Детство марселя
жүктеу/скачать 0,85 Mb.
|
Детство Марселя
Желтоқсан (өлең 2)
| Мой дорогой Папа, Моя дорогая Мама, Мои дорогие Родители!
Главное, не волнуйтесь. Это ни к чему. Теперь я нашел свое призвание. Это: быть Аттшельником. Я взял с собой все, что нужно. Что до моего учения, то теперь уже поздно, потому что я от него Отказался. Если это не удастся, я вернусь домой. Мое счастье — это Приключения. Ничего опасного тут нет. Я взял две таблетки Аспирина Фармацевтических заводов на Роне. Не теряйте самообладания. И потом, я не останусь совсем один. Кое-кто (кого вы не знаете) будет носить мне хлеб и сидеть со мной, когда гроза. Не ищите меня: я ненаходим. Позаботься о здоровье мамы. Я буду думать о ней каждый вечер. Наоборот, ты можешь гордиться, потому что чтобы сделаться Аттшельником, нужно Мужество и оно у меня есть. Это доказательство. Когда вы опять сюда приедете, вы меня не узнаете, если я не скажу: «Это я». Поль будет немножко завидовать, но это ничего. Обнимите его крепко-крепко за его Старшего Брата. Нежно целую вас и особенно мою дорогую маму. Ваш сын Марсель Аттшелъник Холмов. Затем я отправился за старой веревкой, которую видел в траве подле колодца. В ней было метра два, и во многих местах она перетерлась, оттого что на ней поднимали из колодца ведро с водой. Но я считал, что эта ветхая веревка выдержит мою тяжесть и я могу спуститься по ней из окна моей комнаты. Я вернулся в дом и спрятал свою добычу под матрац. Я приготовил изрядный «узелок» с пожитками; там было кое-что из белья, пара башмаков, «остроконечный нож», маленький топорик, вилка, ложка, тетрадь, карандаш, моток шпагата, кастрюлька, гвозди и несколько старых, выброшенных за ненадобностью инструментов. Все это я спрятал под свою кровать, решив увязать потом в одеяло, едва мои домашние лягут спать. Две мои сумки лежали на покое в шкафу. Я набил их сухим миндалем, черносливом и сунул туда немного шоколаду, который стянул из свертков и тюков, приготовленных для отправки в город. Я был необычайно воодушевлен этими тайными сборами и бегством. Беспардонно роясь во всех вещах, даже в вещах дяди Жюля, я сравнивал себя с Робинзоном, который, обследуя трюм затонувшего судна, обнаруживает несметное множество бесценных сокровищ: молоток, зернышко пшеницы, моток бечевки… Когда все было готово, я решил последние часы перед разлукой посвятить матери. Я старательно почистил картошку, перебрал салат, накрыл на стол и то и дело бегал к маме целовать ей ручки. Последний обед был отменно вкусным и обильным, словно отмечалось какое-то радостное событие. Никто ни единым словом не выразил сожаления по поводу отъезда. Напротив, все явно были рады вернуться в город-муравейник. Дядя Жюль заговорил о своей службе, отец признался, что надеется к концу года получить «академические пальмы» [33], тетя Роза вспоминала, что в городе есть газ… Мне было ясно, что они уже уехали. Но я, я оставался здесь. ***О железную оковку ставня звякнул брошенный камешек. Это был условный знак. Уже совсем одетый, я медленно отворил окно. Снизу, из мрака, донесся шепот: — Собрался? В ответ я спустил шпагат со своим узелком. Затем, приколов булавкой к подушке свое «прощальное письмо», я крепко привязал к шпингалету конец веревки. Послав воздушный поцелуй спавшей за стеной маме, я соскользнул по веревке на землю. Лили стоял под оливой. Я с трудом его различал. Он шагнул ко мне и тихо проговорил: — Пошли! Подняв лежавший в траве довольно увесистый мешок, он с усилием взвалил его на плечо. — Тут картошка, морковь и ловушки, — сказал он. — А я взял хлеб, сахар, шоколад и два банана. Иди, поговорим потом. В молчании взобрались мы по склону до Птитё. Я с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух, нимало не тревожась, что начинается новая жизнь. Ночь была тихая, но студеная, ни звезды на небе. Я прозяб. Крохотный народец, населяющий страну каникул, певцы лета — насекомые не нарушали больше печального безмолвия невидимой осени. Лишь вдалеке ухал филин да взывал тонкий голос какой-то совки, который в точности повторяло унылое эхо у Рапона. Мы торопились, как и полагается беглецам. Тяжелая ноша оттягивала нам плечи, и мы не проронили ни слова. Сосны, недвижно застывшие по краям тропинки, походили на вырезанные из жести силуэты, а кругом, освеженное росой, поднималось благоухание. Через полчаса мы дошли до загона Батиста и присели передохнуть на широком каменном пороге. Лили заговорил первым: — Я чуть-чуть не раздумал приходить за тобой! — Что, мешали родители? — О нет, не потому. — А почему? Поколебавшись, он ответил: — Я не верил, что ты это сделаешь. — Что сделаю? — Останешься на холмах. Я думал, ты сказал это так просто, а когда дойдет до дела… Я встал. Честь моя была задета. — Так я, по-твоему, девчонка, которая каждую минуту меняет свои взгляды? Ты думаешь, я говорю, лишь бы что-нибудь сказать? Ну, так знай: когда я решаю что-нибудь сделать, я это всегда делаю. И если бы ты не пришел за мной, я бы пошел один! А если тебе страшно, можешь оставаться здесь, я знаю, на что иду! Я двинулся в путь твердым шагом. Лили встал, ухватился за горловину мешка и, взвалив его на спину, поспешил за мною. Забежав вперед, он остановился, оглядел меня и с волнением сказал: — Силен! Я немедленно постарался показать, что я и впрямь «силен», однако ничего не ответил. Не сводя с меня глаз, Лили добавил: — Второго такого не сыщешь! Затем он повернулся ко мне спиной и снова зашагал… Однако, пройдя шагов десять, он снова остановился, не оборачиваясь, повторил: — Ничего не скажешь, силен! Его восторженное изумление, хоть оно и льстило моему самолюбию, вдруг показалось мне довольно обременительным, и я должен был сделать над собою усилие, чтобы оправдать словечко «силен». Я уже был близок к этому, но откуда-то справа донесся шорох. Казалось, кто-то, оступаясь, идет по щебню. Я замер и прислушался. Шум возобновился. — Это шум ночи, — сказал Лили. — Никогда не знаешь, откуда он взялся. Заметь себе, что хоть это всегда немножко страшно, но не опасно; ты скоро привыкнешь. Он снова зашагал, и мы вскоре пришли к краю гряды, нависшей над плоскогорьем Гаретты. Слева начинался густой сосновый лес на склонах Тауме. От земли между стволами поднимался предрассветный туман и, свиваясь спиралью, плавно опускался над кустарниками. Раздался какой-то лай, визгливый и отрывистый; он повторился три раза. Я вздрогнул. — Там охотятся? — Нет, — ответил Лили. — Это лис так кричит, когда гонит дичь к самке: дает ей, стало быть, знать. Снова трижды прозвучал дикий голосок, и тут я вспомнил, что говорится в моем учебнике естественной истории: «Слон ревет, олень кричит, лисица тявкает». И едва незнакомый звериный голос обрел название, как он сразу потерял свою ночную страшную власть: это тявкает лисица, только и всего. Сто раз носил я этот Лисицын глагол в своем ранце! Я уже совсем успокоился и хотел было поделиться моими спасительными познаниями с Лили, как вдруг слева, в глубине туманного бора, под нависшими ветвями сосен промелькнула какая-то довольно высокая тень. — Лили, — сказал я тихо, — только что промелькнула какая-то тень, я сам видел. — Где? — Там. — Померещилось, — ответил он. — Не очень-то можно ночью увидеть тень. — Я же тебе говорю, я сам видел — там что-то промелькнуло! — Может, лисица? — Нет. Оно больше лисицы… А может, это твой брат ловит дроздов? — О нет! Еще рано. До конца ночи ждать не меньше часу. — Тогда это браконьер? — Чудно, коли так… А что, если… Но он не договорил и молча стал вглядываться в чащу леса. — О чем ты думаешь? Он ответил вопросом: — А какая она была с виду, та тень? — Немного смахивает на человека. — Она большая? — Не скажу, право, это ведь далеко было… Да, пожалуй, большая. — В плаще? В длинном плаще? — Знаешь, я хорошенько не разглядел. Я увидел там словно бы тень, которая зашевелилась и потом исчезла за сосной или за можжевельником. Почему ты спрашиваешь? Ты вспомнил кого-то, кто ходит в плаще? — Может статься, — в раздумье ответил Лили. — Я его никогда не видел. Но отец видел. — Кого? — Большого Феликса. — Это пастух? — Да, когдатошний пастух. — Почему ты говоришь «когдатошний»? — Потому что это было когда-то, давным-давно. — Не понимаю. Он подошел ближе и вполголоса сказал: — Он помер чуть ли не пятьдесят лет назад. Но лучше об этом не говорить — еще накличешь его! Остолбенев, я уставился на Лили, который прошептал мне на ухо: — Он привидение! Это открытие так меня испугало, что я для собственного успокоения прибегнул к своему излюбленному средству — залился насмешливым хохотом, затем язвительно спросил: — И ты веришь в привидения? Лили, видимо, испугался и тихо ответил: — Да не ори ты! Я же тебе говорил, так нельзя, еще накличешь! Я понизил голос — просто чтобы доставить удовольствие Лили. — Так вот, знай же, что мой отец — а он ведь ученый — и мой дядя, который служит в префектуре, говорят, что это брехня! И я то же самое: как услышу про это, так начинаю смеяться. Да, прямо-таки не могу не смеяться. — А я вот, а вот мой отец не станет смеяться, потому что он сам его видел — привидение, стало быть, четыре раза видел. — Твой отец хороший человек, но он читать даже не умеет! — А я и не говорю, что он умеет читать. Я говорю, что он его видел. — Где? — Однажды, когда он ночевал в загоне Батиста, он услышал за стеной шаги. И потом громкий вздох, точно кто-то помирает. Тогда он посмотрел в щель в двери и увидел пастуха, высокого-высокого, в плаще, с палкой и в большущей шляпе. Он был весь серый — от макушки до пят. Я прошептал — опять же просто чтобы доставить удовольствие Лили: — А может, это был настоящий пастух? — Как бы не так! Что это было привидение, доказывает то, что, когда отец отворил дверь, там ничего уже не было. Ни пастуха, ни привидения, ничего… Это было неопровержимое доказательство. — А зачем оно сюда ходит, это привидение? Чего оно хочет? — Он, кажется, был очень богатый, имел чуть ли не тысячу овец. Его убили разбойники, всадили ему между лопатками длинный кинжал и отняли громадный мешок с золотыми монетами. Вот он и бродит здесь все время, жалуется, ищет свой клад. — Но он же знает, что не мы взяли клад. — То же самое сказал ему отец. — Он говорил с ним? — А как же! Когда привидение пришло в четвертый раз, отец говорил с ним через дверь. Он сказал: «Послушай, Феликс, я пастух, как и ты. Я знать не знаю, где твой клад. Не стой ты над моей душой, мне надо выспаться». Тогда привидение, ни слова не говоря, как начнет свистеть, и этак — минут десять. Тогда отец рассердился и говорит: «Я покойников уважаю, но, если ты не угомонишься, ты у меня заработаешь четыре креста и шесть пинков в зад». — Так и сказал? — Так и сказал. И он бы это сделал, но тот понял: ушел и никогда больше не приходил. Эта история явно была нелепицей, я твердо решил ничему в ней не верить, а чтобы ее опровергнуть, воспользовался излюбленными выражениями моего отца. — Правду сказать, — начал я, — ты, по-моему, очень глупо делаешь, что рассказываешь мне об этих предрассудках, которые — просто суеверие. Привидения выдумал народ. А когда кого-нибудь осеняют крестом, то это чистая мракобесия! — Хо-хо! — ответил Лили. — Если осенить призрак крестом, тут ему и крышка. Против этого уж никто не спорит! Каждый тебе скажет, что крест их режет напополам. Я хихикнул, довольно неуверенно, и спросил: — И ты, конечно, умеешь креститься? — Еще бы! — Ну-ка покажи мне этот ваш фокус без слов! Лили несколько раз подряд торжественно перекрестился. Я, хихикая, сделал то же. Тут в темноте раздалось гудение, и я получил легкий, но звонкий щелчок по лбу. Я невольно ахнул. Лили нагнулся и поднял что-то с земли. — Это жук-дровосек, — сказал он. Он раздавил жука каблуком и снова двинулся дальше. Я пошел следом, то и дело оглядываясь назад. ***Мы дошли почти до подошвы Тауме, и я уже ясно различал очертания холма, под которым находился подземный ход, где мне предстояла жизнь, полная приключений. Лили внезапно остановился. — А одну вещь мы забыли! — В голосе Лили звучала тревога. — Какую вещь? Не отвечая на вопрос, он покачал головой, свалил свой мешок среди кустов лаванды и начал рассуждать вслух: — Прямо-таки непонятно, как можно было это забыть! Я-то должен был подумать, но и ты забыл… Что же теперь делать? Он уселся на скалу, скрестил руки на груди и замолчал, все так же покачивая головой. Меня рассердила эта несколько театральная сцена, и я строго спросил: — Что это на тебя накатило? Может, ты с ума сходишь? Что это за штука такая, о которой мы забыли? Он показал пальцем на гряду и вымолвил загадочное слово: — Асовато. — Что ты мелешь? — Асовищато. — Что? Он разозлился и выпалил: — Та сова, которая чуть не выклевала нам глаза! Совища, которая пугач! Пугач-то живет под сводом, и у него, наверно, есть там пугачиха… Мы видели одного, но давай поспорим на дюжину ловушек, что их там парочка! Это была ужасающая новость! Как ты ни «силен», есть минуты, когда ты бессилен перед роком. Две совищи! Мысленно я уже видел, как они кружат над моей головой, разинув желтые клювы, высунув черные языки, а глаза у них сине-зеленые, а когти загнуты крючком… Сейчас они казались во сто крат опаснее, после того как дома я так красочно описал пугача и когда мои описания воплотились в ночных кошмарах. Я изо всей силы зажмурил глаза и перевел дух. Нет, нет, это невозможно! Лучше уж сидеть в классе перед квадратами и ромбами и зубрить «Обязанности гражданина». Лили повторял: — Их там наверняка двое! Тогда я показал, как я «силен», тем более что про себя решил при первой же удобной минуте отступить. Я холодно ответил Лили: — И нас двое. А ты, часом, не сдрейфил? — Да, — сказал он, — да, я боюсь. Ту совищу мы видели днем, потому она и не тронулась с места. А ночью она только того и ждет, чтобы напасть; когда ты заснешь, они оба прилетят и выклюют тебе глаза. Ночью такая совища опаснее орла! Я подумал, что, считая меня способным на этот мужественный шаг, сам Лили все же побоится идти со мной. И я величественно сказал: — Вот потому-то мы и будем ждать, пока не станет светло, а тогда на них нападем. Дайте мне острый нож, я привяжу его к палке и объясню этим индюкам, что здесь не птичий двор и что в грот пришли новые жильцы… А теперь хватит языком молоть. Приготовиться! Однако я не тронулся с места. Лили взглянул на меня и порывисто встал. — Ты прав! — с жаром сказал он. — В конце концов, чего тут, они же просто птицы! Надо только срезать две здоровые можжевеловые ветки. Я отточу свою остро-остро, и мы их посадим на вертел, как цыплят! Он отошел в сторону, открыл свой складной ножик, затем пригнувшись, юркнул в заросли и принялся за дело. Сидя на гравии у подножия сосны, я размышлял. А Лили, продолжая работать, говорил: — Если они не захотят вылезть из своей норы, я просуну туда палку, и ты услышишь, что будет: они у меня запоют! Я понял: Лили не шутит, он твердо решил идти в бой на «совищ». Он-то и «силен». И я устыдился своей трусости. Я призвал на помощь одного из любимых моих героев Робинзона Крузо… Если бы он, поселившись в своей первой пещере, наткнулся на этих двух птиц, что бы он сделал? Дога даться нетрудно: он бы их тотчас же задушил и ощипал, возблагодарив провидение, а потом зажарил бы их на вертеле из бамбука. Если я обращусь в бегство перед этой живностью, то потеряю право на место в романе с приключениями, и все мои герои, изображенные на картинках, которые прежде смотрели мне прямо в лицо, теперь отвернутся, не захотят и глядеть на мальчика с «сердцем скво» [34]. К тому же сейчас мне предстояло биться не с «пугачами» мощными и свирепыми тварями, даже имя которых устрашает а всего лишь с «совищами», далеко не такими опасными противниками. Взяв в свою бестрепетную руку «остроконечный нож» я наточил его на камне. Оставалось еще привидение. Я повторил, как спасительное заклятие, слова отца: «Привидения не существуют» А затем украдкой раз пять-шесть положил на себя крест который «перережет их напополам». Лили вылез из чащи кустов. Он волочил за собой две можжевеловые ветки — длинней его самого и совершенно прямые Одну из них он дал мне. Я вынул из кармана длинную бечевку и привязал к отточенному концу можжевеловой палки рукоятку моего грозного ножа. Лили рядом со мной аккуратно точил свое оружие, словно чинил карандаш. Сквозь окружающую нас белесую мглу пробивалась заря; при скудном свете виднелись ватные хлопья тумана, осевшие на верхушках сосен и кустарников. Было холодно. Нервный подъем, который помогал мне держаться всю ночь, вдруг кончился. Я почувствовал, что лишь усилием воли могу заставить свою шею не сгибаться под тяжестью головы; я прислонился спиной и затылком к сосновому стволу, и мои отяжелевшие веки сами собой сомкнулись, прикрыв теплым пологом глаза, словно засыпанные песком. Разумеется, я бы заснул, если бы где-то в сосновой роще не хрустнула сухая ветка. Я тихо окликнул Лили: — Слышал? — Это кролик, — ответил он. — Кролики не лазают по деревьям. — Правда. Тогда это, может быть, лисица. — Он продолжал строгать свою можжевеловую палку и добавил: — Силен ты все же! И только я хотел ему заметить, что это дурацкий ответ, как увидел между черными, тускло поблескивавшими стволами высокую фигуру: за барашками еще курчавившегося тумана медленно шел пастух в широкополой шляпе, закутанный в длинный плащ, а в спине его прямо меж лопаток торчала крестообразная рукоять кинжала. Дрожащей рукой я четыре или пять раз перекрестил его издали. Но привидение не рассыпалось, а повернулось ко мне, осенило себя крестом, бросило вызывающий взгляд на небо и, ухмыляясь, пошло прямо на нас… Я хотел крикнуть, но ужас сдавил мне горло, и я лишился чувств. Почувствовав чьи-то руки на своих плечах, я чуть не завопил, но услышал голос Лили. Голос говорил: — Эге! Это еще что! Нашел время спать! Он поднял меня; я, оказывается, упал на бок. Я пролепетал: — Ты видел? — А то нет! Видел, как ты стал падать. Счастье, что кругом тимьян, иначе ты расцарапал бы лицо. Неужто тебя так сон одолел? — О нет, — сказал я. — Это прошло. А его-то… привидение, ты не видел? — Ничего я не видел, только опять слышал шум оттуда, сверху… Может, это впрямь охотник Мон де Парпайон… Надо быть настороже, чтобы он нас не заметил… Ну-ка погляди на мое копье! Лили очистил ветку от коры, и она стала гладкая, как мрамор. Он дал мне потрогать острие своего «копья», отточенное, как кончик моего ножа. Сейчас у самого края неба над Сент-Бом показались меркнущие звезды. Лили встал. — Все готово, — сказал он. — Но еще недостаточно светло для битвы с совищами. Мы успеем зайти на Фон-Брегет, набрать воды в твои бутылки. Я пошел за ним, шагая между росистыми кустиками лаванды. Родник Фон-Брегет находится слева от Тауме, под небольшим утесом. Это квадратная ямка величиной с творило каменщика и глубиной примерно в два фута. Когда-то, в незапамятные времена, какой-нибудь козий пастух терпеливо долбил ее в скале, у края замшелой расселины, и ныне ямка всегда до половины полна холодной как лед родниковой водой. Лили погрузил в воду пустую бутылку, и она, наполняясь, загулила, словно горлица. — Вот сюда ты будешь ходить пить, — сказал Лили. — Родничок не высыхает и дает десять литров в день, не меньше! Тут меня осенило: я нашел выход, которого тщетно искал последние несколько минут. Лицо мое изобразило тревогу, и я спросил: — Десять литров? Это точно? — О да! А может, даже пятнадцать. Вне себя от изумления и негодования, я воскликнул: — Ты шутишь? — О, ничуть! — ответил Лили. — Если я говорю пятнадцать, можешь мне верить! — И по-твоему, я обойдусь пятнадцатью литрами воды?! — Как-никак ты же все это не выпьешь. — Нет. А умываться чем? — Да на мытье хватит и пригоршни воды. Я усмехнулся: — Тебе — пожалуй. Но мне-то нужно намыливаться сверху донизу! — Почему? Ты больной? — Нет. Но пойми ты, я же городской, значит, во мне так и кишат микробы. А микробов надо остерегаться! — А что же это такое? — Они вроде вшей, но такие малюсенькие, что ты их и разглядеть не можешь. И значит, если я не буду каждый день мыться мылом, они мало-помалу меня заедят, и в одно прекрасное утро ты найдешь меня в гроте мертвым, тебе останется только принести заступ и зарыть меня в землю. При мысли о таком плачевном исходе мой дорогой Лили пригорюнился. — М-да, — сказал он, — вот пакость-то какая! А я, бессовестный, подло на него обрушился: — Это ты виноват! Зачем обещал, что на Фон-Брегет будет сколько угодно воды! Лицо Лили выразило отчаяние. — Но я же не знал! У меня-то микропов нет! Я даже не знаю, как их звать по-провансальски! Я, как и все, моюсь по воскресеньям. И даже Батистен говорит, что часто мыться — противно природе и что от этого бывают болезни! А Мон де Парпайон — он ведь никогда в жизни не мылся, а ему за семьдесят, а ты погляди на него, он еще молодчик! — Ладно, ладно, не оправдывайся! Сорвалось наше дело, и как сорвалось! Это полный крах, но, в общем, у тебя это вышло ненарочно… Судьба… Так суждено было… Опершись на свое копье, я торжественно сказал: — Прощай. Я побежден. Возвращаюсь домой. Я взошел на плато. Заря оторочила алой каймой далекую гряду Святого Духа. Но, пройдя метров двадцать, я остановился. Лили не последовал за мною, и я боялся, что он потеряет меня из виду в рассветном сумраке. Я воткнул в гравий древко копья, обхватил его руками и склонил на него чело, застыв в позе скорбящего воина. Это оказало немедленное действие. Лили мигом прибежал и обнял меня. — Не плачь, — твердил он, — не плачь… Я усмехнулся: — Это я-то? Я плачу? Нет, мне не плакать хочется, а кусаться! Ладно, не будем об этом… — Дай мне твои вещи, — сказал Лили. — Раз я во всем виноват, я и должен нести. — А твой мешок? — Я его там оставил. Заберу днем. Теперь пошли быстро, пока они не прочли твое письмо. Они наверняка еще спят… Он пустился рысцой впереди меня; я следовал за ним без слов, лишь порой громко и горестно вздыхая. Издали наш дом казался черным и словно вымершим. Но когда мы приблизились, у меня екнуло сердце: сквозь ставни отцовской комнаты пробивался свет. — Держу пари, что он сейчас одевается! — сказал я. — Значит, он ничего не видел. Ну, живо, залезай! Лили подставил мне спину, чтобы я мог ухватиться за ту самую веревку, которая должна была служить уликой моего побега, а сейчас помогала вернуться домой. Лили передал мне мой узелок. В вышине над последними клочьями тумана вдруг запел жаворонок; над полем проигранного мною сражения занимался день. — Я сбегаю за своим мешком, — сказал Лили, — а потом вернусь сюда. Мое прощальное письмо было на прежнем месте. Я вынул из него булавку, изорвал листок на мельчайшие кусочки и постепенно выбросил их за окно, затем бесшумно его затворил. И тут в тишине до меня донеслись тихие голоса: разговаривали в комнате отца. Отец говорил очень быстро и как будто весело, мне послышался даже смех… Ну да, он смеялся, потому что каникулы кончились. Он ликовал при мысли, что снова увидит у себя на столе свои скучные карандаши, чернила и мел… Я спрятал пожитки «отшельника» под свою кровать; если их заметят, скажу, что хотел облегчить маме ее ношу… Я лег в постель, посрамленный и озябший. Я сдрейфил, я просто трус, у меня «сердце скво». Я солгал родителям, солгал другу, солгал самому себе. Тщетно пытался я найти себе оправдание, я чувствовал, что вот-вот заплачу… Тогда я натянул теплое одеяло на свой подрагивающий подбородок и спасся бегством в сон. Когда я проснулся, сквозь «лунную дырочку» в ставне проникал утренний свет. Постель Поля была уже пуста. Я распахнул окно: шел дождь. Не чудесный звонкий и фиолетовый грозовой ливень, а нескончаемый терпеливый дождь, который тихо ронял капли. Вдруг я услышал стук колес и увидел выходящего из-за угла дома Франсуа; он шествовал впереди мула, запряженного в тележку, и над ней торчал огромный раскрытый зонт. Под этим сооружением сидела тетя Роза, укутанная в одеяло. Кругом нее громоздились наши вещи; левой рукой она держала моего двоюродного братца, правой — мою сестрицу. Отсюда я заключил, что мама и Поль отказались сесть в эту колымагу, и без того перегруженную. За тележкой следовал дядя Жюль, тоже под зонтом, ведя при этом велосипед. Вскоре все они скрылись вдали, ушли печальной дорогой возвращения. Я застал моих родных за столом; они с большим аппетитом завтракали вместе с Лили. Мое появление было встречено небольшой овацией. У отца было какое-то странное, немного лукавое выражение лица. — Огорчение не помешало тебе спать даже в эту последнюю ночь! — смеясь, сказал он. — Он храпел! — воскликнул Поль. — Я его легонько подергал за волосы, чтобы разбудить, и он даже не почувствовал! — Он переутомился! — ответил отец. — А теперь ешь, уже девять часов, и дома мы будем только к часу, хоть на подмогу нам и пришел воскресный омнибус. Я быстро сжевал свои бутерброды. Мне было стыдно перед Лили за мое вчерашнее поражение, и я поглядывал на него лишь украдкой. Не зная, как начать разговор, я спросил: — А почему наши уже уехали? — Франсуа должен до десяти часов доставить свои овощи на перекресток Четырех Времен Года, — ответила мама. — Тетя Роза будет ждать нас у омнибуса. И мы зашагали под дождем в наших длинных пелеринах. Лили нахлобучил на голову мешок и объявил, что непременно нас проводит. В колеях струились ручейки, глухо доносились все привычные звуки, и мы не встретили ни души на дороге. У околицы села подле зеленых ворот ждал омнибус. Тетя Роза уже устроилась там вместе с детьми; омнибус был полон крестьян, одетых по-воскресному. Это была длинная зеленая карета; на окошках под самым потолком висели короткие полотняные занавески, обшитые бахромой. Лошади били копытами, кучер в серой накидке и клеенчатой шляпе трубил в рожок, поторапливая запоздавших пассажиров. Мы стали прощаться с Лили тут же, при отъезжающих. Мама его поцеловала, и он, как всегда, покраснел, потом его поцеловал Поль. Когда же я просто пожал ему руку, как и подобает мужчине, я заметил, что у него дрожат губы и на глазах слезы. Отец протиснулся к нам. — Ну-ну, — сказал он, — не станешь же ты плакать, как маленький, при посторонних, на вас же смотрят! Но Лили только понурил голову в своем капюшоне-мешке и скреб землю носком башмака. Мне тоже хотелось плакать. — Надо же наконец понять, — внушал нам отец, — что жизнь состоит не из одних удовольствий. Я тоже не прочь был бы остаться здесь и жить на холме. И даже в пещере. И даже совсем один, как отшельник. Но не всегда можно делать то, что тебе приятно! Упоминание об отшельнике меня поразило; но я решил, что это вполне естественно, одна и та же мысль пришла в голову нам обоим. А отец говорил: — В июне будущего года Марсель должен держать очень серьезный экзамен, и ему придется весь год много работать, особенно над орфографией. Он пишет «самообладание» через два «н», и я готов поспорить, что он не умеет правильно написать «отшельник». Я почувствовал, что краснею, но через секунду моя тревога прошла: отец не читал «прощального письма» — ведь я нашел свое послание на том же месте. А если бы он прочел, то после моего ночного возвращения домой состоялся бы длинный разговор. Отец продолжал как ни в чем не бывало: — Ему необходимо прилежно трудиться. Если он отнесется к этому серьезно, будет делать быстрые успехи, то мы приедем сюда на рождество, затем в последний день масленицы и на пасху. Ну так вот, нечего реветь при всем народе; пожмите друг другу руки, как мужественные охотники, — ведь вы охотники, верно? До свидания, Лили, до свидания, дружок! Не забывай, что незаметно подойдет время получать свидетельство об окончании школы и что грамотный крестьянин стоит трех неграмотных! Отец, наверно, еще долго наставлял бы нас на путь истины, но кучер властно затрубил в рожок и дважды щелкнул кнутом. Мы поспешили сесть в омнибус. ***Однажды в полдень, возвратившись домой после дополнительного урока, посвященного грамматическому разбору, я услышал в подъезде голос Поля, звонко отдававшийся на лестнице. Перегнувшись через перила, он кричал: — Тебе прислали письмо по почте! На нем даже марка есть! Я помчался наверх, перепрыгивая через несколько ступенек, и расшатанные перила запели, как бронзовая арфа. На столе рядом с моей тарелкой лежал желтый конверт, на котором наискось и буквами разной величины было выведено мое имя. — Бьюсь об заклад, — сказал отец, — что это письмо от твоего дружка Лили! Как я ни старался, мне не удавалось вскрыть конверт, хоть я и оторвал все четыре уголка; тогда отец взял конверт и, точно ловкий хирург, разрезал его по краю кончиком ножа. Из письма выпал листочек шалфея и засушенная фиалка. Лили говорил со мною, это была его живая речь, записанная на трех страничках школьной тетради большими корявыми буквами, а строчки делали зигзаги, старательно обходя чернильные кляксы. — Товарищ мой! Я беру Перо в руки, чтобы сказать тибе что в этом году певчие дрозды не прилители. ничево ну прямо ничево, даже сорокопуты улители. как Ты, я и двух не пымал. Куропадок тоже. Я туда больше не хожу не стоит, лучше Трудица в Школи чтобы научица. Орфографии иначе чтож? Это невозможно, даже крылатиков почти совсем нет. Они мелкие, птицы их не хотят. Это Обидно, вот Шастъе что ты не здесь, это просто бетьствие я скучаю когда приедешь, тогда Птицы ничево себе, и куропадки — и певчие Дрозды на рождество. И притом они украли у меня двенадцать ловушек и наверно штук пядесят Дроздов. Ято знаю Кто, самые хорошие Ловушки. Это тот из Алока, Хромой. Помни что я об этом буду помнить и притом здесь холадна, дуит мистраль каждый день на охоти у меня зябнут Ноги, к счастью у меня есть Кашне. Но я скучаю о тибе, батистен доволен ловит по трицатъ дроздов в день на Смолу. Третево дня, десять садовых овссянок, а в Суботу двенадцать рябиников, на Смолу. Третеводня я был под Красной Маковкой, я хотел послушать Камень, он отморозил мне ухо, он ни хочет больше петь он только Плачет, вот все новости, привет чесной компании. Я посылаю тибе листочик шалфея и фиялку твоей матери, твой друг навек Лили. Мой адрез. Беллоны Через Лавалантин Франция. уже три дня пак я тибе пишу, потому что продолжаю вечиром. Мать довольна, думаит что я делаю Уроки в моей Тетрадки. А потом я вырываю оттуда страницу. Гром разбил в щепы большую Сосну на Гарете. Остался лишь Ствол, и тощий как дудка. Прощайти, я скучаю о тибе. Мой адрез: Беллоны. Через Лавалантин. Франция. Почтальона звать Фернан, все его знают, он не может ошибица. Он миня знаит очень Хорошо, я тоже, твой друг навек. Лили. Нелегко было расшифровать это письмо, тем более что орфография, которой придерживался Лили, не проясняла дело. Но моему отцу, большому специалисту по письменной части, это все же удалось, хоть и не сразу. Он сказал: — Как хорошо, что ему нужно еще три года учиться; он успеет подготовиться к выпускному экзамену! — Взглянув на маму, он добавил: — Этот мальчик умеет любить и по-настоящему тонко чувствовать. А мне он сказал: — Храни это письмо. Со временем ты его поймешь. Я взял письмо, сложил и спрятал его в карман. Но я ничего не ответил отцу: все это я понял гораздо раньше его самого. На другой день я зашел по дороге из школы в табачную лавочку и купил листок очень красивой почтовой бумаги. Края его заканчивались зубчатым кружевцем, а в левом верхнем углу была вытиснена рельефная картинка: ласточка несет в клюве телеграмму. Плотный конверт из глянцевой бумаги украшала гирлянда из незабудок. В четверг после обеда я долго сидел над черновиком моего ответа Лили. Я уже не помню, в каких выражениях он был составлен, но общий смысл моя память сохранила. В начале письма я выражал сожаление, что певчие дрозды исчезли, и просил поздравить Батистена с тем, что он научился ловить дроздов на смолу, даже когда их нет. Затем я рассказывал о своих школьных занятиях, о внимании и заботе, меня окружающих, и о том, как довольны мною учителя. Поведав без лишней скромности о своих успехах в школе, я сообщал, что хоть до рождества осталось тридцать два дня, мы к этому времени еще будем достаточно молоды, чтобы бегать по холмам, я обещал Лили целые горы пойманных дроздов и садовых овсянок. Наконец, рассказав обо всех событиях в семье, которая, как мне казалось, благоденствовала, я просил Лили передать мои соболезнования «разбитой в щепы» сосне на Гаретте, а также привет и утешения Скорбящему Камню. Письмо заканчивалось словами горячей любви, которые я никогда не посмел бы сказать Лили в лицо. Я дважды перечел свое послание и внес в него несколько мелких поправок; затем, вооружившись новым пером, переписал, высунув кончик языка и держа промокашку наготове. С точки зрения каллиграфии все было в порядке, а орфографией я блеснул, потому что проверил по «Малому Ларуссу» [35]некоторые сомнительные для меня слова. Вечером показал свое творение отцу; он велел мне вставить кое-где недостающие и вычеркнуть лишние буквы, но, в общем, похвалил меня и назвал письмо прекрасным, и мой милый братишка очень этим гордился. Вечером, лежа в постели, я перечел послание Лили, и ошибки его-показались мне до того потешными, что я не мог удержаться от смеха… Но внезапно я понял, что такое множество ошибок и неуклюжих оборотов получилось в итоге долгих часов утомительного труда и очень большого напряжения, которых требовал долг дружбы. Я тихо встал, зажег керосиновую лампу и босиком побежал на кухню, где и расположился за кухонным столом со своим письмом, тетрадью и чернильницей. Вся семья спала; я слышал лишь песенку струйки воды, стекавшей в цинковый слив. Прежде всего я одним махом выдрал из тетради три страницы; таким образом я получил бумагу с рваными краями, чего я и хотел. Затем я переписал мое слишком красивое письмо ржавым пером, опустив остроумную фразу, в которой я высмеивал нежную ложь Лили о дроздах, искусно пойманных Батистеном. Я вычеркнул также поправки отца и добавил кое-какие орфографические ошибки, позаимствовав их у Лили: «овссянки», «куропадки», «батистен», «тибе» и «бетьствие». Затем я понаставил прописных букв, где это было вовсе неуместно. Эта тонкая работа продолжалась часа два, и я почувствовал, что меня одолевает сон… Однако я снова перечел письмо Лили, затем свое собственное. «Теперь все как будто в порядке, — подумал я, — но вроде бы чего-то не хватает». Тогда я зачерпнул чернил деревянным концом своей вставочки, так что на ней повисла огромная капля, и уронил прямо на свою изящную подпись эту черную слезу; от нее разбежались лучики, и она стала похожа на солнце. ***Из— за осенних дождей и ветра они казались нескончаемыми, эти тридцать два дня, что оставались до рождества; но терпеливо тикающие часы потихоньку сделали свое дело. Однажды декабрьским вечером, вернувшись из школы и войдя в столовую, я замер, сердце мое забилось. Мать укладывала в картонный чемодан шерстяные вещи. Над столом ярко светила лампа; возле блюдечка с прованским маслом были разложены части отцовского ружья. Я знал, что мы должны уехать через шесть дней, но упорно старался не думать об отъезде — так легче было сохранять самообладание. А теперь, увидев эти сборы, эту предотъездную суету, которая тоже ведь была частью каникул, я разволновался до слез. Я положил ранец на стул и убежал в уборную, чтобы вволю поплакать и посмеяться. Минут через пять я вышел, немного успокоившись, но сердце мое еще колотилось. Отец собирал ружейный замок, мама примеряла Полю вязаный шлем. Я спросил сдавленным голосом: — Мы поедем, даже если будет дождь? — У нас только девять дней каникул, — ответил отец. — И даже если будет дождь, мы все равно поедем! — А если гром? — спросил Поль. — Зимой грома не бывает. — Почему? — Потому, — отрезал отец. — Но конечно, если будет ливень, мы подождем до утра. — А если будет обыкновенный дождь? — Что ж, тогда мы съежимся в комочек, зажмурим глаза и быстро-быстро прошмыгнем между каплями! ***В пятницу утром отец отправился в школу, чтобы в последний раз «надзирать» за учениками, которые толпились на опустевшем школьном дворе, притопывая озябшими ногами. Уже несколько дней стояли морозы. Бутылка с оливковым маслом в кухонном шкафу, казалось, набита хлопьями ваты. Воспользовавшись случаем, я объяснил Полю, что на Северном полюсе «вот так бывает каждое утро». Но мама готовилась дать отпор нагрянувшей зиме. Она напялила на нас с Полем несколько пар теплых штанов, фуфаек, курток и курточек. В вязаных шлемах мы походили на охотников за тюленями. Сестрицу так закутали, что она превратилась в живой пуховичок, из которого торчал лишь красный носик. А мама в меховой шапочке, в пальто с меховым воротником и с муфтой (из кролика, конечно!) словно сошла с картинки на календаре, изображавшей красивую канадскую конькобежицу, скользящую по льду. От мороза лицо у мамы разрумянилось, и она была необыкновенно хороша. В одиннадцать часов явился наш Жозеф. Он успел уже обновить свою охотничью куртку и щегольнуть ею перед коллегами-учителями. Правда, она была попроще дядюшкиной — не так изобиловала карманами, — но зато гораздо красивее, потому что сшили ее из голубовато-серой материи, на которой ярко выделялись медные пуговицы с выгравированной головой собаки. Кое— как позавтракав, все мы приготовили свой «багаж». Мать знала, что раз лето кончилось, то деревенская лавочка «Булочная — Табак — Бакалея — Галантерея — Снедь» может снабдить нас только хлебом, мукой, горчицей, солью, да еще горохом, а эту крупнокалиберную огородную дробь нужно вымачивать три дня и уж потом варить в разведенной золой воде. Вот почему мы везли с собою довольно внушительные запасы съестного. Но это еще не все: наши скудные средства не позволяли нам иметь посуду и для города и для дачи, поэтому в «Новой усадьбе» не оставалось и плошки. В большой отцовский рюкзак положили необходимую утварь — кастрюли, шумовку, сковороду, жаровню для каштанов, воронку, терку для сыра, кофейник и кофейную мельницу, гусятницу, кружки, ложки и вилки. Затем туда же насыпали каштаны, чтобы заполнить пустоты и заставить молчать всю эту громыхающую скобяную лавку. Груз взвалили на спину отца, и мы отправились к Восточному вокзалу. «Вокзал» был попросту конечной подземной остановкой трамвая, и название «вокзал» звучало насмешкой. Под «востоком», куда шел трамвай, подразумевался не Китай, не Малая Азия, и даже не Тулон. Крайним востоком был городок Обань, где под вполне западными платанами останавливались скромные восточные трамвайчики. И все же вокзал произвел на меня большое впечатление, потому что он служил началом туннеля. Туннель этот уходил во тьму, и она казалась особенно густой из-за многолетней копоти, оставшейся от паровичков с воронкообразной трубой, которые, как и многое другое, были когда-то последним словом прогресса. Но прогресс говорит без умолку и произнес еще одно — последнее слово. Слово это было «трамвай». Мы ждали трамвая, стоя между загородками из железных труб в длинной очереди, которую все время пополняли прибывающие пассажиры, отчего она, однако, становилась не длиннее, а лишь плотней. Я как сейчас вижу перед собой нашего Жозефа: голова его закинута назад, плечи оттянуты ремнями рюкзака, и он, словно епископ на посох, оперся на половую щетку, поставив ее щетиной вверх. ***Наконец вдали на изгибах рельсов послышался скрежет колес, из тьмы вылетел мигающий огнями трамвай и остановился прямо перед нами. Человек в форменной фуражке открыл дверцу, и толпа понесла нас вперед. Мать, увлекаемая двумя пышнотелыми кумушками, устроилась на скамейке, не приложив для этого никаких усилий, а нам, мужчинам, пришлось из-за наших объемистых свертков стоять на передней площадке. Отец прислонил рюкзак к стенке вагона, но, едва трамвай тронулся, воронка и сковорода, как ни приглушали их каштаны, зазвонили без всякого стеснения, словно колокола в церкви. Дорога в туннеле, тускло освещенная газовыми рожками в нишах, все время петляла и круто поворачивала из стороны в сторону. Четверть часа мы терпели скрежет и толчки, после чего вылетели из недр земли как раз у начала бульвара Шав, всего в трехстах метрах от Восточного вокзала. Отец объяснил нам, что эту удивительную дорогу прокладывали сразу с двух концов, но бригады землекопов долго плутали под землей и встретились лишь случайно. Остальная часть пути, теперь под открытым небом, была продолжительной и приятной, и я очень удивился, когда отец собрался выходить из трамвая: я не узнал Барасса. Единственные приметы зимы в большом городе — это гудение раскаленной печки, кашне, теплые пелерины и тот фонарщик, что уже в шесть часов вечера спешит зажечь огни; но подлинное лицо зимы я увидел лишь в предместье, походившем сейчас на рисунок пером. Освещенные неярким зимним солнцем, бледным и немощным, как монах, мы снова стояли на знакомой еще с каникул дороге. Она стала гораздо шире. Морозный декабрь, этот ночной уборщик дорог, опалил ветром буйные травы и обнажил низ стен. Мягкая летняя пыль, похожая на каменную муку, которая взвивалась красивыми облаками, если хорошенько притопнуть ногой, теперь превратилась в плотный камень, и затвердевшая корка земли раскалывалась на комья, когда мы по ней ступали. Тощие смоквы протягивали над стенами свои голые ветви, а плети ломоноса свисали, точно обрывки черной веревки. Ни стрекоз, ни кузнечиков, ни ящериц, застывших, словно лепные фигурки, на верху стены. Ни единого звука, ничто не шелохнется. Только оливы сохранили листву, но я отлично видел, что они дрожат от холода и что им совсем неохота шептаться. Однако теплая одежда и тяжелая ноша не давали нам мерзнуть. Мы бодро шагали по этой новой теперь для нас дороге. Не делая привала, мы с аппетитом закусили на ходу, так что путь показался нам не очень длинным. Но едва я стал различать в вышине огромный конус холма Красной Маковки, как солнце вдруг исчезло. Оно закатилось не в гордом сиянии лучей, не утонуло в пурпурной и алой гряде облаков, но как-то пугливо и словно бы нехотя скользнуло за серые тучи, плоские, расплывающиеся. Сразу стемнело, ватное небо опустилось и будто крышкой накрыло гребни обступивших нас холмов. Шагая, я все время думал о моем милом Лили. Где-то он теперь? До «виллы» мы доберемся только к ночи. Может, мы застанем его в «Новой усадьбе» и он сидит на каменном пороге дома подле сумки, набитой дроздами? А может, он идет сейчас по дороге мне навстречу? Я не смел на это надеяться: ведь было поздно и холодно, в фиолетовых сумерках с неба медленно сыпалась ледяная крупа. И вот тогда-то я разглядел во мгле крохотный огонек керосинового фонаря; он говорил, что село близко — у подножия холма. В желтом пятне света, плясавшем на мокрой дороге, я увидел силуэт Лили в капюшоне. Я побежал к нему, он — ко мне. Я остановился. Он тоже и, словно взрослый мужчина, протянул мне руку. Ни слова не говоря, я крепко, по-мужски, ее пожал. Лили раскраснелся от волнения и радости. Я, наверно, еще пуще. — Ты ждал нас? — Нет, — ответил он. — Я пришел к Дюрбеку. — И он показал на зеленые ворота. — Зачем? — Он обещал дать мне крылатиков. У Дюрбека их уйма на той иве, что стоит на самом краю его луга. — И он дал? — Нет, не дал. Его не было дома. Ну, тогда я решил немножко подождать… Он, верно, пошел в Камуэны. Но тут распахнулись ворота, и из них вышел маленький мул. Он вез тележку с зажженными фонарями, а правил не кто иной, как сам Дюрбек. Проезжая, он крикнул: — Привет честной компании! Лили страшно покраснел и вдруг бросился к моей маме, чтобы взять у нее вещи. Я не задавал больше вопросов. Я был счастлив. Ведь я знал, что Лили обманул меня. Ну конечно же, он ждал меня здесь, в серых рождественских сумерках, под мелким ледяным дождем, мерцающие капельки которого повисли на его длинных ресницах. Он спустился с Беллонов, мой названый брат, обретенный мною на холмогорье… Он ждал здесь много часов, до самой ночи, надеясь увидеть остроконечный капюшон своего друга за поворотом блестевшей от дождя дороги. ***В первый день каникул, в сочельник, нам не удалось по-настоящему поохотиться: пришлось помочь матери прибрать в доме, законопатить окна, в которых посвистывал студеный ветер, и принести из соснового бора огромную охапку хвороста. И все же, хоть дел была пропасть, мы нашли время поставить несколько ловушек у олив в заледеневшей, но тем не менее усыпанной почерневшими оливками бауко. Лили умудрился сохранить крылатиков в ящике, где они кормились промокашкой. Поданное с оливками, это блюдо из крылатиков приманило с десяток дроздов, и они чуть ли не с ветки попали прямо на вертел, пополнив наш рождественский ужин, состоявшийся в тот вечер перед пылающим камином. Лили, наш почетный гость, следил за всеми моими движениями, стараясь подражать образцово воспитанному человеку, каким я был в его глазах. В углу столовой поставили маленькую сосенку, которую по случаю рождества решили считать елкой. На ветках висели штук десять новеньких ловушек, охотничий нож, пороховница, заводной поезд, латунная проволока для зажимов в ловушках, леденцы, пистолет, стреляющий пробкой, — словом, всякие сокровища. Лили молча смотрел на них широко открытыми глазами и ничего вокруг себя не замечал. То был памятный вечер! Никогда еще я так поздно не засиживался. Я объелся финиками, цукатами и сбитыми сливками; Лили не отставал от меня, и к полуночи я заметил, что он еле дышит. Мама трижды посылала нас спать. И трижды мы отказывались; на столе еще оставался изюм, который мы ели уже без всякого удовольствия, лишь потому, что он был для нас роскошью. К часу ночи отец заявил, что «дети вот-вот лопнут», и встал из-за стола. ***Рождественская неделя промелькнула, как сон. Но ничто не напоминало летних каникул; мы словно жили в другой стране. В восемь утра бывало еще темно. Я вставал, дрожа от холода, спускался вниз, чтобы растопить печку, потом варил кофе, который молол с вечера, чтобы утром не разбудить маму. Отец между тем брился. Через некоторое время издали доносился скрип дядюшкиного велосипеда; дядя Жюль был точен, как пригородный поезд. Его нос алел, будто земляника, на усах висели маленькие льдинки, и он изо всех сил потирал руки, явно очень довольный. Мы завтракали у огня, тихонько разговаривая. Потом слышно было, как топает по мерзлой дороге Лили. Я наливал ему полную чашку кофе. Сначала он всегда отказывался, уверяя: «Я уже пил кофе». Но это было неправдой. А затем мы вчетвером выходили из дома в предрассветный сумрак. В фиолетовом бархатном небе сверкали бесчисленные звезды. Это были не те летние звезды, что так ласково лучатся. Они отливали бледным светом, жесткие и холодные, точно студеная ночь превратила их в кристаллы… Над Красной Маковкой, очертания которой мы угадывали в темноте, висела, словно фонарь, какая-то большая планета. Она висела так близко, что казалось, еще немного — и за ней откроется Вселенная. Ни шороха, ни звука… И в этой застывшей рождественской тишине на скованной морозом земле гулко звучали наши шаги. Куропатки стали осторожны: по-новому гулкое зимнее эхо выдавало наше приближение. Однако охотникам посчастливилось убить четырех зайцев, несколько бекасов и множество кроликов. Ну, а в наши ловушки попадалось столько дроздов и жаворонков, что эти ежедневные победы потеряли прелесть нечаянной удачи. ***С наступлением темноты мы возвращались домой. Лежа на животе перед камином с пылающими смолистыми поленьями, мы с Лили сражались в шашки, в домино или в гусек [36]. Отец играл на флейте, а иногда вся семья садилась за лото. С половины седьмого начинал действовать вертел, и желтоватое сало, стекая с нежных тушек дроздов, пропитывало толстые ломти поджаренного деревенского хлеба… Чудесные и полные событий дни! Каждое утро они представлялись мне бесконечно длинными и вдруг показались такими короткими, когда пробил час отъезда… ***Со временем, начиная с масленицы, мы стали «уезжать на холмогорье» почти каждую субботу. Расползалась и пузырилась февральская грязь под ногами. А в апреле со стен придорожной ограды уже свисала густая зелень, кое-где образуя свод над самыми нашими головами. Это была великолепная прогулка, но, право же, слишком длинная. Обычно мы шли нагруженные и делали небольшие остановки в тени, и поэтому наше путешествие длилось четыре часа. Когда же наконец мы добирались до «виллы», то были совсем без сил. В особенности мама, ей ведь приходилось иногда нести на руках заснувшую сестренку. Она казалась совсем измученной. Замечая ее бледность и темные круги под глазами, я не раз отказывался от прекрасных воскресных прогулок в край гариги. Я жаловался, что у меня колет в боку или что ужасно болит голова, и немедля укладывался в постель. Но когда я лежал ночью, закрыв глаза, в своей маленькой комнате, милое сердцу холмогорье само являлось ко мне, и я засыпал под оливой, овеянный ароматом недостижимой лаванды… ***Прекрасный апрельский день. Суббота… Часов пять пополудни. Маленький наш караван, усталый, но веселый, брел по дороге меж двух стен, камни которых отливали золотом. Вдруг метрах в тридцати от нас отворилась калитка. Из нее вышел какой-то человек и запер ее на ключ. Когда мы приблизились к нему, он, взглянув на отца, воскликнул: — Господин Жозеф! Знакомец отца носил темную форменную куртку с медными пуговицами и фуражку, как у железнодорожников. У него были черные усики и большие карие глаза, в которых искрилась улыбка. Отец, взглянув на него, засмеялся: — Бузиг! Ты что здесь делаешь? — Я-то? Служу здесь, господин Жозеф. Я смотритель канала, и, можно сказать, благодаря вам! Мой школьный аттестат стоил вам немалых усилий! Я служу смотрителем уже семь лет. — Так ты смотритель? — спросил отец. — За кем же ты присматриваешь? — Ага! — с торжеством сказал Бузиг. — Наконец-то и я могу вас кое-чему научить! Если я на должности смотрителя — это значит, что я стерегу канал. — С ружьем? — спросил Поль. — Да нет же! — И Бузиг почему-то подмигнул. — Вот с этим большущим ключом, — он показал висевший у него на поясе ключ с двойной бородкой, — и с вот этой маленькой записной книжечкой. Я открываю и закрываю краны, регулирую режим воды. Если я замечаю трещину в облицовке канала, или отложение ила на дне, или расшатанный мостик, я записываю все это в свою книжечку и вечером составляю рапорт. А когда, к примеру, в канале плавает дохлая собака, я ее вылавливаю; если замечу, что здесь кто-то купается или кто-то вылил в канал помои, я составляю протокол. — Эге!-сказал отец. — Да ты, оказывается, официальное лицо! Бузиг снова, самодовольно посмеиваясь, подмигнул. — И ты, наверно, не переутомляешься, — продолжал отец. — О нет, тут не скажешь «не работа, а каторга». И Бузиг вдруг заговорил плаксивым тоном, словно сейчас расплачется. — Да и кто, скажите, пошлет на каторгу такого честнягу, как я? Я ничем не согрешил, разве что против грамматики! Однако, господин Жозеф, ваша маленькая семья увеличилась. Госпожа Паньоль не очень-то растолстела, но все так же очаровательна. — Положив руку мне на голову, он спросил: — Но куда же вы идете с такой поклажей? — Да вот направляемся в наш сельский домик, проведем там воскресенье, — с гордостью ответил отец. — Ого! Вы разбогатели? — Не слишком, но я преподаю теперь в четвертом классе [37], и жалованье мое значительно увеличилось. — Тем лучше,-сказал Бузиг. -Рад слышать. А ну-ка дайте и мне что-нибудь, я вас провожу! Он забрал у меня мешок с мылом и освободил Поля от сумки с сахаром и лапшой. — Очень любезно с твоей стороны, Бузиг, — заметил отец. — Но ты ведь не знаешь, что идти нам очень далеко. — Держу пари, что вы идете до Акката! — Дальше. — Тогда до Камуэнов? — Еще дальше. Бузиг вытаращил на него глаза: — Неужто до Латрей? — Мы проходим через него, но идем дальше. — Но дальше Латрей ничего нет! — Есть, — ответил отец. — Есть еще и Беллоны. — Вот так так! — Бузиг был огорчен. — Канала там нет и никогда не будет. Где же вы берете воду? — Из бака при доме и из колодца. Бузиг сдвинул на затылок фуражку, чтобы удобней было почесать голову, и оглядел нас четверых. — А где вы выходите из трамвая? — В Барассе. — Бедняги! — Он быстро прикинул в уме: — Так вам приходится идти пешком по крайней мере восемь километров! — Девять! — поправила его мама. — И часто? — Почти каждую субботу. — Бедняги! — повторил он. — Это, конечно, далековато, — заметил отец. — Но когда туда доберешься, не жалеешь, что трудно пришлось… — Ну, а я всегда себя жалею, — важно сказал Бузиг. — Но мне пришла в голову прекрасная мысль. Нынче вам не придется идти девять километров. Вы пойдете со мною берегом канала, он пересекает по прямой все эти частные владения. Через полчаса мы будем у околицы Латрей! Он вытащил из кармана блестящий ключ, подвел нас к калитке и отпер ее. — Ступайте за мной! — И он вошел в сад. Но отец остановился. — Бузиг, ты уверен, что мы действуем вполне законно? — О чем это вы? — Ведь только твое служебное положение дает тебе право пользоваться этим ключом и проходить через чужие владения. И ты думаешь, что нам дозволено идти с тобой? — А кто об этом узнает? — Видишь! — воскликнул отец. — Ты рассчитываешь, что никто об этом не узнает. Ты выдал себя с головой! — Но мы же не делаем ничего дурного! Просто я встретил своего учителя и рад, что могу показать ему место своей работы. — Если твое начальство узнает, это дорого тебе обойдется. Бузиг с таинственным видом трижды подмигнул. Затем дважды пожал плечами, покачал, насмешливо улыбаясь, головой и наконец вымолвил: — Раз уж с вами надо говорить начистоту, то так и быть, сообщу вам кое-что приятное — в случае чего я берусь все уладить: моя сестра замужем (неофициально!) за большим человеком, за генеральным советником [38]. В этом сообщении было нечто загадочное, пока я вдруг не увидел мысленно, как сестра Бузига выходит из мэрии под руку с высоченным генералом в парадной форме, который все время дает ей умные советы. Отец колебался, и Бузиг добавил: — Скажу вам больше: только благодаря ей нынешний вице-директор канала и получил эту должность. И пусть он попробует сделать мне выговор — она так хватит его подушкой, что он мигом присмиреет! Меня сразу покорила своей отвагой эта женщина, умеющая к тому же разить врагов своего брата, не нанося им увечья. Отец, очевидно, разделял мои чувства, потому что мы двинулись в путь за Бузигом по чужой земле. ***Канал был устроен на небольшой насыпи между двумя живыми изгородями, под которыми разрослись розмарин, ладанник, дикий укроп и ломонос. Бузиг объяснил нам, что эти дикорастущие растения очень полезны: они укрепляют почву на склонах насыпи, почему владельцам прилегающих участков и запрещено их уничтожать. Цементное ложе канала было шириною не больше трех метров; в прозрачной воде отражались белые облака на апрельском небе. Мы шли гуськом по узкой тропке между откосом и цветущей изгородью. — Вот мой канал, — бросил Бузиг. — Ну, что скажете? — Он очень красивый, — ответил отец. — Конечно, очень красивый, да стареет помаленьку… Поглядите на берега, они все в трещинах, сверху донизу. У нас пропадает много воды, потому что кое-где стенки канала совсем худые, ну прямо решето. Это выражение понравилось Полю, и он повторил его несколько раз. Когда мы подошли к маленькому мостику, Бузиг гордо сказал: — Вот здесь в прошлом году ремонтировали заново. Это я настоял, чтобы все залили гидравлическим цементом. Отец осмотрел берег канала, с виду как будто новый. — И все-таки тут есть трещина, — проговорил он. Бузиг встревожился, наклонился над водой: — Где? Отец указал на еле видную серую черту в облицовке и поцарапал ее ногтем. Посыпались песчинки. Он растер их пальцами и с минуту рассматривал. — Это не гидравлический цемент. И кроме того, в нем слишком много песка. У Бузига глаза от удивления стали совсем круглые. — Да что вы? Вы уверены? — Вполне. Мой отец был строительным рабочим, я в этом неплохо разбираюсь. — Ого! — воскликнул Бузиг. — Я напишу про это в своем рапорте, и пусть начальство вздрючит подрядчика за то, что он тут натворил! — Если ты не зацементируешь трещину, через месяц она будет шириною в четыре пальца. — Ну прямо решето! — закричал Поль. — Займусь! — решил Бузиг. Он отбил кусочек цемента, завернул его в листок из своей записной книжки и снова зашагал. Мы прошли через четыре огромных поместья. В первом высился замок с башенками, окруженный цветниками. Вокруг цветников раскинулись виноградники и фруктовые сады. — Владелец замка — дворянин, — сказал Бузиг. — Он, верно, болен, его никогда не видно. — Если бы этот аристократ встретил нас на своей земле, он бы, пожалуй, рассердился, — заметил отец. — Вообще я дворян недолюбливаю. — Он граф, но в округе о нем ничего плохого не говорят. — Может быть, потому, что его не знают, — возразил отец. — Но у него, наверно, есть наемные сыщики. — У него есть только фермер и сторож. Фермер славный старикан, да и сторож тоже немолод. Этот сторож просто гигант. Я встречал его несколько раз. Человек он не словоохотливый, «здравствуй, прощай» — вот и весь разговор. Мы добрались до второй калитки без всяких приключений. Канал проходил под низкой аркой, устроенной в ограде замка. Длинные гирлянды зелени спускались по стене прямо в канал, полощась в воде. Бузиг щелкнул ключом, толкнул калитку, и мы увидели перед собой девственный лес. — А это замок Спящей красавицы, — сказал Бузиг. — Ставни всегда закрыты, и я никогда не видел здесь ни души. Можете петь, кричать — тут безопасно. Заброшенные поля поросли земляничником и фисташником. Столетняя сосновая роща окружала огромное квадратное здание; оно казалось неприступным из-за колючего дрока («шильная трава» по-местному), стоявшего стеной под высокими деревьями. Мысль о том, что за этими закрытыми ставнями прячется Спящая красавица и что только нам открыл ее тайну Бузиг, глубоко взволновала Поля. Еще ограда, еще калитка, и мы вышли к третьему замку. — Владелец этого замка нотариус, — сказал Бузиг. — Взгляните: замок всегда заперт. Отпирается только в августе. Здесь живет одна крестьянская семья. Я частенько встречаю деда, он-то и ухаживает за этими чудесными сливами. Он, правда, совершеннейший глухарь, но очень приветлив… Мы никого не встретили, только издали сквозь изгородь увидели крестьянина, который, нагнувшись, полол помидоры. Бузиг отворил еще одну калитку в стене из тесаного камня высотой не меньше четырех метров. Гребень стены был усеян осколками битых бутылок, что создавало не слишком приятное представление о характере владельца замка, вряд ли отличавшегося широтой души. — Замок этот — самый большой и самый красивый, — продолжал Бузиг. — Но хозяин живет в Париже, и обычно здесь никого нет, кроме сторожа… Вот поглядите-ка! Раздвинув ветки живой изгороди, мы увидели две башни по бокам замка высотой никак не меньше десятиэтажного дома. Все окна были закрыты, только под шиферной кровлей виднелись мансарды с распахнутыми ставнями. — Там живет сторож, он следит сверху за фруктовым садом, чтобы не обворовали, — говорил Бузиг. — Может, он сейчас наблюдает за нами? — встревожился отец. — Вряд ли. Обычно он наблюдает за садом, а сад ведь с другой стороны. — Ты и с этим сторожем в дружбе? — Не сказал бы. Он бывший фельдфебель. — У фельдфебелей не всегда приятный характер. — У этого тоже. Притом он вечно пьян как стелька, да и нога у него не сгибается. Но если бы даже он нас увидел — а это было бы сверхчудом! — вам пришлось бы только прибавить шагу. Все равно ему вас не догнать… даже со своей собакой! Мама испуганно спросила: — У него есть собака? — Ну да! Огромная псина. Но ей лет двадцать, она окривела и еле ходит, да и то лишь когда хозяин тащит ее за поводок. Уверяю вас, опасности никакой! Да успокойтесь же, я пойду сперва погляжу. Подождите здесь, за кустами. В скрывавшей нас изгороди был большой пролом. Уверенной походкой Бузиг подошел туда и остановился как раз у самого опасного места. Заложив руки в карманы, сдвинув фуражку на затылок, он долго осматривал замок и фруктовый сад. Сгрудившись, как овцы, мы ждали. Мама побледнела и прерывисто дышала, Поль перестал грызть сахар, который таскал из доверенного ему пакета. Отец, вытянув шею, напряженно всматривался сквозь ветки. Наконец Бузиг объявил: — Путь свободен. Идите! Но пригнитесь, — добавил он. Отец, пригнувшись в три погибели и волоча свертки по земле, двинулся первым. Поль скрючился, будто столетний деревенский старик, и прямо-таки исчез в траве. Я прошел опасное место таким же манером, прижимая к замирающему сердцу пакет с лапшой. И наконец, втянув голову в плечи, неловко, словно лунатик на краю крыши, шагнула вперед моя мама, не очень привыкшая к подобным перебежкам, такая тоненькая, несмотря на свои пышные юбки. Нам пришлось повторить этот маневр еще дважды, пока мы не добрались до последней ограды. Бузиг отпер калитку, и мы неожиданно оказались напротив кафе Четырех Времен Года. Какая радость! Какой изумительный сюрприз! — Невероятно! — в восторге воскликнула мама. — И однако, это так, — ответил Бузиг. — Мы срезали немалый кусок пути! Отец вынул из жилетного кармана серебряные часы: — За двадцать четыре минуты мы прошли путь, который обычно отнимает у нас два часа сорок пять минут. — Я же вам говорил! — торжествовал Бузиг. — Мой ключ развивает большую скорость, чем автомобиль. Я подумал про себя, что Бузиг малость загибает; недавно я видел в газете снимок «паккарда» с такой поразительной подписью: «Автомобиль, который делает километр в минуту». — Я же вам говорил! — повторил Бузиг. — Только и делов! А теперь, — добавил он, — надо бы промочить горло. Он бесстрашно поднялся на террасу маленького кафе среди платанов, на которых уже распустились первые листочки. Хозяин, высокий и тучный, с густыми рыжими усами, усадил нас за железным столиком и принес бутылку белого вина. Что же сделает мой папа? Откажется от любезного приглашения Бузига или выпьет вина на глазах у изумленной семьи? — Сударь, — спросил он хозяина, — нет ли у вас минеральной воды виши? Озадаченный хозяин уставился на него и наконец вымолвил: — Если уж вам непременно хочется, я могу принести из погреба. — Вот так так! — огорчился Бузиг. — У вас что, печенка болит? — Нет, — ответил отец. — Я люблю белое вино с газированной водой. Напоминает шампанское и очень приятно на вкус. Меня восхитила гениальная выдумка отца, ведь так можно уменьшить дозу яда, подмешав в него спасительной воды, покупаемой в аптеке! А Бузиг как ни в чем не бывало выпил два стакана неразбавленного белого вина подряд. Мама все еще не могла опомниться от радости, что мы так быстро добрались до цели. — Ну что ж, госпожа Паньоль, — сияя улыбкой, сказал Бузиг, — тогда позвольте мне сделать вам подарок. — И, лукаво подмигнув, он вынул из кармана блестящий, как серебро, ключ. — Пожалуйста, госпожа Паньоль. Я вам его дарю. — Для чего? — спросил отец. — Чтобы выгадывать два часа каждую субботу вечером и два часа утром в понедельник! Берите! У меня есть еще один. — Он показал второй ключ. Но отец трижды медленно покачал головой. — Нет, — проговорил он. — Нет, нельзя. Мама положила ключ на стол. — Да почему же? — спросил Бузиг. — Потому что я тоже служащий. Представляю себе лицо инспектора вашего учебного округа, когда ему доложат, что его школьный учитель, подделав ключ, тайком пробирается по чужой земле. — Но ведь он не поддельный! Это ключ администрации! — Тем более! — возразил отец. — Ты обязан всегда носить его при себе. Бузиг начал раздражаться. — Да никто вам ничего не скажет! Вы же видели, все сошло отлично! — Никто ничего нам не сказал лишь потому, что мы никого не встретили. Но ты ведь сам говорил, когда мы шли по лесу Спящей красавицы: «Тут безопасно». Значит, в другом месте небезопасно! А если бы вот он (отец положил руку мне на плечо), если бы он увидел, что его отец крадется через кустарники, словно вор, что бы он подумал? — Я бы подумал, что этот путь короче, — сказал я. — И правильно! — одобрил Бузиг. — Послушай, Жозеф, — вмешалась мама, — я знаю многих людей, которые не стали бы колебаться. Два часа в субботу вечером и два часа в понедельник утром! Ведь мы выигрываем четыре часа. — Я предпочитаю идти четыре лишних часа и сохранить уважение к себе. — И все-таки до чего ж это жестоко, — посетовал Бузиг, — заставлять детей маршировать, как будто они уже вступили в Иностранный легион [39]. И вдобавок со всем этим скарбом, а ножки у них тоненькие, что твои макароны… Да и госпожа Паньоль не толще… — Прогулка пешком — самый здоровый вид спорта,-изрек отец. — И наверно, самый утомительный! — вздохнула мама. — Послушайте, — вдруг оживился Бузиг, — я придумал другую штуку. Все устраивается: я дам вам фуражку, которую носят служащие канала. Вы будете идти впереди, а если кто-нибудь вас завидит, вы только помашите издали — здрасте, мол! — и вас ни о чем больше не спросят! — Нет, у тебя положительно психология преступника! — вспылил отец. — Фуражка служащего канала на голове учителя! Да ты понимаешь, что это может кончиться уголовным судом? — До чего же мне жаль малышей и госпожу Паньоль! Да и себя жалко: ведь я хотел оказать вам услугу. А особенно жаль из-за канала. — Из-за канала? Это еще что? — Как что! Разве вы не понимаете, до чего важно для меня ваше замечание о гидравлическом цементе! — воскликнул Бузиг. — А в самом деле, — подхватила мама, и лицо у нее стало такое серьезное, будто она специалист по цементу. — Ты действительно не понимаешь, Жозеф. — Да знаете ли вы, — горячился Бузиг, — что тому подрядчику, который положил столько песку в цемент, придется вернуть нам по меньшей мере две тысячи франков, а может, и две с половиной! Ведь я подам рапорт, и мошенник будет пойман с поличным. А благодаря кому? Благодаря вам! — Я сказал так просто, — замялся отец. — И притом я же не вполне уверен… — Да нет же, нет! Вы уверены! К тому же все это проверят в лаборатории. А ведь вы прошли по каналу только один раз, да и то смотрели не очень внимательно, потому что немного волновались. Но если вы будете проходить дважды в неделю… О ля-ля! — И Бузиг мечтательно и задорно повторил: — О ля-ля! — В общем, ты считаешь, что мое негласное и безвозмездное сотрудничество в какой-то мере окупало бы наше хождение по этой земле? — задумчиво спросил отец. — Десять, сто, тысячу раз окупит! — ответил Бузиг. — А если вы каждый понедельник будете присылать мне маленькую записочку, коротенький рапорт, то я тут же буду его переписывать, конечно добавив от себя кое-где орфографические ошибки, и отправлять начальству. Да понимаете ли вы, какую услугу вы мне окажете! Да я через год стану начальником участка! — Жозеф, — попросила мама, — подумай хорошенько, прежде чем откажешься. — Я так и делаю. Он отхлебнул большой глоток вина с виши. — Ну прямо решето! — раздался вдруг голос Поля. — Если бы мы приходили на «виллу» до семи вечера, было бы совсем чудесно, — мечтала вслух мама. — К тому же, — обратилась она к Бузигу, — мы сберегли бы детям башмаки! — Еще бы! — подхватил Бузиг. — Башмаки! У меня вот тоже двое мальчишек, я-то знаю, почем пара башмаков! Наступило долгое молчание. — Конечно, — заговорил отец, — если я в состоянии оказать услугу местной общине даже таким, не вполне законным образом… И с другой стороны, если я могу помочь тебе… — Мало сказать — помочь! — вскричал Бузиг. — Вы можете повысить меня в должности! — Не уверен, но, в конце концов, я и об этом подумаю. Взяв ключ, отец задумчиво его рассматривал. — Не знаю, стану ли я им пользоваться… Увидим на будущей неделе… Но он положил ключ в карман. ***В понедельник утром, когда мы возвращались в город, отец отказался воспользоваться волшебным ключом; с минуту он смотрел, как ключ поблескивает у него на ладони, но спрятал его в карман, сказав: — Во-первых, спускаться легче, чем подниматься, а во-вторых, мы сейчас не тащим провизию, не стоит сегодня рисковать. Итак, мы вернулись домой обычной дорогой. Но в тот же вечер, после занятий в школе, отец полчаса где-то пропадал; когда он пришел домой, под мышкой у него были три, а может быть, и четыре книги. Не берусь точно сказать, сколько, потому что отец принес какие-то кипы печатных листов с пожелтевшими от старости зубчатыми краями, напоминавшими кружево. — Вот теперь мы изучим вопрос досконально, — сказал он. Кипы эти оказались разрозненными томами таких ученых трудов, как «Каналы и акведуки», «Орошение невозделанных земель» и «Водонепроницаемые покрытия», авторы которых опирались на последние данные науки времен Вобана [40]. — Только в старых книгах можно найти подлинно здравый смысл и самые испытанные рецепты, — наставлял меня отец. Он разложил на столе эти достойные уважения реликвии и сразу же погрузился в работу. В следующую субботу ровно в пять мы стояли у первой калитки. Отец, не колеблясь, отпер ее; совесть его была спокойна: он переступал запретный порог не потому, что хотел сократить нам дорогу, а дабы сохранить от разрушения драгоценный канал и спасти город Марсель от засухи, за которой несомненно последовала бы эпидемия чумы и холеры. При всем при том отец боялся сторожей. Вот почему он освободил меня от обязанностей носильщика и доверил мне роль разведчика. Я шел первым вдоль изгороди, пользуясь листвой как маскировкой. Напрягая слух и зрение, я пробегал шагов двадцать, останавливался и вслушивался в тишину… Затем подавал знак маме и брату, которые ждали за самым большим кустом. Они делали перебежку и прятались за мной. Наконец показывался отец с записной книжкой в руке. Нам вечно приходилось его ждать, потому что он чрезвычайно серьезно делал какие-то пометки. За все время путешествия мы никого не встретили. Произошло лишь одно волнующее происшествие — по вине Поля. Мать заметила, что он держит правую руку за отворотом непромокаемого плаща — точь-в-точь Наполеон. — Руку поранил? — тихо спросила она. Не разжимая губ и не глядя на мать, Поль помотал головой. — Покажи руку, — приказала мама. Он повиновался, и мы увидели стиснутый в его пальчиках острый нож, выкраденный из кухонного стола. — Это я припас для сторожа, — сурово сказал Поль. — Если он станет душить папу, я подойду сзади и убью его, ткну ножиком ему прямо в зад. Мама похвалила Поля за храбрость и добавила: — Но ты еще очень маленький, пусть лучше нож будет у меня Поль охотно доверил матери свое оружие и дал ей дельный совет — Бей его в глаз, ведь ты высокая! Сторож этот, охранявший последний замок на нашем пути, внушал нам ужас, и мы с трепетом проходили по его земле. К счастью, он не показывался, и через два часа, сидя за круглым столом, мы благословляли Бузига. Теперь мы могли бывать на холмогорье каждую субботу, не слишком уставая, и наша жизнь совсем переменилась. На мамином лице опять играл румянец; Поль как-то сразу вырос, словно это чертик выскочил из коробочки; я стал шире в груди, хоть ребра мои еще выступали, и частенько мерил клеенчатым сантиметром свои бицепсы, восхищая Поля их невероятной величиной. А отец, бреясь по утрам бритвой, похожей на саблю, перед разбитым зеркальцем, которое он повесил на оконный шпингалет, напевал тенорком: жүктеу/скачать 0,85 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|