Джек Лондон Морской Волк Глава первая

в  кают-компании   и  был  вовлечен   Волком  Ларсеном  в разговор  о  Гамлете,   его  любимом 
шекспировском герое, как вдруг по трапу спустился Иогансен в сопровождении Джонсона. 
Последний,   по   морскому   обычаю,   снял   шапку   и   скромно   остановился   посреди   каюты, 
покачиваясь в такт качке судна и глядя капитану в лицо.
– Закрой дверь на задвижку, – сказал мне Волк Ларсен.
Исполняя приказание, я заметил выражение тревоги в глазах Джонсона, но не понял, в 
чем дело. Мне и в голову ничего не приходило, пока все это не разыгралось у меня на глазах. 
Джонсон же, по-видимому, знал, что ему предстоит, и покорно ждал своей участи. В том, как 
он держался, я вижу полное опровержение грубого материализма Волка Ларсена. Матроса 
Джонсона одушевляла идея, принцип, убежденность в своей правоте. Он был прав, он знал, 
что прав, и не боялся. Он готов был умереть за истину, но остался бы верен себе и ни на 
минуту   не   дрогнул.   Здесь   воплотились   победа   духа   над   плотью,   неустрашимость   и 
моральное   величие   души,   которая   не   знает   преград   и   в   своем   бессмертии   уверенно   и 
непобедимо возвышается над временем, пространством и материей.
Однако вернемся к рассказу. Я заметил тревогу в глазах Джонсона, но принял ее за 
врожденную робость и смущение. Помощник Иогансен стоял сбоку в нескольких шагах от 
матроса, а прямо перед Джонсоном, ярдах в трех, восседал на вращающемся каютном стуле 
сам Волк Ларсен. Когда я запер дверь, наступило молчание, длившееся целую минуту. Его 
нарушил Волк Ларсен.
– Ионсон, – начал он.
– Меня зовут Джонсон, сэр, – смело поправил матрос.
– Ладно. Пусть будет Джонсон, черт побери! Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
– И   да   и   нет,   сэр, –   последовал   неторопливый   ответ. –   Свою   работу   я   исполняю 
исправно. Помощник знает это, да и вы знаете, сэр. Тут не может быть жалоб.
– И это все? – спросил Волк Ларсен негромко и вкрадчиво.
– Я знаю, что вы имеете что-то против меня, – с той же тяжеловесной медлительностью 
продолжал Джонсон. – Я вам не по душе. Вы... вы...
– Ну, дальше, – подстегнул его Ларсен. – Не бойся задеть мои чувства.
– Я и не боюсь, – возразил матрос, и краска досады проступила сквозь загар на его 
щеках. – Я покинул родину не так давно, как вы, потому и говорю медленно. А вам я не по  
душе, потому что уважаю себя. Вот в чем дело, сэр!
– Ты   хочешь   сказать,   что   слишком   уважаешь   себя,   чтобы   уважать   судовую 
дисциплину, так, что ли? Тебе понятно, что я говорю?
– Я ведь тоже говорю по-английски и понимаю ваши слова, сэр, – ответил Джонсон, 
краснея еще гуще при этом намеке на плохое знание им языка.
– Джонсон, – продолжал Волк Ларсен, считая, повидимому, предисловие оконченным и 
переходя к делу, – я слышал, ты взял робу и, кажется, не совсем ею доволен?
– Да, недоволен. Плохая роба, сэр.
– И ты все время кричишь об этом?
– Я говорю то, что  думаю,  сэр, – храбро возразил  матрос,  не забывая  вместе  с тем 
прибавлять, как положено, «сэр» после каждой фразы.
В   этот   миг   я   случайно   взглянул   на   Иогансена.   Он   то   сжимал,   то   разжимал   свои 
огромные кулачищи и с дьявольской злобой посматривал на Джонсона. Я заметил синяк у 
него под глазом – это Джонсон разукрасил его на днях. И только тут предчувствие чего-то 
ужасного закралось мне в душу, но что это будет – я не мог себе вообразить.
– Ты знаешь, что ждет того, кто говорит такие вещи про мою лавку и про меня? – 
спросил Волк Ларсен.
– Знаю, сэр, – последовал ответ.
– А что именно? – Вопрос прозвучал резко и повелительно.
– Да то, что вы и помощник собираетесь сделать со мной, сэр.
– Погляди на него, Хэмп, – обратился Волк Ларсен ко мне. – Погляди на эту частицу 
живого   праха,   на   это   скопление   материи,   которое   движется,   и   дышит,   и   осмеливается 

оскорблять меня, и даже искренне уверено, что оно представляет собой какую-то ценность. 
Руководствуясь ложными понятиями права и чести, оно готово отстаивать их, невзирая на 
грозящие ему неприятности. Что ты думаешь о нем, Хэмп? Что ты думаешь о нем?
– Я думаю, что он лучше вас, – ответил я, охваченный бессознательным желанием хоть 
отчасти   отвлечь   на   себя   гнев,   готовый   обрушиться   на   голову   Джонсона. –   Его   «ложные 
понятия», как вы их называете, говорят о его благородстве и мужестве. У вас же нет ни 
морали, ни иллюзий, ни идеалов. Вы нищий!
Он кивнул головой со свирепым удовольствием.
– Совершенно   верно,   Хэмп,   совершенно   верно!   У   меня   нет   иллюзий, 
свидетельствующих   о   благородстве   и   мужестве.   Живая   собака   лучше   мертвого   льва, – 
говорю я вместе с Экклезиастом. Моя единственная доктрина – это целесообразность. Она 
помогает выжить. Когда эта частица жизненной закваски, которую мы называем «Джонсон», 
перестанет   быть   частицей   закваски   и   обратится   в   прах   и   тлен,   в   ней   будет   не   больше 
благородства, чем во всяком прахе и тлене, а я по-прежнему буду жить и бушевать.
Он помолчал и спросил:
– Ты знаешь, что я сейчас сделаю?
Я покачал головой.
– Я   использую   свою   возможность   бушевать   и   покажу   тебе,   что   происходит   с 
благородством. Смотри!
Он находился в трех ярдах от Джонсона, то есть в девяти футах! И он сидел; и одним 
гигантским прыжком; даже не вставая на ноги, покрыл это расстояние. Он прыгнул, как тигр, 
и Джонсон, прикрывая одной рукой живот, а другой – голову, напрасно пытался защититься 
от обрушившейся на него лавины ярости. Волк Ларсен свой первый сокрушительный удар 
направил прямо в грудь матросу. Дыхание Джонсона внезапно пресеклось, и изо рта у него 
вырвался   хриплый   звук,   словно   он   с   силой   взмахнул   топором.   Он   зашатался   и   чуть   не 
опрокинулся навзничь.
Не могу передать подробности последовавшей затем гнусной сцены. Это было нечто 
чудовищное; даже сейчас меня начинает мутить, стоит мне вспомнить об этом. Джонсон 
мужественно защищался, но где же ему было устоять против Волка Ларсена, а тем более 
против Волка Ларсена и помощника! Зрелище этой борьбы было ужасно. Я не представлял 
себе,   что   человеческое   существо   может   столько   вытерпеть   и   все   же   продолжать   жить   и 
бороться. А Джонсон боролся. У него не было ни малейшей надежды справиться с ними, и 
он знал это не хуже меня, но он был человек мужественный и не мог сдаться без борьбы.
Я не в состоянии был смотреть на это. Я чувствовал, что схожу с ума, и бросился к 
трапу,   чтобы   убежать   на   палубу.   Но   Волк   Ларсен,   оставив   на   миг   свою   жертву,   одним 
могучим прыжком догнал меня и отшвырнул в противоположный угол каюты.
– Это   одно   из   проявлений   жизни, –   с   усмешкой   бросил   он   мне. –   Оставайся   и 
наблюдай. Вот тебе случай собрать данные о бессмертии души. Кроме того, ты ведь знаешь, 
что душе Джонсона мы не можем причинить вреда. Мы можем разрушить только ее бренную 
оболочку.
Мне казалось, что прошли века, хотя на самом деле избиение продолжалось не дольше 
десяти минут. Волк Ларсен и помощник смертным боем избивали беднягу. Они молотили его 
кулаками   и   пинали   своими   тяжелыми   башмаками,   сшибали   с   ног   и   поднимали,   чтобы 
повалить снова. Джонсон уже ничего не видел, кровь хлестала у него из ушей, из носа и изо 
рта, превращая каюту в лавку мясника. Когда он уже не мог подняться, они продолжали 
избивать лежачего.
– Легче, Иогансен, малый ход! – произнес наконец Волк Ларсен.
Но   в   помощнике   проснулся   зверь,   и   он   не   хотел   отпустить   своей   добычи.   Волку 
Ларсену пришлось оттолкнуть его локтем. От этого, казалось бы, легкого толчка Иогансен 
отлетел в сторону, как пробка, и голова его с треском ударилась о переборку. Оглушенный, 
он свалился на пол, тяжело дыша и очумело моргая глазами.
– Отвори дверь, Хэмп! – услышал я приказ.

Я повиновался, и эти звери подняли бесчувственное тело и, словно мешок с тряпьем, 
поволокли его по узкому трапу на палубу. У штурвала стоял Луис, товарищ Джонсона по 
шлюпке, и кровь алой струей брызнула ему на сапоги. Но Луис невозмутимо вертел штурвал, 
не отрывая глаз от компаса.
Совсем иначе повел себя бывший юнга Джордж Лич. Вся шхуна от бака до юта была 
изумлена его поведением. Он самовольно отправился на корму и перетащил Джонсона на 
бак, где принялся, как умел, перевязывать его раны и хлопотать около него. Джонсон был 
изуродован до неузнаваемости. За несколько минут лицо его так посинело и распухло, что 
потеряло всякий человеческий облик.
Но я хотел рассказать о Личе. К тому времени, как я закончил уборку каюты, Лич уже 
сделал для Джонсона все, что мог. Я поднялся на палубу, чтобы подышать свежим воздухом 
и хоть немного успокоиться. Волк Ларсен курил  сигару и осматривал механический  лаг, 
который обычно был опущен за кормой, а теперь для какой-то цели поднят на борт. Вдруг до 
меня долетел голос Лича – хриплый, дрожащий от сдерживаемой ярости. Я повернулся и 
увидел, что Лич стоит на палубе перед самым ютом. Лицо его было бледно и перекошено от 
бешенства, глаза сверкали, он потрясал сжатыми кулаками над головой.
– Пусть господь бог пошлет твою душу в ад, Волк Ларсен! Да и ад еще слишком хорош 
для тебя! Трус, вот ты кто! Убийца! Свинья! – так поносил матрос Лич капитана.
Я стоял, словно громом пораженный. Я думал, что Лич будет сейчас же убит на месте. 
Но у Волка Ларсена в эту минуту не было, как видно, охоты убивать его. Он не спеша 
подошел к краю юта и, прислонившись к углу рубки, с задумчивым любопытством поглядел 
на взбешенного парня.
А тот бросал капитану в лицо обвинения, каких никто еще не решался ему предъявить. 
Матросы боязливо жались у бака, прислушиваясь к происходящему.
Охотники, балагуря, высыпали на палубу; но я заметил, что веселость слетела с их лиц, 
когда   они   услышали   выкрики   Лича.   Даже   они   были   испуганы   необычайной   смелостью 
матроса. Казалось невероятным, чтобы кто-нибудь  мог бросить Волку Ларсену подобные 
оскорбления. Должен сказать, что я сам был удивлен и восхищен поступком Лича и видел в 
нем блестящее доказательство непобедимости бессмертного духа, который выше плоти и ее 
страха смерти. Этот юноша напомнил мне древних пророков, обличавших людские грехи.
И как он обличал Волка Ларсена! Он обнажал его душу и выставлял напоказ всю ее 
низость.   Он   призывал   на   его   голову   проклятия   бога   и   небес   и   делал   это   с   жаром, 
напоминавшим сцены отлучения от церкви в средние века. В своем гневе он то поднимался 
до грозных высот, то опускался до грязной площадной брани.
Ярость Лича граничила с безумием. На губах его выступила пена, он задыхался, в горле 
у него клокотало, и временами речь становилась нечленораздельной. А Волк Ларсен все так 
же холодно и спокойно слушал его, прислонившись к углу рубки, и, казалось, был охвачен 
любопытством. Это дикое проявление жизненного брожения, этот буйный мятеж и вызов, 
брошенный ему движущейся материей, поразили и заинтересовали его.
Каждый миг и я и все присутствующие ждали, что он бросится на молодого матроса и 
одним ударом прикончит его. Но по какому-то странному капризу он этого не делал. Его 
сигара потухла, а он все смотрел вниз с безмолвным любопытством.
Лич в своем неистовстве дошел до предела.
– Свинья!   Свинья!   Свинья! –   выкрикивал   он,   не   помня   себя. –   Почему   же   ты   не 
сойдешь  вниз  и  не  прикончишь  меня,   убийца?  Ты   легко  можешь  сделать  это!  Никто  не 
остановит тебя! Но я тебя не боюсь! В тысячу раз лучше быть мертвым и избавиться от тебя, 
чем остаться живым в твоих когтях! Иди же, трус! Убей меня! Убей! Убей!
Как раз в эту минуту грешная душа Томаса Магриджа вытолкнула его на сцену. Он все 
время слушал, стоя у двери камбуза, но теперь высунулся вперед, как бы для того, чтобы 
выбросить   за   борт   какие-то   очистки,   на   самом   же   деле,   чтобы   не   прозевать   убийства, 
которое,   по   его   мнению,   неминуемо   должно   было   сейчас   произойти.   Он   заискивающе 
улыбнулся Волку Ларсену, но тот, казалось, даже не заметил его. Однако это не смутило 

кока. Он тоже был как бы не в себе; повернувшись к Личу, он крикнул:
– Что ты ругаешься? Постыдился бы!
Бессильная ярость Лича наконец нашла себе выход. В первый раз после их стычки кок 
вышел из камбуза без ножа. И не успели слова слететь с его губ, как кулак Лича сбил его с 
ног. Трижды поднимался кок на ноги, стараясь удрать в камбуз, и всякий раз молодой матрос 
одним ударом валил его на палубу.
– Помогите! – завопил Магридж. – Помогите! Помогите! Уберите его! Что вы глядите, 
уберите его!
Охотники   только   смеялись   с   чувством   облегчения.   Трагедия   кончилась,   начинался 
фарс.   Матросы   осмелели   и,   ухмыляясь,   пододвинулись   ближе,   чтобы   лучше   видеть,   как 
будут   бить   ненавистного   кока.   И   даже   я   возликовал   в   душе.   Признаюсь,   я   испытывал 
удовлетворение, глядя, как Лич избивает Магриджа, хотя это было почти столь же ужасное 
избиение, как то, которое только что, по вине самого Магриджа, выпало на долю Джонсона. 
Но лицо Волка Ларсена оставалось невозмутимым. Он даже не переменил позы и с тем же 
любопытством   следил   за   избиением.   Казалось,   он,   несмотря   на   свой   отъявленный 
прагматизм, наблюдает за игрой и движением жизни в надежде узнать о ней что-нибудь 
новое, различить в ее безумных корчах что-то ускользавшее до сих пор от его внимания – 
ключ к тайне жизни, который поможет ему эту тайну раскрыть.
Ну и досталось же коку! Да, это избиение мало чем отличалось от виденного мною в 
каюте. Магридж напрасно старался спастись от разъяренного матроса. Напрасно пытался он 
укрыться в каюту. Когда Лич сбивал его с ног, Магридж делал попытки докатиться до нее, 
добраться до нее ползком, старался падать в сторону каюты, но удар следовал за ударом с 
непостижимой быстротой. Лич швырял кока, как мяч, пока наконец Магридж не растянулся 
недвижимый на палубе. Но и после этого он еще продолжал получать удары и пинки. Никто 
не заступился за него. Лич мог бы убить кока, но, очевидно, гнев его иссяк. Он повернулся и 
ушел, оставив своего врага распростертым на палубе; кок лежал и повизгивал, как щенок.
Но эти два происшествия послужили только прелюдией к другим событиям того же 
дня.   Под   вечер   произошла   стычка   между   Смоком   и   Гендерсоном.   В   кубрике   внезапно 
раздались выстрелы, и остальные четверо охотников выскочили на палубу. Столб густого, 
едкого дыма – какой всегда бывает от черного пороха – поднялся из открытого люка. Волк 
Ларсен бросился туда и исчез в этом дыму. До нас долетели звуки ударов. Смок и Гендерсон 
– оба были ранены, а капитан вдобавок еще избил их за то, что они ослушались его приказа и 
изувечили   друг   друга   перед   началом   охоты.   Раны   оказались   серьезными,   и,   отколотив 
охотников, Волк Ларсен тут же принялся лечить их, как умел, и делать перевязки. Я помогал 
ему, когда он зондировал и промывал раны, и оба молодца стоически переносили эту грубую 
хирургию без всякого наркоза, подкрепляя свои силы только добрым стаканом виски.
Затем   во   время  первой   вечерней   полувахты   поднялась   драка   на   баке.   Причиной   ее 
послужили сплетни и наушничество, из-за которых был избит Джонсон. Шум, доносившийся 
с бака, и синяки, разукрасившие физиономии матросов, свидетельствовали о том, что одна 
половина команды изрядно отделала другую.
Вторая   вечерняя   полувахта   ознаменовалась   новой   дракой   –   на   этот   раз   между 
Иогансеном   и   тощим,   похожим   на   янки   охотником   Лэтимером.   Повод   к   ней   подало 
замечание Лэтимера, что помощник, дескать, храпит и разговаривает во сне. В результате 
последний получил изрядную трепку, после чего снова не давал никому спать, без конца 
переживая – во сне все подробности драки.
Меня тоже всю ночь мучили кошмары. Этот день был похож на страшный сон. Одна 
зверская   сцена   сменялась   другой,   разбушевавшиеся   страсти   и   хладнокровная   жестокость 
заставляли людей покушаться на жизнь своих ближних, бить, калечить, уничтожать. Нервы 
мои были потрясены. Ум возмущался. До этой поры жизнь моя протекала в относительном 
неведении   зверской   стороны   человеческой   природы.   Ведь   я   всегда   жил   чисто 
интеллектуальной жизнью. Я сталкивался с жестокостью, но только с жестокостью духовной 
–   с   колким   сарказмом   Чарли   Фэрасета,   с   безжалостными   эпиграммами   и   остротами 

приятелей по клубу и ядовитыми замечаниями некоторых профессоров в мои студенческие 
годы.
Вот и все. Но чтобы люди могли вымещать свой гнев на ближних, проливая кровь и 
калеча друг друга, – это было для меня внове и повергало в ужас. Не напрасно называли 
меня   «неженка   Ван-Вейден»,   думал   я   и   беспокойно   ворочался   на   койке,   терзаемый 
кошмарами.   Я   дивился   своему   полному   незнанию   жизни   и   горько   смеялся   над   собой; 
казалось,   я  уже  готов   был  признать,   что   отталкивающая   философия  Волка  Ларсена  дает 
более правильное объяснение жизни, чем моя.
Такое  направление  мыслей испугало  меня.  Я чувствовал,  что  окружающее  зверство 
оказывает на меня развращающее влияние, омрачая все, что есть хорошего и светлого на 
свете. Я отдавал себе отчет в том, что избиение Томаса Магриджа – скверное, злое дело, и 
тем не менее не мог не ликовать при мысли об этом происшествии. И, сознавая, что я грешу,  
что   такие   мысли   чудовищны,   я   все   же   захлебывался   от   бессмысленного   злорадства.   Я 
больше не был Хэмфри Ван-Вейденом. Я был Хэмпом, юнгой на шхуне «Призрак». Волк 
Ларсен был моим капитаном, Томас Магридж и остальные – моими товарищами, и печать, 
которой они были отмечены, уже начинала проступать и на моей шкуре.

жүктеу/скачать 0,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: