-багровых тонах». На самом деле «Горький кажется мне сейчас таким же сильным и здоровым, каким был в те времена, когда я познакомился с ним в 1906 г.»⁴⁹²

Оторвав взгляд от трагических пассажей Рассела и пышущего здоровьем Горького, Уэллс впервые в своей жизни посмотрел на Муру Игнатьевну Закревскую – секретаря, переводчицу и его гида на все время его пребывания в России. И он был сражен.

Всю свою жизнь он с растерянностью будет стараться понять, почему она так его поразила. Ее внешность была против нее. Она была худой и начинала обретать вид измученной заботами женщины. Достать одежду в России было практически невозможно, и всем приходилось довольствоваться тем, что есть. Женщина, которая танцевала во дворце Сан-Суси в Потсдаме в обществе царя и кайзера, чьи дорогие наряды даже при такой огромной конкуренции заставили кронпринца воскликнуть: «Quelle noblesse !»⁴⁹³ (Какое благородство! – фр. ), была одета как нищенка. Она носила непромокаемый плащ английского армейского образца поверх простого черного платья, которое знало лучшие дни, и простенькую шляпку, сделанную из куска черной ткани – очевидно, старого чулка или обрезков фетра. Но независимо от ее внешности и униженности положения в глазах Уэллса «она была великолепна». Ее манеры и осанка не ухудшились, несмотря на все то, через что ей пришлось пройти. «Она засовывала руки в карманы своего плаща и, казалось, не просто смело смотрела миру в лицо, но и была склонна отдавать ему приказы»⁴⁹⁴.

Локарт был пленен ее блестящим острым умом, Горький – обаянием и талантами, а Уэллс – дерзкой гордостью выжившего человека и, как и все ее мужчины, мощной сексуальной привлекательностью, которую она излучала. «Теперь она официально была моей переводчицей, – вспоминал он. – И она предстала перед моими глазами – великолепная, несломленная и внушающая восхищение»⁴⁹⁵.

Как Мура воспринимала Уэллса, она никогда не писала. Возможно, отметила его сходство с Иваном. У него были такие же резкие черты лица и невозмутимое выражение, печальные глаза, волосы, зализанные над высоким лбом, пышные усы. Что бы ни видела и ни чувствовала, она начала их знакомство так, как и намеревалась его продолжать, – выдав ему кое-что из готовой колоды лжи, которую начинала собирать. Дядя Муры, по ее утверждению, был русским послом в Лондоне, и у нее самой были крепкие личные связи с Англией, так как она получила образование в Ньюнхэмском колледже Кембриджского университета, а после революции большевики уже пять раз сажали ее в тюрьму.

Каждая из этих неправд была привязана к реальности, но сильно растянутой привязью. Когда Уэллс опубликовал рассказ о своей поездке в Россию, он честно и простодушно повторил Мурины выдумки как доказательство того, насколько искренне и открыто было с ним правительство России. Со своим аристократическим прошлым, английскими образованием и воспитанием и плохими отношениями с большевиками Мура была «последним человеком, который предпринял бы какую-нибудь попытку одурачить меня». В Великобритании (и в России) его предупреждали, что «будет происходить самая изощренная маскировка реальности и что меня будут держать в шорах на глазах на протяжении моего визита»⁴⁹⁶. Тот факт, что такая женщина была назначена его гидом, показывал: большевики не собирались обманывать его.

Одну правду она ему все-таки сказала: ее жизнь ограничивается Петроградом из-за ареста на льду Финского залива. Это углубило его симпатию, и он пообещал попытаться передать весточку от нее ее детям, как только он уедет из России.

Уэллс, как и Рассел, приезжал, чтобы увидеть большевизм во плоти, и с Мурой в качестве спутницы проводил целые дни, разъезжая по Петрограду, посещая школы и другие государственные учреждения. Увидев закрытые магазины и пустынные улицы, он узнал также, что все деревянные здания в Петрограде были разобраны прошлой зимой из-за отчаянной нужды в дровах, после чего на улицах остались пустоты, словно отсутствующие зубы в челюсти, и груды брошенных камней. На дорогах были выбоины в тех местах, откуда деревянные блоки мостовой были вырваны на растопку. Правительство оказалось лучше подготовленным для надвигающейся зимы: огромные поленницы дров выстроились рядами на набережных и в центре главных улиц⁴⁹⁷.

Днем по городу теперь снова ездили трамваи. В шесть часов вечера, когда прекращалась подача электроэнергии, они останавливались. И хотя население города уменьшилось наполовину, так как горожане бежали за границу или уезжали в сельскую местность, трамваи были всегда переполнены людьми, которые ехали даже снаружи на подножках. Часто случались аварии. Уэллс и Мура были свидетелями того, как толпа собралась вокруг тела ребенка, который упал под колеса и был разрезан надвое⁴⁹⁸.

Казалось, что в те времена самое выгодное было – принадлежать к классу крестьянства. У большевиков по-прежнему было мало власти в сельской местности, и поэтому, в то время как рабочие и бывшие аристократы голодали, крестьяне, освобожденные от своих помещиков-тиранов и истощающих налогов старого режима, жили легко и питались хорошо. Они приезжали в Петроград и Москву и продавали продукты питания на перекрестках. Это было незаконно (распределение продуктов питания контролировало государство), но власти редко принимали какие-то меры из страха, что крестьяне могут вообще перестать привозить продовольствие. Когда красногвардейцы все же пытались ограничить продажу товаров на черных рынках, происходили вооруженные столкновения, в которых крестьяне били солдат⁴⁹⁹.

По мнению Уэллса, вина за все лишения в России лежала не на большевизме, а на капитализме – этот исход был неизбежен. В отличие от Бертрана Рассела Уэллс ставил интервенцию в вину союзникам. Большевики, рассуждал он, были неизбежной формой правления, которая должна была появиться вследствие революции. И все же он страстно ненавидел ее и Маркса как творца их теории; вот что он писал обо всем этом:
Куда бы мы ни пошли, нам попадались бюсты, портреты и статуи Маркса. Около двух третей лица Маркса занимает борода – большая, впечатляющая, густая и курчавая заурядная борода… Это не такая борода, которая случайно вырастает у мужчины; это специально выращенная борода, ухоженная и торчащая, как у патриарха, напоказ миру. Она в точности похожа на «Капитал» в своем бессмысленном изобилии, и не занятая бородой часть лица похожа на сову, словно выглянувшую посмотреть, какое впечатление эта растительность произвела на человечество ⁵⁰⁰.
В марксистской России все голодали, замерзали и боялись заболеть. Достать лекарства было невозможно. «Легкие недомогания поэтому очень быстро превращаются в серьезные проблемы… Если кто-то тяжело заболевает, перспективы самые мрачные»⁵⁰¹.

Коммуна на Кронверкском проспекте не знала таких серьезных лишений. По вечерам обитатели квартиры и их гости собирались в столовой, где в середине стола стояла большая керосиновая лампа; при ее свете люди беседовали об искусстве и политике или слушали рассказы Горького о его жизни, которые он превращал в отличные выступления талантливого рассказчика и драматурга⁵⁰².

Во время одной из поездок Горький сопровождал Уэллса и Муру. Она была для Муры вдвойне значима – это было посещение петроградского склада комиссии по искусству и древностям. Это был государственный орган, который конфисковывал и оценивал произведения искусства, тайное назначение которых состояло в том, что они были ресурсами валютной программы. Горький, вероятно, ничего не знал об этой программе, равно как не знал и о том, что Мура теперь имела к ней отношение. Но этот визит имел для нее особое значение. Зданием, взятым под склад комиссии, было старое британское посольство на Дворцовой набережной.

Прошло два года со дня смерти Кроуми и почти столько же с момента последнего посещения посольства Мурой, когда оно представляло собой нагромождение сломанной мебели. Теперь в глазах Уэллса оно походило на «какую-нибудь переполненную комиссионную лавку предметов искусства»:
Мы проходили комнату за комнатой, загроможденные прекрасными ненужными вещами… Здесь есть большие залы, забитые скульптурами; я никогда не видел так много белых мраморных Венер и сильфид вместе… здесь лежат штабели всевозможных картин, коридоры забиты мозаичными шкатулками, груды которых достают до потолка; одна комната заполнена футлярами со старинными кружевами, высятся горы великолепной мебели ⁵⁰³.
Все это было занесено в каталоги, но никто, по-видимому, не знал, что будет со «всем этим очаровательным и изысканным мусором». И если Горький мог лишь надеяться, что все это будет сохранено, Мура, вероятно, знала, что добрая часть всего этого будет продана за границу.

Шли дни, свои отношения с Мурой Уэллс пестовал и настойчиво развивал до тех пор, пока она не согласилась довести их до конца. «Я влюбился в нее, – вспоминал он много лет спустя, все еще смущенный, – и однажды ночью, уступив моим мольбам, она бесшумно проскользнула через переполненную людьми квартиру Горького и попала в мои объятья. Я думал, что она любит меня, и верил каждому сказанному ею слову. Ни одна женщина никогда еще не оказывала на меня такого действия»⁵⁰⁴.

Но в тот момент это был не более чем порыв. После двухнедельного пребывания Уэллс и Джип уехали. Посетив Москву, они вернулись в Петроград и выехали в Ревель, чтобы сесть на пароход в Стокгольм, а оттуда отправиться в Англию⁵⁰⁵.

Ревель и Стокгольм. Какую струну эти названия, вероятно, задели в душе Муры и какой резкий, тревожащий звук она издала! Страна, в которой не состоялась ее встреча с Локартом после разлуки, и страна, в которой все еще жили ее дети, недосягаемые для нее. Уэллс согласился передать им весточку, проезжая по Эстонии, и сообщить, что она жива и здорова. И Англия , где жил Локарт. Прошло уже два года с тех пор, как она видела его в последний раз, больше полутора лет с тех пор, как она получила от него последнее письмо, и больше трех лет с тех пор, как последний раз видела своих детей.

Наступало время снова попытаться все исправить.
Дни коммуны Горького в Петрограде были сочтены. К концу 1920 г. отношения Горького с Зиновьевым – главой Северной коммуны – стали день ото дня ухудшаться. «Ситуация достигла наивысшей точки, когда Зиновьев приказал провести обыск в квартире Горького, – вспоминал Владислав Ходасевич, который присоединился к коммуне в ноябре, – и пригрозил арестовать некоторых близких к нему людей»⁵⁰⁶. Мура, которую Зиновьев подозревал в шпионаже, была среди тех, кого он для этого наметил.

Мура сказала Уэллсу, что сейчас она счастливее, чем до революции, потому что «теперь жизнь более интересная и настоящая»⁵⁰⁷. У нее всегда была склонность говорить то, что казалось подходящим моменту. Возможно, она думала так, имея в виду свой брак с Иваном. Но на самом деле жизнь в России была кошмаром, и она ждала, чтобы что-то пробудило ее от этого кошмара.

Это случилось весной 1921 г. Жизнь для Горького в России сделалась невыносимой. Ленин стал видеть в нем помеху и вынуждал его уехать за границу, якобы чтобы поправить здоровье. Действительно, экстремальные условия жизни в Петрограде болезнетворно действовали на него. Выбранным местом назначения стала Германия.

Муре было запрещено покидать Петроград – это было условие ее освобождения из тюрьмы в прошлом году. И все же в апреле ей был выдан паспорт и дано разрешение поехать в Эстонию. Она всегда молчала относительно того, как добилась этого. Возможно, вмешался Горький, как он это делал для многих будущих эмигрантов. Но если он и вмешался, следов этого не осталось⁵⁰⁸.

Своим новым домом Горький выбрал Берлин, и были сделаны приготовления для его переезда. Его сын Максим, личный секретарь Петр Крючков и Мария Андреева выехали первыми, чтобы подготовить для него квартиру. Мура была теоретически включена в эту группу, но должна была ехать через Эстонию. Мария Андреева, которая теперь открыто работала в Комиссариате внешней торговли, имела в Берлине цель – типичная продавщица с богатствами имперской России в саквояже. Так что, возможно, потенциал Муры как агента в валютной программе, который дал ей защиту Андреевой, тоже был причиной того, что разрешили покинуть Россию. По условиям мирного договора 1920 г. Россия могла полностью использовать эстонские железные дороги и порт Ревель, необходимые для перевозки древностей и драгоценных металлов за границу (портовые мощности Петрограда были разрушены во время революции). Ревель уже стал главной артерией, по ко торой российское золото утекало в Стокгольм⁵⁰⁹. Дополнительный посредник, обладающий хорошими связями с иностранными дипломатическими службами, был бы, без сомнения, там полезен.
* * *
Накануне отъезда Мура получила весточку, которая почти повергла ее в шок. От кого она пришла, неизвестно, но это была весть о Локарте – первая за два года. Она с волнением и нетерпением предвкушала свободу общения, которой сможет воспользоваться за границей, и планировала, как будет засыпать своего любимого телеграммами и письмами, едва окажется в Эстонии. Но в тот последний день в России до нее дошла весть о том, что заветное желание Локарта исполнилось без нее: жена родила ему сына.

Все надежды Муры разлетелись на мелкие кусочки; пройдет месяц, прежде чем она достаточно овладеет собой, чтобы написать ему:
Незачем спрашивать тебя почему, как и когда, верно? Конечно, это глупое письмо вообще не имеет смысла – во мне лишь болит что-то так сильно, что я должна прокричать это тебе.

Твой сын? Чудесный мальчик? Знаешь, когда я пишу эти слова, мне кажется, что я не смогу жить с этой мыслью. Я стыжусь своих слез – я думала, что уже разучилась плакать. Но, знаешь, ведь был «малыш Питер» ⁵¹⁰.
У Бернса есть стихотворение «Красная, красная роза», которым Мура и Локарт однажды прониклись и которым клялись, когда расставались в Москве:
…Моря осушатся скорей,

Сотрутся гребни гор,

Но нет конца любви моей

Всему наперекор!
Теперь прощаемся с тобой,

Но помни лишь одно:

Хоть обойду весь шар земной —

Вернусь я все равно!
«Гребни гор для меня не стерлись, – писала она, – и никогда не сотрутся».

Локарт ушел от нее – он разорвал их узы и разбил ее сердце. «Но если мы встретимся снова, – спрашивала она, – в этом маленьком и довольно гадком мире, как мне реагировать?»

Наверное, было символичным, что завершение «российского» периода ее жизни совпало с тем, что захлопнулась дверь за любовью Локарта, которая родилась и закалилась в России, и в России же некие силы растащили их в разные стороны. И все же она никогда, пока «текут пески жизни», не сможет перестать ждать его.
Глава 16. Баронесса Будберг. 1921–1923 гг.
Май 1921 г., Эстония
Нарвский поезд, выпуская клубы пара, вкатился на Балтийский вокзал Ревеля. Или Таллина, как теперь должна была научиться называть его Мура. Проявляя чувство национального самосознания, эстонцы отказались от старого финско-германского названия и вернули городу традиционное эстонское. Поезд проезжал мимо крошечных станций Йендель и Аэгвийду мучительно близко к дому, но Мура не сошла с него. И хотя она тосковала по детям, с которыми не виделась три года, еще не пришло время для ее воссоединения с ними. Она уже не управляла своими желаниями. Было дело, которым нужно было заниматься.

И все же это было более легкое путешествие, чем любая из ее предыдущих поездок в эту страну – чем поездка из Гельсингфорса или долгий путь пешком через пограничную зону под конвоем немецких солдат. На этот раз у нее было все – паспорт, въездная виза в Эстонию, разрешение покинуть Россию и полуофициальная работа, которую нужно было выполнить.

Мура сошла с поезда и позвала носильщика, чтобы тот нес ее единственный обшарпанный чемодан, в котором были все ее пожитки – фетровая шляпа, выношенная шуба, старомодные тапочки и несколько случайных вещей. Выходя из здания вокзала, она оглядела площадь, ища извозчика. Прежде чем она успела поднять руку, по обе стороны от нее появились двое мужчин в форме. «Вы арестованы», – сказал один из них по-русски. Они крепко взяли ее за руки и втолкнули в экипаж. Один сел рядом с ней, а другой взобрался на козлы и хлестнул лошадь⁵¹¹.

Это превращалось почти в образ жизни для Муры. Она не стала паниковать или ругать полицию, а спокойно сказала: «Все в порядке».

«Что в порядке?»

Мура перечислила свой паспорт, визу, разрешения и пропуска – все официальные документы, которые оправдывали ее присутствие в Эстонии.

Это не произвело на офицера никакого впечатления. «Вы нарушили закон. Вы под арестом. Сидите тихо».

Муру поместили в камеру и оставили на несколько часов. Ее накормили, что несколько подбодрило. Еда – жирный суп с мясом и белым хлебом – была лучше, чем все, что она ела в Петрограде за очень долгое время.

Допрос – когда он начался – не был неожиданностью и большим испытанием для женщины, которая дважды видела изнутри тюрьмы ЧК. Она услышала об аресте чиновника, который помог ей перейти границу в 1918 г., и о досье, которое было ему предъявлено, раскрывавшее ее мнимую шпионскую работу. Теперь она сама увидела досье, которое было на нее у эстонцев. Было известно, что она является лицом, приближенным к Горькому; раньше она была любовницей и агентом Якова Петерса⁵¹². Безо всяких сомнений, она агент большевиков и приехала в Эстонию с этой целью шпионажа.

Мура знала, что у них не могло быть неоспоримых доказательств ни по одному пункту. Но то, что они сказали ей далее, глубоко потрясло ее. Весть о приезде Муры ее опередила. Брат и сестра ее умершего мужа Ивана фон Бенкендорфа обратились к властям с прошением депортировать Муру назад в Россию и не дать ей увидеться с детьми. Они считали ее большевистской шпионкой и даже подозревали в соучастии в убийстве Ивана. Некоторые другие родственники по фамилии Бенкендорф и Шиллинг присоединили свои голоса к этим требованиям.

Мура немедленно попросила адвоката. Полицейские дали ей список имен, из которых она могла выбирать. Мура изучала его с упавшим сердцем; некоторые имена были русскими – вероятно, это были старые адвокаты времен царизма, которые будут предвзято относиться к любому человеку, связанному с Советами. Другие имена принадлежали выходцам из тевтонских семей, которые правили в Прибалтике со Средних веков. Все они будут против нее; действительно, многие люди в списке были родственниками Бенкендорфов.

Было еще два имени, оба еврейские. Мура была заражена бытовым антисемитизмом, который был распространен повсеместно в ее мире. Подобно большинству представителей своего класса, она относилась к евреям с саркастической толерантностью, как и к крестьянам⁵¹³, и сейчас уныло выбрала имя. Ее адвокат, как оказалось, был хорошим профессионалом, и к тому же славным человеком, который сочувствовал ее положению.

Полицейские освободили ее, очевидно ввиду отсутствия доказательств. Они довольствовались тем, что по обычаю ее передали в суд прибалтийских баронов – Ehrengericht ⁵¹⁴ или так называемый Gemeinnutz Verband ⁵¹⁵. Несмотря на независимость страны, высший класс в Эстонии был по-прежнему представлен немцами, и, несмотря на социалистические реформы и перераспределение земли, которое происходило с 1918 г., знать по-прежнему имела влияние. Суд был созван под председательством графа Игнатьева – избранного главы балтийской знати⁵¹⁶. Его цель была определить ее связи – если таковые имелись – с советской властью. С помощью адвоката Мура начала выступать на суде. Процесс затянулся на месяцы.

А тем временем она была более или менее свободна. Время истекало; как гражданка России, она могла оставаться в Эстонии только три месяца. Сначала, пока суд раздумывал, ее родственники Бенкендорфы не позволяли ей приближаться к детям. У них были свои подозрения в отношении ее. Почему она не уехала из России с детьми в 1918 г.? Почему не вывезла свою мать через Финляндию в следующем году? Почему приезжала в Эстонию и не жила в одном доме с мужем и детьми? И какой именно характер носят ее отношения с большевиками? Бенкендорфы, как и вся их прибалтийская родня, были почти религиозно преданы старому имперскому режиму и «считали коммунистический режим, убивший царя, преступным заговором»⁵¹⁷.

Из смеси правды, умолчаний и лжи Мура сочинила свою историю. Ей пришлось остаться в России, чтобы ухаживать за больной, немощной матерью; она правдиво рассказала им, что большевики постоянно отказывали ее матери в разрешении на выезд, и существовало сто одно препятствие при получении шведской и английской виз. Все это было правдой. Но она решительно отвергла какие-либо отношения с Советским государством или его шпионами и помалкивала о своих отношениях с Локартом. Если Бенкендорфы и считали подозрительным, что Иван был убит в то время, когда Мура хотела получить развод и приехала для этого в Эстонию, то не озвучили эти подозрения.

В конечном счете ее неохотно приняли в клан Бенкендорфов. Она могла навестить своих детей. Мура выехала из Таллина и совершила короткую поездку в Йендель⁵¹⁸. По крайней мере один человек в Йенделе с нетерпением ждал возвращения Муры. Мики, которая любила ее, как дочь, волновалась все больше по мере того, как шли дни, и ее волнение передалось детям.

Мура приехала ночью. По дороге от станции, по знакомой, прямой как стрела подъездной аллее она проехала мимо усадебной фермы и особняка. Ни то ни другое больше не принадлежало семье. Наряду с другими земельными владениями в Эстонии Йендель перешел к государству и стал теперь сельскохозяйственным колледжем. Семье была оставлена маленькая ферма и причудливое небольшое жилье на берегу озера Каллиярв.

После того как Мура приехала и встретилась с Мики, она легла спать – на своей собственной мягкой постели в своей собственной комнате в тихом, уединенном сельском домике. После той жизни, которую она вела на протяжении последних нескольких лет, это был ответ на молитву. Ей не захочется вставать с постели. С годами постель всегда будет дорога Муре как центр ее мира.
На следующее утро Мики привела детей повидаться с матерью. Они все были полны ожидания встречи, зараженные воодушевлением Мики, и любопытства – какая же она, эта незнакомая им мама. Только Кира была достаточно большой, чтобы хорошо помнить ее. Павлу было четыре года, когда он видел ее в последний раз. У Тани, которой теперь было шесть лет, ощущение было такое, будто она встречается со своей мамой в первый раз⁵¹⁹.

Детей привели в комнату Муры, где они увидели ее сидящей в постели. Таня вообще не узнала ее. Она не испытывала никаких чувств к этой совершенно незнакомой женщине. Потом она будет вспоминать, что мать «была крупнее, чем я ожидала», и она чувствовала небольшое разочарование оттого, что «эта довольно здоровая на вид женщина не соответствовала представлениям о голоде и лишениях, о которых нам рассказывали»⁵²⁰. Мики рассказывала им, что в московской тюрьме у Муры завелись вши, но Таня не видела никаких следов вшей на ее коже. Детям не было разрешено задавать вопросы, почему она оказалась в тюрьме; это «все закончилось и теперь в прошлом».

Это не была радостная встреча после долгой разлуки – все чувствовали себя неловко и были смущены. Мики кудахтала, суетилась вокруг Муры и выставила детей из комнаты, как только они хорошенько рассмотрели свою мать. Им было сказано, что их мать пережила серьезные испытания и истощена физически и эмоционально.

Мура редко вставала с постели на протяжении той первой недели в Каллиярве. Любого, кого она хотела видеть, приводили к ней в комнату. Никто в доме, в том числе члены расширившейся семьи, не говорили о прошлом Муры в присутствии детей, но Таня услышала достаточно обрывков разговоров и шепотков, из которых ее мать представала загадочной и безнравственной. Маленькая девочка была зачарована и озадачена.

Вскоре после приезда Муры семья в полном составе пошла в церковь в один из больших русских православных праздников после Пасхи – то ли Вознесение, то ли Троицын день. Мура пошла вместе со всеми. Когда Таня пошла к причастию, она заметила, что ее мать осталась позади всех в задней части церкви. По разумению девочки, только те люди, у которых на совести самые тяжкие грехи, в которых нельзя осмелиться признаться на исповеди, могут отказываться от этого таинства, и она подумала, уж не совершила ли Мура убийство или грабеж.

Совесть вполне могла мучить Муру. Она серьезно относилась к религии – по крайней мере, к своей личной вере в Бога много раз обращалась за последние годы, проходя через суровые испытания и кризисы. И все же она грешила пренебрежением, граничившим с бравадой. Может быть, ее вера получила удар; она упорно молилась о том, чтобы у нее с Локартом все было хорошо, и не получила в ответ ничего, кроме душевной раны. И все же это не обязательно должно было помешать ей неискренне отнестись к получению причастия. То, что она отказалась от него, вероятно, было продиктовано душевным состоянием и совестью.

Когда Таня оглянулась на мать и подумала, какое преступление та, возможно, совершила, она почувствовала первый прилив любви. «Я почувствовала стремление во что бы то ни стало защищать ее», – вспоминала она. Вернувшись от алтаря, она встала рядом с матерью и погладила ее шубу, «чтобы уверить ее, что я на ее стороне». Девочка была вознаграждена улыбкой⁵²¹.

После отдыха в Каллиярве Мура стала проводить время в Таллине. Что у нее было на уме, Таня не знала ни тогда, ни позже. Ей было известно только то, что ее мать поселили в квартире, владельцами которой были друзья семьи – барон и баронесса Бенгт Штакельберг. Всю неделю Мура проводила там и возвращалась в Каллиярв только на субботу и воскресенье. Она связалась с другими членами передовой группы Горького в Берлине, сообщив о своем аресте эстонскими властями. По просьбе Горького из Берлина ей перевели телеграфом некую сумму денег⁵²². Очевидно, это были деньги министерства торговли, и отправителем их была Мария Андреева. В последующие годы Тане ни разу не пришло в голову удивиться, почему Мура проводит рабочие дни в Таллине, а уик-энды в Йенделе. Если ее дела там были связаны с делами Марии Андреевой в Берлине, то она занимала хорошую должность.

Лишь однажды в своей жизни Мура сослалась на свою работу в Таллине: много лет спустя она призналась, что работала на одного голландца и продавала золото и бриллианты⁵²³.

С предыдущего лета Таллин стал центром махинаций по отмыванию золота. Российское золото перевозили туда из Петрограда, а затем переправляли в Стокгольм, где его расплавляли и продавали. Шведские, немецкие и английские компании входили в долю в очень прибыльном проекте, а назад в Москву текли твердая валюта и промышленная продукция – от паровозов до лекарств. Когда в России голод и волнения стали нарастать, товары начали все больше и больше приобретать военный характер – винтовки и боеприпасы. И пока английские компании извлекали барыши от отмывания золота, английское и американское правительства и их разведки пытались помешать нелегальному российскому золоту попасть на их рынки⁵²⁴.

Возможно, именно это делало Муру такой ценной в Таллине. Она знала многих иностранных дипломатов и агентов разведок еще со старых времен в России и, вероятно, обладала знаниями о банковских схемах, которыми руководил в 1918 г. ее тогдашний босс Хью Лич. В России было немного людей, обладавших талантами и знаниями Муры, и, вероятно, это делало ее достаточно ценной для Марии Андреевой, чтобы гарантировать ей свободу. Теперь в пользу Муры явно работало чье-то влияние: позднее в то лето она даже сумела совершить короткую поездку в Петроград, чтобы встретиться с Андреевой⁵²⁵.

Также приблизительно в это же время в МИ-5 решили завести на нее досье⁵²⁶.
Независимо от связей пребывание Муры в Эстонии было жестко ограничено. У нее была виза на три месяца, а потом ей пришлось бы возвращаться в Россию.

Эта перспектива ее не привлекала. После удобств Каллиярва мысль о возвращении в Петроград ужасала, особенно теперь, когда Горький уехал, и у нее больше не было надежного убежища. Адвокат Муры предложил ей попытаться бежать в какую-нибудь другую страну, возможно Швейцарию. Но это, вероятно, снова привело бы к ее аресту. Он задумчиво добавил, что, возможно, самое лучшее, что она могла бы сделать, – это выйти замуж⁵²⁷. Брак с гражданином Эстонии освободит ее от цепкой хватки России навсегда. У адвоката на примете даже был кандидат в мужья, и он познакомил ее с ним.

Барону Николаю Будбергу было двадцать шесть лет, он был немного моложе Муры. У него было много общего с Иваном. Подобно Бенкендорфам, Будберги были большой и влиятельной старой семьей русско-прибалтийских землевладельцев. И Николай – для близких Лай, как и Иван, перед войной учился в Военной академии в Санкт-Петербурге. Но во всем остальном барон Николай Будберг не был похож на Ивана фон Бенкендорфа. Если Иван был положительным, ответственным и разумным (пусть и скучным), Николай был в первую очередь аристократом-повесой. Он слыл известным дуэлянтом и участвовал в четырех дуэлях, в последней из которых убил своего противника⁵²⁸. Также ходили слухи, что он был агентом охранки – царской тайной полиции⁵²⁹. Унаследовав свой титул и богатство в молодом возрасте, он растратил его на разгульную жизнь и азартные игры. Он находился в щекотливом положении: у него были долги, и он хотел уехать из страны, но кредиторы не давали ему сделать это⁵³⁰.

Мура и Николай обговорили условия сделки. Они вступят в брак при условии, что она заплатит его долги. Она взяла деньги из сумм, присланных ей из России через Берлин, – возможно, они были взяты из выручки, полученной от реализации плана «Валюта». В обмен на это Мура получала престижный титул баронессы (что доставило ей удовольствие) и, что самое важное, эстонские гражданство и паспорт. Наконец, у нее будет свобода ехать куда захочется.

В более поздние годы жизни Мура сердилась и негодовала при любом предположении, что это был брак по расчету. У нее возникла привязанность к Николаю, и она считала, что он по-своему любил ее. Она чувствовала, что «нашла единственную причину, которая могла заставить меня хотеть жить дальше, – быть кому-то полезной. Признаю, что это слабая причина, и я думаю, что я тоже слишком эгоистка, чтобы удовлетвориться ею»⁵³¹.

Мура пошла на этот брак нелегко. В конце июня, сдерживая свои чувства в течение месяца, она наконец написала Локарту, чтобы выразить свою печаль и смятение после получения известий о родившемся у него сыне⁵³². И нужно было еще взвесить ее чувства к Горькому (и его чувства к ней). В день своего отъезда из Петрограда она оставила для Горького письмо (в тот момент его не было в Москве). Страдая после получения накануне вести о Локарте и придя от нее в замешательство, она пыталась разжечь более глубокое чувство, чем чувство между великим человеком и его любовницей. «Я хочу, чтобы ты ощутил то сильное внутреннее чувство, которое, я думаю, приходит лишь несколько раз в жизни, – писала она, – чтобы любовь этой девушки из города Кобеляки была с тобой в трудные, тревожные, скучные и мрачные часы твоей жизни… Ты моя радость, моя большая истинная Радость; если бы ты только знал, как ты мне нужен»⁵³³. Даже в этом, казалось бы, прочувствованном письме она поддерживала выдумку. Кобеляки – город в Полтавской области на Украине не был тем городом, где родилась Мура; она родилась в поместье Закревских в Березовой Рудке неподалеку от города Пирятина, расположенного более чем в ста пятидесяти километрах от Кобеляк. Цель этого обмана неизвестна, но его непосредственное соседство с ее признанием в любви, по-видимому, ее не беспокоило. На протяжении того лета она писала Горькому, напоминая ему о своей любви к нему, выражая недовольство его постоянным молчанием и побуждая поторопиться с отъездом из России, чтобы спастись от очередной репрессивной кампании большевиков⁵³⁴.

В октябре в последние недели перед свадьбой Мура поехала в Финляндию, чтобы встретиться с Горьким, и рассказала ему о Будберге. Горький нашел, что уменьшение давления на нее, под которым она находилась, смягчило ее, и она «вообще стала как-то более милой». Что касается Будберга, то неодобрение Горьким этого брака больше строилось на идеологической основе: «Она говорит мне, что намерена выйти замуж за какого-то барона, но все мы энергично протестуем – пусть барон найдет себе какой-нибудь другой объект для своих желаний – эта одна из нас!»⁵³⁵

Свадьба, состоявшаяся в ноябре в русской православной церкви в Таллине, была достаточно традиционной, но оказалась омрачена унынием эстонских родственников Муры, которые сравнивали ее с великолепной свадьбой с Иваном в Санкт-Петербурге почти ровно десять лет назад (конечно же не в пользу нынешней свадьбы).

Ближайшие члены семьи Муры были еще более несчастны. Таня и Павел очень расстроились из-за свадьбы – им не нравился Николай Будберг, «некрасивый, с лысой яйцеобразной головой». В знак протеста они попытались убежать из дома. Мики тоже не одобряла этот брак. Но ничто не могло остановить этот процесс или устранить его необходимость. Свадебный прием в аристократическом клубе в Таллине был праздничным, на котором все, даже Бенкендорфы, покорились неизбежному и решили веселиться⁵³⁶.

Как по волшебству, осуждение, которое окружало Муру с момента ее въезда в Эстонию, исчезло, как только был завязан этот узел. Она стала частью другой ветви древней эстонской знати и была принята в общество. О ней все еще ходили сплетни. Но недолго им оставалось циркулировать. И у Муры, и у Николая были свои планы, и через несколько месяцев после свадьбы они уехали из Эстонии в Берлин. И снова детям пришлось привыкать к тому, что они, по сути, сироты.
Берлин был центром русских эмигрантов. Их было там триста тысяч, когда в 1921 г. к этой массе присоединился Горький. В Берлине существовали русский театр, издательства, десятки газет и ресторанов. Старая русская интеллигенция встречалась, чтобы обсуждать политику и свое желание возврата к прошлому.

Горький не вписывался в это сообщество, даже в круг интеллигенции. Так как он был окружен этими остатками старого режима и не видел больше зверств нового режима своими глазами, к нему начала возвращаться его природная симпатия к делу большевиков. С этого безопасного расстояния он написал Ленину письмо, в котором сообщил, что планирует написать книгу «в защиту советской власти», которая докажет, что успехи Советской России «полностью оправдывают ее грехи – умышленные и непредумышленные»⁵³⁷. Наверное, он действительно искренне верил в это, но, быть может, и нет. Однако он зависел от Ленина, который должен был разрешить отправку ему авторских гонораров, так что это письмо должно было оставить его на хорошем счету.

Мура жаждала соединиться с Горьким в Берлине – городе, который она видела в последний раз в 1914 г., когда была избалованной женой молодого дипломата. С точки зрения политических убеждений она была более последовательным социалистом, чем Горький; она также легче приспосабливалась и готова была уйти с головой в иностранные языки и иностранную политику, легко справляясь и с тем и с другим. Но подобно Горькому теперь, когда была в Европе с ее несносной неперестроившейся аристократией – даже в Эстонии, где ее крылья были подрезаны реформами, – она почувствовала, что большевизм ей стал более близок. Она написала Горькому из Таллина: «Я так хочу… поговорить с вами о России, которую сейчас на расстоянии чувствую и вижу лучше, чем раньше». Выступая против пессимизма Горького, она настаивала: «Нет, нет, она не погибнет. Это ужасно, это кошмарно, что многие русские умирают, но Россия не погибнет. Она проходит сейчас через суровое, жестокое испытание. Но, находясь в загнивающей Европе, хочется спросить: разве то, что происходит в России, не лучше?»⁵³⁸

Без сомнения, было легче верить в конечную правильность самого дела, когда сам больше не являешься его вероятной следующей жертвой.

Пока Горький стремился поправить свое здоровье (плохое в России, оно стало еще хуже в Берлине), он готовился к приезду Муры. На Рождество он написал Ленину и предложил, чтобы Муре дали официальную роль в окружении Марии Андреевой, связанную со сбором денег для России. В письме он хвалил ее, называя «очень энергичной и образованной женщиной, которая говорит на пяти языках»⁵³⁹. Он не знал, что Андреева уже действует в этом направлении, не говоря о том, что его последняя возлюбленная уже вовлечена в это.

Завершив «лечение» в Шварцвальде к маю 1922 г., Горький снял на лето дом в Херингсдорфе на берегу Балтийского моря в четырех часах езды от Берлина. Мура, оставив Будберга, приехала туда к Горькому, где и вернула себе роль его главной «жены»⁵⁴⁰.

Теперь Муре было тридцать лет. Она отрастила длинные волосы, идя против моды на короткие стрижки боб, и носила их, собрав и небрежно заколов в низкий пучок на затылке, а отдельные пряди оставив соблазнительно ниспадать ей на щеки и лоб. Бросая еще один вызов моде, она ходила без шляпы. Нина Берберова, знакомство которой с Мурой началось приблизительно в это время, вспоминала: «Ее слегка подведенные карандашом глаза всегда были красноречивы… Ее тело было прямым и сильным, а фигура – элегантна даже в простых платьях». Мура снова привыкала к жизненным удобствам, покупала хорошую одежду, импортируемую из Англии, и дорогую обувь. В стиле одежды она отдавала предпочтение удобству и качеству, а не моде. Она не носила никаких драгоценностей, кроме мужских наручных часов. (Кому они принадлежали? Локарту, быть может? Кроуми?) «Ее пальцы всегда были в чернильных пятнах, что придавало ей вид школьницы»⁵⁴¹.

Мура сознавала свою предсказанную судьбу синего чулка и все глубже погружалась в карьеру, связанную с книгами. Используя опыт и связи, она открыла в Берлине небольшое издательство «Эпоха», расположенное на улице Курфюрстендам, которое публиковало переведенные на немецкий язык произведения Горького и других иностранных писателей.

Вскоре после приезда в Германию Мура была вынуждена поспешить назад в Эстонию. Заболела Мики, и нужна была Мура, чтобы заботиться о детях. Они уже достаточно выросли, чтобы за ними присматривала няня Маруся, а Мики уже было около шестидесяти. Нужно было долговременное решение.

Взять их с собой, чтобы они жили вместе с ней в коммуне, было невозможно особенно потому, что очень много времени в Берлине у нее отнимали дела, и Мура решила поместить их в пансион. Первой ее мыслью была Англия. Она подала заявление на английскую визу, написав, что хочет найти в Лондоне школу для своих детей. В качестве поручителей она указала коммандера Эрнста Бойса и полковника Торнхилла – двух своих коллег по SIS в Петрограде (очевидно, она разобралась со своими сомнениями в отношении подозрений Торнхилла на ее счет). С ней провел беседу полковник Рональд Мейклиджон – новый начальник бюро SIS в Таллине, который служил в интервенционном британском корпусе в Мурманске. Рассмотрев ее дело, Мейклиджон доложил, что «эта женщина на самом деле не желает проследовать в Соединенное Королевство, а просто хочет использовать эту визу, если она будет ей выдана, с целью убедить эстонские власти и других людей, сомневающихся в ее честных намерениях»⁵⁴². На свое заявление она получила отказ; ей так и не сказали почему, но она все же выяснила, что с ее поручителями не консультировались⁵⁴³.

Мура привезла детей с собой в Германию, и к концу 1922 г. они уже ходили в школу в Дрездене. Планировалось, что они будут возвращаться в Каллиярв на каникулы, и Мура будет приезжать к ним туда.

Горький не чувствовал себя прочно обосновавшимся в Херингсдорфе и хотел на зиму уехать куда-нибудь в более теплые края, поэтому в конце 1922 г. все снова переехали – в Бад-Заров, небольшой курортный городок на берегу озера в Бранденбурге, где и обосновались в нескольких комнатах Нового санатория – огромной белой виллы у самого озера⁵⁴⁴. Это было идиллическое место, где по озеру можно было ходить под парусом. Мура снова взялась управлять хозяйством.

Дни проходили обычно. В восемь часов утра Горький вставал, завтракал двумя сырыми яйцами и кофе и работал до часу дня. Друзья пытались убедить его сделать перерыв, но он обычно избегал его, торопясь вернуться к работе, которой занимался до ужина. Владислав Ходасевич вспоминал стиль работы Горького; тот любил принадлежности для письма – «хорошую бумагу, разноцветные карандаши, новые ручки и папки» – и имел наготове запас сигарет и «коллекцию разнообразных мундштуков – красных, желтых и зеленых»⁵⁴⁵. Он не только без устали писал и отвечал на бесчисленные письма на всех языках, которые стекались к нему со всего мира (одной из обязанностей Муры было помогать ему с переводом). Ему всегда присылали книги и рукописи, которые «он читал с поразительным вниманием, излагая свое мнение в очень подробных письмах авторам»⁵⁴⁶. Горький сопровождал каждую книгу и рукопись комментариями, даже исправлял орфографию и пунктуацию красным карандашом. «Иногда он делал это в газетах – а затем выбрасывал их»⁵⁴⁷. И по-видимому, он помнил все, что прочел, в мельчайших подробностях.

Мура вспоминала, что у Горького «каждый человек возбуждал любопытство, симпатию, внимание»; он считал, что «все инструменты, все голоса нужны в большом оркестре, который услышит человечество, когда мир сочтет, что оно заслуживает этого». У него была «навязчивая вера в труд, добродетель и знания – эти три основные черты человеческого общества завтрашнего дня»⁵⁴⁸.

Чем ближе Мура становилась к нему, тем лучше она понимала искусство Горького и то, как тесно оно связано с его собственным «я». В драматическом искусстве Горького Мура находила отклик и поощрение ее собственного подхода к истории своей жизни. Комментируя, как и все, его умение рассказывать сказки и оживлять их персонажей, она считала, что «в его памяти все события приобретают характер истории, становятся чем-то неизменным. Художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта»⁵⁴⁹. Такова Мура – ее собственный спонтанный вымысел о себе, формирование своей собственной сказки, ее сорочье заимствование случаев из чужой жизни, которые она присваивала себе, – и все во имя того, чтобы сделать свою жизнь художественно достоверной.

В своих воспоминаниях о Горьком она, по-видимому, говорила столько же о себе, сколько и о нем: «Подобно высокому узловатому дереву, которое выросло, несмотря на всю суровость погоды… этот человек подвергался коррозии жестокой жизни» и тем не менее нашел радость в жизни и надежду. «Рожденный поэтом, он стал учителем не потому, что ему нравилось учить, а потому, что ему нравилось будущее»⁵⁵⁰.

Время от времени Горький позволял себе расслабиться. Каждое воскресенье, если погода не была слишком холодной, он посылал за извозчиком; все, укутавшись во все самое теплое, отправлялись в кино. Мура и Горький обычно сидели вместе на заднем сиденье экипажа, тогда как другие втискивались, куда только могли, а девушки садились на колени мужчинам.

Но несмотря на объем работы и удовольствия, коммуна уже не была прежней теперь, когда ее не окружал опасный, полный лишений внешний мир. Она была расколота враждой, как это было в Петрограде. Когда приезжала Мария Андреева – а это случалось довольно часто, – она портила атмосферу постоянными жалобами. Иногда ее сопровождал сын-кинорежиссер, и она обращалась с ним и остальной компанией с «насмешливой снисходительностью»⁵⁵¹. Законная жена Горького Екатерина, которую он отдалил от себя, тоже иногда приезжала, но никогда в одно и то же время с Андреевой; эти две женщины недолюбливали друг друга.

Мура делила свое время между личной жизнью Горького, его работой и отдыхом со своими детьми в Каллиярве, как это диктовали его поездки и детские школьные каникулы. При этом она уделяла внимание и другим мужчинам в ее жизни – Будбергу и Г. Д. Уэллсу. Полностью используя свой новый, спонсируемый государством достаток, она поселила мужа в берлинской квартире, где он мог в свое удовольствие вечера напролет играть в азартные игры (проматывая ее деньги). Молодой барон Будберг, видимо, полагал, что «зарабатывать деньги – это занятие, подходящее лишь для тех, кто не умеет делать ничего другого», – как она написала Уэллсу⁵⁵².

Поставив себе цель – уехать однажды в Англию, и понимая, что Уэллс ценен как влиятельный друг, Мура завязала с ним переписку, как только вырвалась из России, и с той поры шла к своей цели. На таком расстоянии и имея с ним столь малый физический контакт, она вела себя с ним по-разному: иногда он был «мой дорогой господин Уэллс», иногда «уважаемый Г.Д.». Она начала переманивать его – убеждать уйти от своего предыдущего немецкого издателя в издательство «Эпоха», обещая: «Мы платим больше». Она также приглашала его сотрудничать с литературно-научным «Русским обозрением» – журналом, который начинал издавать Горький⁵⁵³.

На протяжении всего этого времени Муру тревожило происходящее в мире, особенно в Германии с ее беспорядками, национальным позором и быстрым ростом агрессивно настроенных рабочих партий. Мир, как она написала Уэллсу, «снова готовится произвести на свет внебрачного ребенка». Она не могла выразиться более пророчески. «Как это безнравственно!» – добавила она⁵⁵⁴.

Когда Европа начала строить пороховые погреба, Англия, вероятно, стала выглядеть все более заманчивой – если бы только она впустила ее. Мура подогревала интерес Уэллса к себе и минимизировала свои отношения с Горьким. Она здесь для того, чтобы помогать ему с издательством, писала она, из-за его слабого здоровья. Мура флиртовала с Уэллсом, намекая на проведенную вместе ночь в квартире на Кронверкском проспекте, и ожидала повторения и во время приближающейся поездки в Италию: «Было бы замечательно, если бы вы на самом деле приехали на Ривьеру – ведь вы наверняка позволите мне найти вас в вашем ermitage (уединение – фр. ), не так ли?» – дразнила она его, намекая на гостиницу, в которой он планировал остановиться⁵⁵⁵.

Но к концу 1923 г. Уэлс начал ее раздражать. Он не отвечал на ее письма так прилежно, как ему следовало бы, и к тому же существовало серьезное соперничество с другими его возлюбленными. Распутство Уэллса было притчей во языцех – приятель Локарта (который тогда понятия не имел об отношениях Муры с Уэллсом) поражался энергии этого человека, у которого выходят по четыре новых романа и появляются пять любовниц в год⁵⁵⁶. Уэллс, который все еще состоял в браке со своей женой Джейн, пытался положить конец своим давним отношениям с Ребеккой Уэст. А летом 1923 г. у него случился бурный роман с австрийской журналисткой Хедвиг Гаттерниг, которая предложила перевести некоторые его произведения на немецкий язык. Это было короткое знакомство, но она начала преследовать его. Уэлс был взбудоражен и неспособен устоять перед ее сексуальной привлекательностью. Эта любовная связь закончилась тем, что ее забрала полиция после того, как она вторглась к нему в дом и пригрозила совершить самоубийство⁵⁵⁷.

Вместо того чтобы вновь разжечь свой роман с Мурой, Уэллс вступил в непростые отношения с голландской журналисткой и путешественницей Одеттой Кеун – чрезвычайно непостоянной женщиной, с которой он познакомился во Франции и мучительная и запутанная связь с которой длилась у него девять последующих лет. Однако все это время та особая власть, которую получила над ним Мура в Петрограде три года назад и от которой ему было не уйти, по-прежнему давала о себе знать.

Несмотря на реальную важность Уэллса для будущего Муры и ее раздражение его ответами, оставлявшими желать лучшего, она не очень волновалась о нем. На протяжении 1923 г. ее грела одна мысль – о возможности встречи с Локартом. Давнее пламя все еще горело, и теперь между ними снова наладилась связь.
Глава 17. Единственное, что было идеальным. 1923–1924 гг.
Несмотря на то что Локарт подвел ее во всех отношениях и причинил ей боль, Мура не могла освободиться от него. Она пыталась выбросить его из своих мыслей, и, по-видимому, ей это стало удаваться. Но в начале 1923 г. она снова получила о нем весточку. И снова он причинил ей боль.

Локарт писал, что никогда не переставал думать о ней, и утверждал, будто, по его мнению, она уклонилась от встречи с ним в 1919 г. – у нее не хватило самообладания. «Зная меня так, как знаешь ты, – написала она ему в ответ с негодованием, – как ты мог подумать, что я сбегу, испугаюсь встретиться с тобой?» И как, спрашивала она, может он сомневаться в ее чувствах теперь? «Видимо, бесполезно говорить, что я люблю тебя так же, как и всегда, – только с тобой я узнала счастье, которого не испытывала ни до, ни после, а в конечном счете это всегда то единственное, что имеет значение»⁵⁵⁸.

Мура рассказала ему, как жила все эти годы после его отъезда, иногда отчаиваясь, иногда «находя тысячу причин для надежды… Я по-прежнему жила, чувствуя уверенность в том, что ты есть. Ты знаешь, что это значит?» А потом, когда покидала Россию, веря, что теперь будет свободна и сможет снова найти его, до нее дошла разрывающая сердце весть о рождении его сына. «Мне пришлось смотреть в будущее, в котором нет тебя, – написала она. – Я думаю, это было как смерть для тех, кто внезапно теряет веру в жизнь после смерти. И чтобы справиться с этим, мне пришлось придумать для себя причину смотреть в будущее»⁵⁵⁹. Мура была женщиной высоких страстей, которая, видимо, не сознавала, где та черта, перейдя которую она уходит от реальных эмоций в высокопарную фантазию. Например, ее утверждение, что замужество с Будбергом было продиктовано исключительно необходимостью быть кому-нибудь полезной, которая стала для нее единственной причиной жить дальше.

Может быть, именно этот шаг заставил Локарта продолжать сомневаться в ней. С его точки зрения, это был всецело брак по расчету. Или, возможно, его сомнения были продиктованы, как у Магра, «сильным желанием принизить то, что я люблю»: «Я знаю при виде ее слез, что ее страдание велико. И, несмотря на все это, я испытываю сомнения».

Не имея возможности помочь самой себе, она убеждала его приехать к ней сейчас. Он должен немедленно написать, чтобы сообщить ей, когда приедет. Она советовала ему быть осмотрительным и умоляла быть терпеливым с ней на этот раз, пока они разрабатывают самый лучший и наименее пагубный способ избавить ее от обязательств, которыми она связана.

Здравые размышления могли бы подсказать ей, что это безнадежно, что Локарт не приедет в Берлин, что выхода нет. И все же Мура продолжала надеяться. Она жила своей жизнью в тот год, работала, обрабатывала Уэллса, ухаживала за Горьким, проводила каникулы с детьми и принимала наркотик веселья, который «убивает осознание других вещей, цену которым я знаю»⁵⁶⁰, она ждала возможности найти способ снова оказаться в объятиях Локарта.

Как и раньше, мешал муж. Но на этот раз муж полностью зависел от нее. Она отправила Будберга в Рио-де-Жанейро – так далеко, как только возможно, – где он был вынужден зарабатывать себе на жизнь, давая уроки игры в бридж⁵⁶¹. Они больше никогда не увидят друг друга. Теперь, когда у нее появились надежды на Локарта, ей была не нужна заявленная «причина смотреть в будущее».

Время шло, а от Локарта ничего не было – просто молчание. Месяцы тянулись медленно в тихом маленьком городке Бад-Заров.

Летом Мура поехала в Париж. Там жила ее сестра Алла, которая на тот момент была третий раз замужем за человеком по фамилии Трубников. Оба они безнадежно подсели на опий, и Муру вызвали – не в последний раз – попытаться помочь сестре. Она написала Горькому, чтобы сообщить, что на этот раз, по ее мнению, Аллу вылечили⁵⁶².

Мура проводила время и в Эстонии, но ее визиты туда приносили разочарование. Она любила быть вместе со своими детьми, но ей не хватало общества Горького. Мура ревниво относилась к тому, что другие люди могут быть вместе с ним, а она – нет. Когда английский скульптор Клэр Шеридан, которая делала портреты Ленина, Троцкого и Дзержинского, приехала к Горькому в августе 1923 г., Мура задержалась в Берлине по делам (она руководила его журналом «Беседа», издававшимся в Берлине) и занималась своими зубами (у нее вечно были проблемы с зубами). Находясь вдали от Горького, она чувствовала разделяющее их расстояние эмоционально, а его холодные, несентиментальные письма расстраивали ее. Особенно ее уязвляла мысль о том, что Шеридан («эта англичанка»), возможно, проводит с ним слишком много времени⁵⁶³.

В декабре Муре снова пришлось с ним расстаться и вернуться в Париж, откуда она должна была выехать к своим детям в Эстонию, чтобы встретить с ними Новый год. Алла не вылечилась и легла в больницу для лечения нервов. Сначала мать, а теперь Горький и Алла – жизнь Муры ограничивалась уходом за хронически больными людьми. После Рождества Мура сама заболела гриппом и оказалась в затруднительном финансовом положении в Каллиярве, когда Кира тоже заболела.

К февралю 1924 г. она вернулась в Заров. Прошел уже год с момента написания ею письма Локарту, а от него по-прежнему не было вестей.

Ее пути-дороги перед Рождеством чуть не пересеклись в Париже с дорогой Г. Д. Уэллса. «И снова мы не встретились, – написала она ему. – А я так хотела бы увидеться с вами. Ну, наберемся терпения»⁵⁶⁴. Ее письма «дорогому Г.Д.» всегда были теплыми и намекали на возможность любовных отношений, но пока она сохраняла дистанцию, всегда подписывая письма «С наилучшими пожеланиями вам и Джипу» от «Муры Будберг». Как и в первые дни романа с Локартом, «наилучшие пожелания» Мура приберегала для мужчин, на которых она возлагала надежды, но значимость которых еще не была доказана.

Лечение Горького в Зарове закончилось. Он и его домочадцы переезжали в Италию. Горький жил на Капри во времена своего дореволюционного изгнания и жаждал вернуться туда. Но у власти был Муссолини, и, подобно всем идеологам, ревностно относящимся к своему положению и культу личности, он настороженно отнесся к Горькому. После настойчивого лоббирования Горький получил разрешение находиться в Италии, но не вернуться на Капри. Вместо этого острова он остановился в Сорренто, где со своей свитой поселился на вилле под названием Иль-Сорито⁵⁶⁵.

Построенная на окраине города на мысе Сорренто вилла была очаровательна. При ней был большой сад с кипарисами и терраса, где они могли собираться на ужин, пить вино и рассказывать истории. Комната Горького на последнем этаже выходила окнами на Неапольский залив и Везувий; климат подходил для его здоровья, и вскоре он стал местной знаменитостью. Но, несмотря на свою любовь к Италии, он не умел говорить на итальянском языке и никогда не пытался его выучить – ему помогала Мура, которая бегло говорила на итальянском. Он также скучал по родине, но с этим ничего нельзя было поделать.

Но Горький был счастлив. Среди обитателей коммуны теперь были его сын Макс с женой Тимошей, а также Мура – трое самых важных людей в его жизни. Но, отправляясь к отцу, Макс таил и скрытую цель: Ленин дал ему поручение постараться изменить политическую ориентацию Горького, которое тот пытался несмело выполнять⁵⁶⁶. Макс любил тратить деньги отца и не имел настоящей цели в жизни, работы или профессии. Считалось, что он является помощником Горького, однако работу помощников выполняли Мура и Петр Крючков, пока Макс играл в теннис, катался на мотоцикле, коллекционировал марки, поглощал детективные романы и ходил в кино. Он жаждал вернуться в Россию, потому что власти пообещали ему автомобиль⁵⁶⁷.

Живя в Сорренто, Мура понимала, что за ней и Горьким следят фашистские власти. Помня о том, что виза Горькому дана с разрешения самого Муссолини, Мура была возмущена слежкой. Ей удалось добиться встречи с дуче, на которой она потребовала объяснений. Горький находился в стране на законных основаниях, подчеркнула она, и заслуживал того, чтобы к нему относились с уважением. «Так это не из-за Горького, а из-за вас», – сказал он ей. На нее донес один русский эмигрант. Фашистам показалось странным, что баронесса находится в тесных отношениях с социалистом вроде Горького. Мура парировала: «А разве люди не меняются?» Она напомнила Муссолини, что тот сам когда-то был социалистом и редактировал левую газету «Аванти» (после того как его идеологией стал фашизм, его чернорубашечники подожгли здание редакции газеты). Он понял иронию, громко рассмеялся и приказал прекратить слежку⁵⁶⁸.

И хотя Мура вписывалась в распорядок жизни общины, ей было неспокойно. Постоянное сильное желание не давало ей покоя, и она решила, что настало время поймать свой шанс. Летом она совершила свою очередную поездку в Эстонию, чтобы повидаться с детьми, а по дороге остановилась в Вене, где жили ее давний друг Уилл Хикс и его жена Люба. Хикс оставил дипломатическую службу и возглавил в Вене офис компании «Кьюнард». Мура попросила его связаться с Локартом от ее имени.
* * *
Карьера Локарта в министерстве иностранных дел не была длинной. Жалованья, которое он получал на скромной должности в консульстве Великобритании в Праге, не хватало для жизни. В начале 1923 г. он получил гораздо более выгодную должность «промышленного директора» в одном банке Праги, во владение которым вступила английская компания.

Его послали в Лондон на три месяца, чтобы научиться делу. Пока был там, он познакомился с леди Верой Росслин, известной в обществе как Томми, – женой графа Росслина, известного пьяницы, игрока и повесы⁵⁶⁹. У Локарта и Томми завязался роман. Томми не только удовлетворяла большие сексуальные потребности Локарта, но и расширила круг знакомств, введя его в круг приближенных принца Уэльского. Она также была католичкой, и ее влияние на него было настолько велико, что он обратился к вере.

Они оба были католиками с гибкими моральными устоями, которые позволяли им предаваться плотским утехам сколько душе угодно. Жизнь Локарта выходила из-под контроля – это было то же безудержное, саморазрушающее поведение, которое чуть не погубило его карьеру в России до революции и которое призван был исправить брак с Джин. Он по-прежнему был женат на ней, а его новая религия запрещала ему развестись, чего они оба хотели. В июле 1923 г. у Джин случился нервный срыв, и ей пришлось провести некоторое время в частной лечебнице⁵⁷⁰. И все же брак кое-как существовал. Локарт не знал, что ему делать со своей жизнью. После возвращения на родину из России ему сопутствовал некоторый журналистский успех, но у него были честолюбивые замыслы писать книги. Вдохновленный отцовством, он предложил издать книгу своих сказок, но она была отвергнута. А он погряз в долгах.

Банковское дело в Праге было единственной дорогой вперед. Оно и режим напряженной работы и воздержания от греховных удовольствий. Локарт и раньше это делал, но никогда этот период не длился долго. К середине лета 1924 г. он уже ненавидел каждую минуту своей работы. Находил, что заседания «чрезмерно скучны», и такая жизнь вообще не годится. «Шесть дней в неделю я послушно сидел в банке, прилагая максимум усилий, чтобы делать все от меня зависящее, и мысленно молился, чтобы скорее настало воскресенье»⁵⁷¹. По воскресеньям он отправлялся на охоту или играл в гольф; по вечерам без энтузиазма работал над книгой о Чехословакии. «На протяжении десяти недель я вел жизнь святого».

В таком душевном состоянии он пребывал однажды во вторник днем в конце июля. Он был на встрече с человеком по имени Гедальдигер (который, по-видимому, был его советником по местной промышленности, но на самом деле выполнял всю работу), когда зазвонил телефон. Ему из Вены звонил Уилл Хикс. Они поболтали пару минут, и Локарт задумался, с чего это Хикс тратится на дорогостоящий международный звонок, чтобы просто поболтать ни о чем. Внезапно Хикс сделал паузу и сказал: «Тут один человек хочет поговорить с тобой».

Он передал телефонную трубку, и Локарт пережил один из тех моментов, которые навсегда останутся в его памяти. Голос, который звучал в телефонной трубке из Вены, был «медленный и мелодичный» и звучал так, «будто доносился из другого мира»⁵⁷². Это была Мура. Он в первый раз услышал ее голос с момента их прощания в темноте на железнодорожных путях в Москве в октябре 1918 г. Трубка затряслась в его руках, и он глупо спросил: «Как ты, моя милая?» Им овладели воспоминания – Гедальдигер и его кабинет исчезли, и он снова был в московской квартире: бесконечные пасьянсы, безответные телефонные звонки в Петроград, когда Мура ездила по делам в Эстонию, и его страх, что они могут больше никогда не увидеть друг друга. И исступленное облегчение, когда зазвонил телефон и он услышал ее голос и узнал, что уже тем вечером она снова будет с ним. Он не осознавал этого, но случилось это шесть лет назад, ровно день в день – 29 июля 1918 г.⁵⁷³

Когда Локарт слушал знакомый размеренный голос, рассказывающий о своей жизни после того дня, у него была лишь одна мысль. Заикаясь, он попросил Муру передать трубку Хиксу. «Я могу приехать на выходные? – спросил он. – Ты меня приютишь?»

После этого он ушел из банка и «отправился домой в остолбенении от нерешительности»⁵⁷⁴.

На протяжении лет, прошедших с момента его отъезда из России, когда он шел по пути наименьшего сопротивления в свою старую жизнь к своим старым привычкам, он никогда не переставал любить Муру. Сохранил каждое письмо, которое она ему написала в те ужасные месяцы в Петрограде после его отъезда. Было легко сомневаться в ее верности былым чувствам и думать, что она не последовала за ним в Англию из-за малодушия. Но когда он снова услышал ее голос, делать это стало гораздо труднее, и в его голове отчетливо возникла мысль о беспримерной силе любви, которая держала их вместе в то опасное лето 1918 г.

Возможно, настало время уехать из Англии – эту мысль он отгонял от себя в последние дни пребывания в Кремле. Но он приближался к среднему возрасту, о разводе нечего было и мечтать, а нужно было думать о четырехлетнем Робине.

В пятницу после четырех дней мучений, все еще не приняв решения, он сел на вечерний поезд в Вену, который прибыл туда рано утром в субботу⁵⁷⁵. Еще до того как вселился в гостиницу, он обратился за наставлением, сходив на мессу в собор Святого Стефана. Это не помогло. У него было несколько часов перед встречей с Хиксом в его рабочем кабинете, так что он сидел в гостинице, пил кофе, курил одну сигарету за другой и пытался читать газету. В конечном счете потушил свою последнюю сигарету и медленно пошел по Кертнерштрассе, разглядывая витрины магазинов, чтобы потратить больше времени. Погода была великолепной, солнце изливало такой жар с синего неба, что размягчало асфальт под ногами. В конце улицы он свернул на улицу Грабен, где у компании «Кьюнард» было представительство, расположенное над книжным магазином.

Там была Мура. У подножия лестницы он увидел ее одинокую фигуру, застывшую в ожидании в потоке льющегося солнечного света, точно так же, как это было в то апрельское утро 1918 г., когда она в первый раз пришла к нему в гостиницу в Москве, а он ринулся вниз по лестнице ей навстречу.

Как все изменилось спустя шесть лет. Она выглядела иначе – немного старше, более серьезная и с легкой сединой в волосах. С великолепным самообладанием она спокойно поздоровалась с ним и повела его наверх в кабинет, где их ждали Хикс и Люба.

«Ну, – сказала Мура, – вот и мы».

В этот момент Локарту показалось, что это было «как в старые времена»⁵⁷⁶.
Четверо старых друзей сели на пригородный поезд в Хинтербрюль – идиллический лесной курорт в горах в окрестностях Вены, где у Хики и Любы была вилла.

В мыслях Локарта все еще царила сумятица. Когда они покидали контору, Хики прошептал ему, чтобы он был осторожен, и Локарт понял. Хотя Мура немного изменилась внешне, он-то изменился больше, «и не к лучшему». Он нервничал, Хики и Люба нервничали; все они слишком много говорили и смеялись в пути. Из них четверых только Мура казалась совершенно спокойной.

После обеда на вилле Локарт и Мура отправились на долгую прогулку в горы. Он страшился сказать о том, что думает, и к тому моменту, когда они достигли высокого горного утеса у бурного потока, весь вспотел от волнения. Она рассказала ему свою историю – от Петрограда до Сорренто. Он был поражен ее спокойствием и силой характера точно так же, как и в самую их первую встречу. «Я восхищаюсь ею больше, чем всеми другими женщинами. Ее ум, талант, самообладание – поразительны, – написал он в своем дневнике. – Но былые чувства ушли»⁵⁷⁷.

Ушло не только чувство – она двигалась дальше и поднялась выше его в жизни, прошла через годы испытаний и переживаний, выжила и стала более зрелой и сильной. «Ее терпимость не уступала лишь ее полному владению собой. У нее появилось новое отношение к жизни, которым я бесконечно восхищаюсь и которое сам я был неспособен копировать».

Они сели на скалу рядом с речкой, чтобы передохнуть. Он с запинками стал рассказывать свою историю, которая звучала безжизненно и скучно даже для него самого по сравнению с ее историей. «Я потерял даже свою старую дерзкую уверенность в себе», – печально написал он⁵⁷⁸. Затронув неудобную тему о своей жене и сыне, он сказал, что стал католиком, и, «как школьник, признающий свою вину перед директором школы», признал длинный перечень «своих долгов и безрассудных поступков».

«О боже», – прошептала она. Локарт ожидал упреков, но не услышал ни одного. Она просто молча слушала, «ее брови были сведены, подбородок опирался на кисть руки, а взгляд был устремлен в лежавшую внизу долину, полускрытую в горячей дымке».

О чем думала, когда он рассказывал, Мура не писала никогда, но, по-видимому, размышляла о том, как мужчина, которого она знала шесть лет назад, стал мужчиной, который сидел рядом с ней сейчас. И в тот момент наконец поняла, что любовь 1918 г. уже никогда не вернуть.

Когда Локарт закончил свой рассказ, она задумчиво сказала ему: «Тебе исполнится тридцать семь лет 2 сентября – в годовщину сражений при Седане и Омдурмане? Видишь, я помню эту дату. Тридцать семь – это не одно и то же, что двадцать семь, – мужчины не остаются прежними». Затем, подавив чувства, которые горели в ней все эти годы, тоску по мужчине, который сидел сейчас рядом с ней, она сказала то, что, вероятно, дорого ей стоило и было актом высочайшего самообладания. «Давай не будем портить, быть может, то единственное в жизни нас обоих, что было идеальным, – сказала она. – Это было бы ошибкой, верно?»⁵⁷⁹

Локарт не знал, что ответить. «Перед глазами у меня стоял туман, а кровь сильно стучала в висках. Я знал, что она права, что она точно оценила мой характер».

Мура встала, взяла его за руки и твердо сказала: «Да, это было бы ошибкой».

Они разговаривали уже много часов, и солнце спустилось к горизонту. Когда его закатный свет окрасил деревья багрянцем, Мура повернулась и начала спускаться по горной тропе, а Локарт пошел следом.

Часть четвертая. Англия. 1924–1946 гг.
Она была достойной соперницей Г.Д. С ее быстрым умом и неожиданно широкими знаниями… она могла отстаивать свою точку зрения в разговорах с ним. Более того, она умела находить к нему подход, когда он был в ворчливом настроении, с помощью смеха, шутки или даже резкого замечания в его адрес.

Мура была для Г.Д. как Кэтрин Парр – надежной опорой, источником духовного утешения.

Лорд Ричи Колдер, друг Муры и Г. Д. Уэллса

Глава 18. Любовь и гнев. 1924–1929 гг.
Негодуя на то, как обошлись с Мурой, Уэллс высказал мнение, что Локарт «презренный маленький негодяй»⁵⁸⁰. И не потому, что его поведение сильно отличалось от поведения самого Уэллса в отношении возлюбленных, которых было слишком трудно содержать, но и невозможно бросить; он с ревностным покровительством относился к единственной женщине, которой это было нужно меньше всего. После всех совершенных оплошностей и тяжелых жизненных испытаний она была вполне способна справиться с любой ситуацией вовремя и на своих условиях.

Когда они в тот вечер спустились с горы и вернулись на виллу, все прояснилось. Четверо старых друзей – Мура, Локарт, Хикс и Люба – разговаривали допоздна, как это часто делали в московской квартире, когда казалось, они держат будущее России в своих руках. Теперь никто из них, за исключением, быть может, Муры, даже кончиками пальцев не касался судеб наций. Они стали делать предсказания.

«Мура напророчила, что мировая экономическая система будет изменяться очень быстро, – вспоминал Локарт, – и в течение двадцати лет станет ближе к ленинизму, чем к старому довоенному капитализму». По ее мнению, возможно, это будет компромисс, сочетающий самые лучшие черты обеих систем, но «если капиталисты будут достаточно мудры, это время наступит без революции»⁵⁸¹.

Когда Локарт записывал эти воспоминания в 1933 г., он все еще имел небольшое представление о том, насколько точным было ее предсказание, но все же догадался, что никакие радикальные изменения не будут осуществлены их поколением. Они продали свои идеалы после войны и успокоились.

Это были приятные, но немного грустные выходные, открывшие им, что молодость безвозвратно прошла. Они пытались играть в английскую лапту, как это делали, убивая время в саду британского консульства в Москве в то долгое лето, когда ЧК испытывала непреодолимое желание арестовать каждого британца и каждого француза в России. Они не могли играть в нее долго: здоровье Локарта, никогда не бывшее хорошим, оказалось подорвано чрезмерным потаканием своим слабостям, да и другие не были намного крепче.

В воскресенье вечером Локарт должен был возвратиться в Прагу. Мура ехала в Эстонию через Берлин, так что первый отрезок пути они проделали вместе. Спальные вагоны отсутствовали, и поезд был переполнен. Они сели вместе, втиснувшись в купе первого класса, и проговорили всю ночь. Пользуясь из осторожности русским, они вспоминали месяцы, проведенные вместе в России, – о Троцком и Чичерине, Якове Петерсе и заговоре Рейли и «большевистском браке».

Они расстались на вокзале в Праге в шесть часов утра. По пути домой Локарт чувствовал себя не в своей тарелке и размышлял, не принял ли он ошибочное решение. Спрашивал себя: «Было ли мое решение продиктовано нехваткой храбрости, или огонь нашей любви выгорел дотла?»⁵⁸²

Локарт – или, скорее, это было его тупое мужское тщеславие – полагал, что Мура казалась «немного огорченной» при их расставании⁵⁸³. На самом деле если она и была молчалива, то скорее из-за раздражения его неспособностью понять, чего она от него хочет. После их разговора в Хинтербрюле она предложила не видеться и не общаться друг с другом пять лет, а по окончании этого времени – встретиться снова⁵⁸⁴. Локарт чувствовал, что она пытается связать его невыполнимым обещанием. Всегда, думая о любви и сексуальном приключении, он не видел того значения, какое имела их любовь для нее – что она давала ей поддержку в жизни и надежду на будущее. Через несколько дней, будучи в Берлине, она написала ему, пытаясь объясниться.

Мура упрекнула его в том, что он выразил незначительное сожаление о том, что «трепет прошел, и его не вернуть». По ее мнению, это было похоже «на сексуальную истерию – а я думала, что ты выше этого».
Все эти годы я в основном выполняла свой долг по отношению к своему самоуважению, или моим детям, или памяти о тебе…

Я не думаю, что ты понял мой план, который я изложила. Я не имела в виду связать тебя каким-то обещанием – я сказала тебе об этом. Я всего-навсего хотела оставить себе иллюзию, ради которой могла бы жить, тогда как всему лучшему в тебе это дало бы определенное удовлетворение… Но больше не будем об этом.

Я не буду говорить тебе, что значит для меня увидеться с тобой снова; я не буду говорить о ликующем чувстве оттого, что познала любовь, которая была сильнее смерти, – все это с настоящего момента принадлежит лишь мне одной.

Но я думаю, что мы должны расстаться навсегда. Я предпочитаю больше не видеться с тобой не потому, что ты, возможно, не захочешь поцеловать меня, я так не думаю. Просто это растревожит твое душевное спокойствие… а что касается меня, это, возможно, испортит что-то, что было – Бог тому свидетель – поистине «самым красивым романом в мире».

Так что прощай, мой милый. Я ухожу из твоей жизни, чтобы никогда не вернуться. Дай Бог тебе… да, счастья – я говорю это от всего сердца.

Мура ⁵⁸⁵.
Никто никогда не узнает, чего ей стоило написать такое письмо, взять себя в руки, заставить свою зачастую необузданную руку писать аккуратным легким почерком женщины, которая в ладу сама с собой. В ее письме были художественная правда и немного сухих фактов. Но настоящая правда жизни была такова, что хотя она и сохранила свое достоинство, так и не вернула себе полностью свое сердце, оставшееся у Локарта, и никогда не вернет.
В Берлине Мура немедленно окунулась в работу, написав Горькому поток писем о затруднительном положении его литературного журнала «Беседа» и его издателя. Весь этот проект был на грани банкротства из-за отказа Советской России разрешить продавать там журнал⁵⁸⁶. К концу августа она была уже в Эстонии с детьми.

Ее отношения с Горьким начали изменяться к лучшему. Всего лишь год назад она переживала из-за того, что ее нет рядом с ним, из-за недостатка его писем к ней. Теперь он бранил ее за то, что она недостаточно часто пишет ему. Мура сообщила ему, что у нее не все ладно со здоровьем, что ей нужно уладить дела со своими детьми, и уверила его, что всегда, когда она вдали от него, оставляет с ним часть себя⁵⁸⁷. Горький ничего не знал о ее встрече с Локартом, но его легендарная ревность все равно зашевелилась.

В жизни Горького, как и в жизни каждого русского, в тот год начался новый период. 21 января 1924 г., когда Горький все еще ожидал получения визы, чтобы ехать в Италию, умер Владимир Ильич Ленин. Смерть заставила Горького переоценить свои отношения с Лениным-человеком и Лениным-идеологом. Горький послал венок с простой надписью «Прощай, друг».

Однако лишь несколькими днями раньше он написал своему другу и коллеге-писателю Ромену Роллану, жалуясь на то, что не может вернуться на родину и что его споры с Лениным «пробудили духовную ненависть друг к другу»⁵⁸⁸. Горький пытался выразить свои сложные чувства к умершему вождю: «Я любил его. Любил его с гневом»⁵⁸⁹.

Мура работала с Горьким над воспоминаниями о его друге, которые будут опубликованы по всему миру в переводах на многие языки. Смерть Ленина, писал он, «пронзила болью сердца тех, кто его знал»:
И если сгустится грозовая туча ненависти к нему, лжи и клеветы вокруг его имени – это не будет иметь никакого значения: нет таких сил, которые могут затмить факел, поднятый Лениным в душной непроглядной тьме охваченного паникой мира ⁵⁹⁰.
Опубликовав такое заявление, Горький вызвал раздражение советского правительства и возмущение русских эмигрантов повсюду. Как он мог написать такие слова о человеке, который вынудил столь многих из них бежать, спасая свою жизнь, спровоцировал бойню и запер в стране их родственников? Правительство продолжало посылать Горькому деньги, но он начал ощущать стеснение в средствах, а из-за враждебности своих соотечественников чувствовал себя изгоем больше чем когда-либо. Горький зарабатывал добрых десять тысяч долларов в год в виде гонораров, и, хотя мало тратил на себя, у него было много иждивенцев, и он никогда не отказывал ничьим просьбам⁵⁹¹.

Бывшая жена Горького Екатерина была послана Дзержинским в Сорренто, чтобы попытаться уговорить молодого Максима вернуться в Москву и работать в ЧК. Горький догадывался, что они используют сына в качестве наживки, чтобы заманить его назад. «Они думают, что я поеду за ним, – написал он Екатерине. – Но я не поеду ни за что на свете!»⁵⁹² Горький остался в Иль-Сорито, и коммуна продолжила свое существование.

Мура провела большую часть 1925 г. вдали от Горького. Она находилась в Париже, занимаясь его литературными делами, а затем перебралась в Берлин, где встретилась с Марией Андреевой. В июле она отдыхала с детьми в Ницце, где у ее сестры Аси и ее мужа – князя Василия Кочубея была небольшая квартира⁵⁹³.

Она оставила Горького в подавленном настроении после серьезного разговора об их отношениях. Между ними происходили трения, и кризис нарастал. Он чувствовал, что все как-то изменилось, и отчаянно пытался удержать ее. Прошло четыре года – быть может, из-за обстоятельств их повседневной жизни в переполненной людьми коммуне, – но Горький ощущал все ту же беспомощную тягу к Муре, которую в свое время испытывал Локарт и которую начал испытывать Уэллс уже после их первой недели вместе.

Горький сказал ей, что она первая женщина, с которой он был по-настоящему искренним, и пожаловался, что в награду она дала ему соперничество и ссоры; он начал ощущать, что ничего уже не исправить⁵⁹⁴. Она уверила его, что, хотя их отношения уже прошли «юношеский» этап, ее чувства к нему остались неизменными⁵⁹⁵. Но он не успокаивался и был убежден, что Мура хочет уйти от него, и сказал ей, что жизнь без нее будет невыносима⁵⁹⁶.

Их отношения подвергались давлению со всех сторон. На Горького продолжались нападки в русской эмигрантской прессе из-за его политических взглядов. «Беседа» все еще была запрещена в России. И Мура почти постоянно находилась в отъезде – по делам в Берлине, с детьми в Каллиярве или путешествовала по Европе. В квартире в Сорренто итальянская полиция провела обыск, а в сентябре арестовала Муру на короткий срок⁵⁹⁷. Здоровье Горького ухудшалось; он остро ощущал свой возраст и физическую деградацию и все больше чувствовал себя несчастным из-за пренебрежительного отношения к нему Муры, считая, что она влюблена в более молодого мужчину – таинственный объект, лишь единожды упомянутый прямо в их переписке как «Р», – который, очевидно, жил в Сорренто⁵⁹⁸.

Он бранил ее за неискренность в своих письмах – иногда она писала откровенно, а в других случаях, по-видимому, хотела произвести впечатление, добивалась драматического эффекта. Такова была ее манера и тогда, и всегда. Когда она писала о своих чувствах, ее письма были торопливыми, а почерк неровным; но иногда она писала их аккуратно, выражая мысли и чувства, которые соответствовали ситуации, развертывающейся в ее жизни так, как она это видела. В душе Муры и в ее восприятии произведений Горького «художественная правда более убедительна, чем эмпирический бренд, правда сухого факта»⁵⁹⁹. Но для Горького художественная правда была ради искусства. В реальной жизни он хотел эмпирических фактов, он хотел и требовал искренности.

И он ее получил. 23 октября Мура выложила ему правду о своих чувствах. Она утверждала, что полюбила его в России и что это продолжалось и во время их пребывания в Зарове. А потом постепенно поняла, что больше не влюблена в него; любит, но не влюблена. Она старалась описать, что именно ушло, и коснулась своих чувств к Локарту – «что заставляет птиц петь, а человека – видеть Бога мысленным взором». Она ненавидела себя за то, что не чувствует восторга, находясь с Горьким, только нежность. «Я убедила себя, что все это не важно, что эту мучительную страсть можно подавить, но она продолжала расти». А затем Мура открыто сказала ему, что страстно желает «почувствовать, что моя жизнь снова осветилась той удивительной любовью, которая дает все и не требует ничего, и ради нее одной стоит жить. Такая любовь у меня была с Локартом и с вами – но она ушла». Без этого, оправдывалась она, «на что я гожусь, как вы можете нуждаться во мне?». По ее мнению, «оскорбительно принимать ваш восторг любви и не быть в состоянии петь с вами как один голос, не чувствовать возбуждения от ваших ласк». «Мой дорогой друг, – заключила она, – Бог знает, заставила ли я вас страдать; я заплатила за это в сто раз больше своими собственными страданиями»⁶⁰⁰.

На какое-то время кризис прошел. Она проявила искренность, и это было все, о чем он просил. Но к декабрю жалобы возобновились. Мура, решив, что настало время снова стать незамужней, начала бракоразводный процесс с Будбергом. Считая ситуацию с Горьким улаженной и уступив работе и семье, Мура снова стала «осторожничать» в письмах к Горькому, выбирать слова, и он снова истолковал это как попытку скрыть свои чувства. Он предпочитал искреннюю жесткость ложной любезности. «Я не меньший эгоист, чем ты, – уверял он ее. – Я хочу, чтобы тебя вдохновляло человеколюбие хирурга и чтобы ты не испытывала таких мук, какие причиняла мне весь прошлый год. За последние несколько месяцев это было особенно тягостно и легкомысленно»⁶⁰¹.

Мура была потрясена и уязвлена его враждебностью. Обрушив на него шквал все более эмоциональных ответных писем, она уверяла, что любит его, извинялась за волнения, которые ему причинила, и отрицала, что есть секретный уголок души, который она скрывает от него. И она отмела обвинение в легкомыслии и мучительстве и напомнила ему, что именно он научил ее быть осмотрительной. Если он хочет «человеколюбия хирурга», то «не будет ли лучше вам быть таким же «хирургически» открытым со мной?»⁶⁰².

Горький, который не спал пять ночей, был взбешен. Они должны расстаться, решил он; их отношения должны закончиться. Он не мог работать без «основных условий душевного спокойствия», а его он не мог достичь, пока Мура будет мучить его. Он больше не мог выносить ее «осмотрительность».
Я много раз говорил тебе, что слишком стар для тебя. И я говорил это в надежде услышать твое правдивое «да!». Ты не осмелилась и не осмеливаешься сказать это, что создало и для тебя, и для меня совершенно невыносимую ситуацию. Твое влечение к мужчине, моложе меня по возрасту и поэтому более достойному твоей любви и дружбы, абсолютно естественно. И тебе совершенно бесполезно скрывать голос инстинкта за фиговым листком «красивых» слов ⁶⁰³.
Ее привязанность к более молодому мужчине – таинственному «Р» – возможно, существовала лишь в воображении Горького; это была выдумка для объяснения неудовлетворенности Муры. Не сохранилось никаких явных доказательств каких-либо отношений, а Мура никогда не умела скрывать свои любовные связи. Горький считал, что ее поездки в Берлин по его делам и в Эстонию для встреч с детьми были предлогами. Расстаться будет лучше, как сказал он ей: «Тебе не придется разрываться надвое, придумывать ложь «из-за заботы обо мне», сдерживаться и ломать себя». Приняв такое решение, сохранив гордость и достоинство, в конце своего письма он не выдержал: «В конце концов, я люблю тебя, я ревную тебя и т. д. Извини, может быть, тебе не нужно напоминать об этом… Как тяжело, как все это ужасно».

Она слишком далеко оттолкнула его. Горький ей был нужен, нужен как друг и литературный наставник, а также как гавань во враждебном мире. Понянчившись со своими чувствами с неделю, в начале января 1926 г. Мура написала Горькому высокопарное письмо. В нем она упоминала знаменитое прощальное стихотворение Сергея Есенина – русского поэта-эмигранта, который совершил самоубийство в Петрограде двумя неделями раньше. Молодой и очень красивый, Есенин был чрезвычайно популярным автором любовной лирики, молодым любимцем России и любителем женщин (он был недолго женат на Айседоре Дункан и недавно женился на внучке Толстого). Страдая от депрессии, он убил себя в гостиничном номере, оставив последнее стихотворение другу. Говорили, что из-за отсутствия чернил он написал это стихотворение своей кровью.

Цитируя это стихотворение в своем письме к Горькому, Мура подразумевала, что, возможно, она пытается получить аналогичные прощальные слова от него⁶⁰⁴:
До свиданья, друг мой, до свиданья,

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки и слова

Не грусти и не печаль бровей —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей⁶⁰⁵.
Наступило молчание. Горький в своей комнате над Неапольским заливом и Мура в занесенном снегом Каллиярве размышляли о своих чувствах.

Что случилось потом, не было зафиксировано документально. Возможно, телеграмма, телефонный звонок, просто успокоение и стихание чувств. Неделю спустя Мура снова написала Горькому. Она сообщила, что была больна, и извинилась за задержку с отъездом; скоро она уже будет в пути назад в Сорренто.
Мура вернулась в начале 1926 г., и отношения продолжились. Раны были подлечены, но не затянулись. В феврале Горький заметил, как она прячет письмо, когда он вошел в комнату⁶⁰⁶. К апрелю она уже снова путешествовала, занимаясь его издательскими делами и затруднительной финансовой ситуацией. Платежи из России не поступали, а ведь именно там была его самая большая читательская аудитория. Нехватка наличных денег была такой острой, что он думал о продаже части любимой коллекции нефритовых статуэток.

Когда Мура была в отъезде, в их отношениях снова появились трещины, и скоро они снова ругали друг друга за отсутствие писем и искренности в них. Мура написала Горькому, что, как ей казалось, она убедила его зимой, что планирует остаться его «женой» и не собирается покидать его. По ее словам, она «решила больше не видеться с «Р»⁶⁰⁷.

Муре приходилось иметь дело не только с паранойей Горького. Она узнала, что муж ее сестры Аллы совершил неудачную попытку самоубийства. Как и Алла, он был морфинистом.

Тем летом дети Муры наконец встретились с мужчиной, который играл главную роль в жизни их матери столь долгое время, благородным и далеким человеком, от которого они получали рождественские подарки, но которого никогда не видели. Таня, которой теперь было десять лет, Павел, которому исполнилось одиннадцать, и шестнадцатилетняя Кира вместе с Мики приехали на поезде в Италию. Было жарко и душно, и после долгой поездки они добрались до Сорренто ближе к вечеру. В тот же вечер детей привели знакомиться с этим великим человеком. Первое впечатление Тани: он был очень высоким и худым, но излучал силу. Дети нервничали, но их успокоили добрый взгляд и мягкие манеры; они обнаружили, что могут расслабиться в его обществе. В их памяти он остался в вышитой татарской тюбетейке, с огромными свисающими усами; его легко можно было растрогать до слез, и он работал чуть ли не целый день. Он пытался участвовать в детских играх, но часто был вынужден прекращать это, так как от слишком большого напряжения начинал кашлять. «Было что-то человеческое и даже трогательное в этом огромном человеке с хриплым голосом, – вспоминала Таня. – Я считала его совершенно удивительным, серьезным и веселым, мягким с нами, детьми, и полным сочувствия ко всем»⁶⁰⁸.

Если Мура надеялась, что знакомство Горького с ее детьми успокоит его, то она, возможно, оказалась права. Но следующий разлад между ними пришел с совершенно неожиданной стороны. Горький снова вызвал полемику в обществе, и на этот раз Мура встала на сторону общественности.

20 июля 1926 г. Феликс Эдмундович Дзержинский – наводящий ужас руководитель ЧК, здоровье которого редко было хорошим, да еще ухудшилось в ходе осуществления красного террора, наконец умер. Горький был его другом в дни, когда до революции они были объявлены вне закона, и оставался с ним в хороших отношениях. Под давлением со стороны Екатерины Горький поддался на уговоры написать панегирик. «Я совершенно ошеломлен смертью Феликса Эдмундовича, – написал он. – Я надоедал ему по различным вопросам, а так как он был одарен тонко чувствующим сердцем и сильным чувством справедливости, мы сделали очень много добра»⁶⁰⁹. Это было напечатано в советской прессе. Русские эмигранты по всему миру были возмущены. Это был хуже, чем превозносить Ленина. Они или их друзья и семьи пострадали от кулака ЧК Дзержинского. «Тонко чувствующее сердце»? Сколько невинных русских людей получили пулю в затылок от его палачей? Сколько еще голодали и умерли в его тюрьмах?

Мура была одной из этих заключенных. Но она умерила свое неодобрение и лишь сдержанно упрекнула Горького⁶¹⁰.
Дети провели у Горького два месяца и видели свою мать чаще, чем привыкли ее видеть (обычно она приезжала в Эстонию на две-три недели, да и эти визиты прерывались поездками в Таллин). Мура, по-видимому, забывала о том, что ее долгое отсутствие расстраивает их. Каждый август перед ее приездом в Каллиярве начинались приготовления: освобождали и убирали ее комнату, в нее ставили таз, кувшин для воды и переносное биде, собирали для нее цветы, и дом был готов к ее приему. По приезде она раскрывала чемодан, полный подарков для всех – там были блузка для Мики, шелковые чулки, разноцветные карандаши, граммофон, альбом для открыток… После того как подарки были открыты, они все отправлялись завтракать. Мура садилась во главе стола и была главной в разговоре. Она ожидала, что ее «будут обожать и относиться к ней как к «оракулу с запада»; она создавала атмосферу поклонения главной героине», – вспоминала Таня⁶¹¹.

После нескольких недель различных игр и плавания в озере наступала пора отъезда. Мики становилась напряженной при приближении расставания, Павел и Таня – подавленными, зная, что Мура скоро уедет. Когда все ее вещи уже были упакованы, по старой русской традиции все собирались, чтобы помолчать минутку и благословить путешественницу в дорогу. Так как Мура всегда уезжала поздно вечером, дети были уставшими и взвинченными. Их тетя Зоря, которая вместе с Мики заботилась о детях во время отсутствия Муры, не одобряла этого эмоционально заряженного, затянувшегося, почти театрального прощания.
В конце осени 1926 г. брак Муры с Будбергом был расторгнут в берлинском суде безо всякой суеты в отсутствие обоих супругов.

На протяжении оставшейся части того года и в следующем году отношения Муры с Горьким продолжали шипеть и трещать и периодически взрывались шквалами жалоб и обвинений. Его письма расстраивали ее: он начал обвинять ее в неправильном ведении его дел, возлагая вину за свои финансовые проблемы на нее, а не на то, из-за чего они в действительности возникли, – политическую ситуацию в России и язвительные отношения, сложившиеся у него с эмигрантским сообществом, особенно писателями.

Но они все еще не могли отпустить друг друга. На протяжении периодов пребывания в Зарове и Сорренто Горький работал над своей эпической тетралогией «Жизнь Клима Самгина». Когда в 1927 г. первая часть произведения была опубликована в России, она была посвящена Муре – или «Марии Игнатьевне Закревской», как он все еще называл ее. Эта огромная, медленно развивающаяся, напряженная история жизни заурядного либерального юриста в среде интеллигенции дореволюционной России станет его последней книгой. Она была задумана как сатира на русских интеллигентов-эмигрантов – несколько лет спустя Горький выскажется о том, как, живя за границей, они «распространяют клевету о Советской России, подстрекают к заговорам и вообще ведут себя низко; большинство этих интеллигентов и есть самгины»⁶¹².

Мура была готова двигаться дальше. Она продолжала переписываться с Г. Д. Уэллсом. Просила у него символов преданности – иногда саркастически – пытаясь воззвать как к его чувству юмора, так и к политическим убеждениям. Она поручила ему связаться с «правителями мира, кем бы они ни были», и попросить их помочь Эстонии в экономике и дать ей возможность оказывать сопротивление большевизму⁶¹³. Она рассказывала о переводах его произведений на русский и немецкий языки и кокетливо флиртовала: «Не будьте таким сугубо деловым и скажите мне, когда я вас увижу!»⁶¹⁴ Муру никогда не покидала мысль каким-то образом перебраться в Англию и поселиться там. Уэллс знал всех нужных людей и имел деньги, власть и влияние.

Великобритания с каждым годом выглядела все более привлекательной. В 1927 г. внимание итальянской полиции усилилось. За Мурой началась слежка. Она также считала, что полицейские вскрывают ее корреспонденцию, и указала на это Горькому условной фразой на русском языке: «У Мери была овечка, и, куда бы Мери ни пошла, овечка шла за ней»⁶¹⁵. Так как итальянские полицейские ее уже задерживали и допрашивали пару лет назад, ее паранойя была небезосновательной.

Итальянцы были не одиноки в своих подозрениях. Досье МИ-5 на нее к этому моменту велось уже несколько лет, да и французская разведывательная служба Deuxieme Bureau взяла ее на заметку и собирала сплетни, ходившие среди русских эмигрантов. «Эта женщина, по-видимому, является двойным агентом Советов и немцев, – гласил их отчет. – Она постоянно колесит по всей Европе». Далее в нем говорилось:
Считается подозрительной. Есть сообщения, что она получила несколько виз в страны Западной Европы и является невестой барона Будберга – бывшего тайного агента императора, который затем стал другом Максима Горького и Зиновьева и агентом Советов.

Обладает большим умом и образованием – говорит бегло и без акцента на английском, французском, немецком и итальянском языках – и является, по-видимому, очень опасной шпионкой на службе у Советов ⁶¹⁶.
Некоторые свидетели утверждали, что она ездила в Россию, а специальная контора в Берлине предоставляла ей «особое разрешение на въезд такого рода, что никаких следов от поездки в ее паспорте не оставалось». Во французской разведывательной службе считали возможной вербовку Муры: «Она очень часто приезжает во Францию под предлогом визита к своей сестре. Баронесса Б., безо всякого сомнения, станет работать на нас, если мы будем ей платить».

Чего не знали ни французская разведка, ни МИ-5 в то время – так это того, за кем шпионит баронесса. На самом деле это были бывшие члены украинского правительства гетмана Скоропадского, которые теперь жили в ссылке в Берлине. Она продолжила играть свою роль двойного агента, которая началась для нее летом 1918 г. Муж ее сестры Аси – украинский князь Василий Кочубей был активным членом этого движения, и Мура использовала его как источник информации, которую передавала в Советский Союз⁶¹⁷. Этот источник иссяк к 1929 г., когда сам Павло Скоропадский узнал, что она предавала гетманскую власть в 1918 г.⁶¹⁸ Ее контакты с украинскими эмигрантами прекратились.

Правда о деятельности Муры всегда смешивалась со слухами. О некоторых сплетнях она знала, но некоторые ограничивались страницами досье секретных служб. И лишь сама Мура знала, сколько правды – если она имела место – было в этих слухах. Если она действительно ездила в Россию после отъезда из нее в 1921 г. с информацией о Горьком или русских эмигрантах, то ей удалось скрывать это абсолютно от всех, кто близко знал ее; а единственные подозрения Горького на ее счет были лишь в отношении ее предполагаемой связи с молодым «Р».

Жизнь Муры с Горьким – но не их отношения – постепенно близилась к завершению. В 1928 г. Сталин, который силой проложил себе дорогу к вершине власти в Советской России после смерти Ленина, начал предпринимать попытки уговорить Горького вернуться на родину. Если он не хочет возвращаться, чтобы жить там, то пусть, по крайней мере, приедет с визитом. Мура пыталась отговорить его; она сказала ему, что ей не интересно возвращаться, и ему придется ехать одному.

Деньги стали все возрастающей проблемой для Горького. Сталин пообещал, что в России он получит собственность, машины и роскошный образ жизни. Изо всех уголков Советского Союза его бомбардировали письмами – почитатели Горького были расстроены отсутствием своего знаменитого писателя. Письма, которые должны были воззвать к тщеславию Горького, по времени совпадали с его шестидесятым днем рождения и были организованы по просьбе Сталина Генрихом Ягодой – начальником Государственного политического управления (ГПУ), которое сменило ЧК⁶¹⁹.

И хотя сама Мура высказывалась против поездки в Россию, теперь она присоединилась к пропагандистской кампании. В Берлине она встречалась с влиятельными в литературном и эмигрантском сообществах фигурами, возмещая ущерб, который он нанес своим отношением к «климам самгиным». Письма приходили ото всех титанов литературного мира – Теодора Драйзера, Джона Голсуорси, Джорджа Бернарда Шоу, Томаса Манна, Ромена Роллана, Джорджа Дюамеля, Г. Д. Уэллса и других, – и все они восхваляли его, называли «гением мировой литературы» и «мощной жизненной силой в новой России», умалчивая о зверствах советского режима и том факте, что Горький стал их апологетом. В день рождения 25 марта 1928 г. в «Нью-Йорк таймс» был опубликован хвалебный отзыв о нем, под которым стояли пятьдесят подписей⁶²⁰.

Горькому были лестны такое внимание и низкопоклонство. Ему понравилось то, что он услышал о многих последних сталинских проектах, в том числе идея сельскохозяйственной коллективизации, в которой он увидел ответ на превращение «полудикого, тупого, грубого народа русских деревень» в «сельскохозяйственный пролетариат»⁶²¹.

Но больше всего Максим Горький – Алексей Максимович Пешков – тосковал по родине. В мае 1928 г. после семилетнего отсутствия в сопровождении своего сына Максима он совершил свой первый визит в Россию.

Во время этого первого летнего пребывания на родине он впервые встретился со Сталиным и Ягодой. Был устроен тщательно продуманный маскарад, когда Горького и Макса попросили надеть парики и изменить внешность, чтобы прогуляться по Москве. Горький не знал, что большинство из тех, с кем он общался в тот день, были частью тщательно продуманной мистификации, которая завершилась специально приготовленным обедом на вокзале – якобы это был обычный обед, но он ничуть не был похож на обычную еду, которую мог съесть простой гражданин.

Горький был готов обманываться; он хотел верить, что Советский Союз – хорошее место для жизни. Время, когда он осуждал большевиков, давно прошло. В ответ Сталин отдал должное его популярности и способности объединить и умиротворить простых людей⁶²². Так началось ухаживание, которое в конечном итоге вернет Горького из изгнания на Родину навсегда.
Возобновление отношений Горького с Советской Россией совпало с концом его интимных отношений с Мурой. Но она продолжала заниматься его делами – правами на переводы, экранизациями и изданием его произведений, а также делала все это и для других писателей.

В то же время она поощряла внимание к себе со стороны Г. Д. Уэллса.

Уэллс постепенно рвал свои связи с женщинами, которые были в его жизни. Ребекка Уэст была в прошлом, а его жена Джейн болела. Он находился в своем доме на Французской Ривьере неподалеку от Грасса вместе со своей любовницей Одеттой Кеун, когда Джип прислал ему весть о том, что у Джейн рак. Уэллс вернулся домой и оставался рядом с ней до самой ее смерти в сентябре. Теперь, когда он стал свободен, Одетта не видела причин, по которым Уэллс не мог бы на ней жениться. Но из-за ее непостоянного характера, требований, которые она ему выдвигала, и ожесточенных ссор, которыми были отмечены их отношения, он не торопился заключать второй брак. Она часто вскрывала почту Уэллса и была потрясена, когда обнаружила, что он переписывается с Мурой. Уэллс понимал, что ему следует полностью порвать с Одеттой, но не мог набраться храбрости или собрать волю в кулак.

Мотивы, которые толкали Муру к поддержанию отношений с Уэллсом, были сложными. Он был влиятельным человеком, и, как литературно образованная женщина, она не могла не восхищаться им, а будучи романтичной личностью, чувствовала к нему влечение, но маловероятно, чтобы по-настоящему любила его. В отличие от Горького и Локарта Уэллс очень сдержанно оценивал ее интеллект или таланты. Он считал ее привлекательной и рассудительной, но полагал, что она мыслит «как русская: слишком много, бессвязно и с тем оттенком философской претенциозности русского разговора, который не имеет конкретного начала и приходит к неизбежному выводу». Она была «образованным человеком, который думает как литературный критик, а не руководствуется наукой». Он сравнивал не в пользу Муры ее ум с умом своей жены и дочери, «в основе образования которых лежала наука и которые мыслили английскими категориями»⁶²³. Уэллс верил в рационализм даже в приложении к политике. Некоторые из его более молодых современников, таких как Джордж Оруэлл, считали это роковым недостатком, который мешал ему увидеть человеческий характер.

Вероятно, Уэллс высказал свое мнение по этому поводу Муре, так как в переписке с ним после суматохи вокруг поездки Горького в Россию она написала умиротворяюще, что пытается «поменять свои азиатские привычки на западные»⁶²⁴. Мура всегда с благодушием воспринимала, когда он критиковал стиль ее прозы или ее английский язык («Я действительно сказала «уведомление»? Какой стыд!»)⁶²⁵. В более поздние годы жизни его педантизм заставлял ее стискивать зубы, но пока лишь забавлял ее.

В июле Мура вернулась в Каллиярв. Там по прошествии четырех лет она написала тому единственному мужчине, который ценил ее ум и таланты выше прочих, никогда не упрекал ее за «азиатские привычки» и не относился к ней ревниво как к своей собственности.

«Дорогой Малыш, – написала она, – как у тебя дела?» С мрачным юмором Мура вспомнила о нарушении клятвы, которую дала четырьмя годами ранее. «Русская пословица права, когда говорит, что горбатого могила исправит»⁶²⁶. Она спросила, не сможет ли он приехать в Париж или Берлин в ближайшее время и не хочет ли с ней встретиться. Она очень хотела узнать, что случилось со «знаменитой книгой», которую он планировал написать, и как продвигаются дела с его воспоминаниями.

Локарт ответил, и она, увидев написанное его рукой свое имя, в своем ответе призналась: «Десять лет словно унеслись прочь и превратили меня в счастливую молодую глупышку, которая когда-то разрывала конверты твоих писем дрожащими пальцами». 28 июля Мура написала еще раз, напоминая ему, что прошло уже десять лет с того дня, когда «я пешком вышла из Нарвы, чтобы присоединиться к тебе в Москве»⁶²⁷.

Пока Мура продолжала льстить и очаровывать Г. Д. Уэллса, она вернулась к привычке, которая возникла у нее в начале романа с Локартом десять лет назад, – передавать ему информацию. Горький вернулся в Сорренто после поездки в Россию, и до Локарта, который зарабатывал себе на кусок хлеба, ведя колонку сплетен для лондонской ежедневной газеты Evening Standard, дошел слух, что он «поссорился с большевиками». Мура опровергла это и написала ему о слабом здоровье Горького и необходимости работать над написанием оставшихся частей его эпического романа. «Пожалуйста, не используй мое имя, когда будешь писать об этом», – предупредила она⁶²⁸.

В будущем Мура окажется очень полезной в качестве источника сплетен об известных и высокопоставленных людях. Все было не так, как в годы их молодости. Поставлять разведывательную информацию влиятельному дипломату, вовлеченному в серьезные политические события, было не то же самое, что передавать сплетни газетному обозревателю, к тому же довольно непритязательному.

Имея связи с Локартом и Уэллсом, Мура старалась получить разрешение на въезд в одну-единственную страну, в которую она больше всего хотела попасть, – Англию.

13 июня 1928 г. Мура подала документы на визу. Она объяснила, что хочет сопровождать свою приемную дочь Киру, которой исполнилось восемнадцать лет и которая получила место в лондонском колледже Питмана для обучения делопроизводству. Одним из ее рекомендателей снова был ее давний друг из SIS Эрнст Бойс (который, по более поздним слухам, оказался советским двойным агентом)⁶²⁹. После обмена несколькими письмами между различными правительственными департаментами и полицией ее заявление снова было отклонено на том основании, что она неблагонадежный человек.

Горький, который постоянно думал о возвращении в Россию, спросил, не намерена ли Мура поехать с ним. Она отказалась. Если она будет жить в России, то не сможет видеться с детьми. «И эта мысль, то есть расставание с тобой, – очень и очень мучительна, радость моя, поверь мне!» – писала она⁶³⁰.

В августе 1928 г. она отправила Павла в берлинскую школу. Этот опыт оказался неудачным, так как в марте следующего года один его преподаватель привел пятнадцатилетнего подростка в гостиницу, где пытался выведать его политические взгляды и назвал Муру революционеркой. Павел встал на защиту матери и ударил преподавателя. Оба были выгнаны из школы. Павел убежал и исчез на несколько дней: он жил в гостинице и, чтобы заплатить за проживание, мыл посуду⁶³¹. Мура перевела его в другую немецкую школу, где он оставался до тех пор, пока не был призван на военную службу в Эстонии.

К 1929 г. Мура большую часть времени жила в Берлине в неряшливой маленькой квартирке на Кобургерштрассе – переулке в районе Шёнеберг. Она проводила время, общаясь и развивая свой издательский и переводческий бизнес. Обладая доверенностью на права издания книг Горького за рубежом, она могла свободно вести переговоры об их переводе⁶³². Мура выступала в роли его литературного агента и лично работала над переводом многих книг. Она также начала организовывать иностранные публикации книг неизвестных русских писателей.

В 1929 г. наконец реализовалась возможность, которую она ждала и ради которой работала.

Весной Г. Д. Уэллс приехал в Германию. Он читал в Берлине лекцию, которую озаглавил «Здравый смысл всемирного мира». Когда он собирался продолжить, ему вручили письмо от Муры. Она видела рекламу этой лекции и ухватилась за возможность встретиться с ним. После лекции, когда слушатели разошлись, она предстала перед ним, «высокая, со спокойным взглядом, бедно одетая и полная достоинства, и при виде ее мое сердце потянулось к ней»⁶³³.

Она постарела и прибавила в весе, но это не имело никакого значения. Уэллс попался. На следующий день они обедали вместе с Гарольдом Николсоном. После Николсон рассказал своей жене Вите Сэквилл-Уэст, что Уэллс флиртовал с Мурой почти весь вечер⁶³⁴. Они закончили вечер «в ее убогой квартирке», как вспоминал Уэллс. «Начиная с момента нашей встречи мы были любовниками, как будто и не расставались»⁶³⁵. Мура получила шанс, которого так ждала.

Почти сразу же после отъезда Уэллса из Берлина приехал Локарт. Она сообщила ему все новости о предполагаемом возвращении Горького в Россию и призналась, что намеревается покинуть его, пока он в отъезде⁶³⁶.

Они провели неделю вместе, и эта встреча снова разожгла в Муре пламя. Любовь, которую она пыталась привести к достойному финалу в Хинтербрюле, снова овладевала ею. Она хотела вернуть его себе, помочь ему выбраться из унизительной и неинтеллектуальной литературной дыры, в которой находился. Больше всего она хотела вернуть его себе навсегда. Постигая еще раз художественную истину, она чувствовала, что Европа находится на грани другого большого пожара и у них есть совместные обязательства, уходящие корнями в их прошлое. «Почему бы тебе не уступить мне? – писала она ему. – Почему даже не «пожертвовать» собой? В конце концов, так иногда делают, а я хочу тебя – и так сильно»⁶³⁷.

Она так и не сможет отказаться от него – только могила смогла исправить горбатого.

Летом 1929 г. исполнилось одно из ее самых заветных желаний. В июне Эрнст Бойс (который ушел со службы SIS в отставку в 1928 г.) прислал в Отдел паспортного контроля письмо, в котором обещал «лично гарантировать, что нет никаких политических причин, по которым баронессе Будберг нельзя было бы посетить Англию»⁶³⁸. Наконец после десяти лет предпринимаемых попыток ей выдали визу, чтобы въехать в страну, которая была почти ее духовной родиной.

жүктеу/скачать 8,39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:

1 2 3 4 5 6 7 8