Джона Лерер – Вообрази
жүктеу/скачать 1,28 Mb.
|
Dzhona Lerer Voobrazi Kak Rabotaet Kreativnost
- Бұл бет үшін навигация:
- Городское движение
| Я встретил Уидена в штаб-квартире W+K в портлендском районе Перл-Дистрикт, Орегон, в здании бывшего холодильного завода, правда, от здания остался лишь фасад. Это означает, что внутри много пустынных помещений, а лобби обрамляют толстые бетонные стены и обветренные сосновые балки. Уиден проводит для меня экскурсию по зданию и объясняет свой оригинальный подход к стимулированию группового творчества.
На первый взгляд офис Wieden+ Kennedy может показаться учебным примером творческого интерьера, украшенного новомодными приспособлениями, заполняющими страницы деловых журналов. На стенах здесь развешаны полотна современных художников1, а комната, где стоит кофейный автомат, оклеена приглашениями на занятия по тимбилдингу, включая соревнования по выпечке пирогов и оплачиваемые компанией музейные экскурсии. Поскольку Дэн верит в силу таких мероприятий — особенно он гордится походами по пабам, устраиваемыми дважды в год, — он полагает, что работают они лишь тогда, когда в компании подбираются правильные люди. Дэну кажется, что в этом смысл творчества: собрать талантливых людей в комнате и позволить им свободно общаться. “Это и вправду просто, — говорит он. — Вам всего лишь нужно нанять талантливый народ, а затем убраться с его пути55. Как Уиден находит всех этих людей? Как он может гарантировать, что в агентстве действительно работают люди, способные вдохновлять друг друга? Уиден относится к проблеме найма столь серьезно, что в 2004 году он открыл собственную школу рекламы, назвав ее WK12. (На самом деле название не соответствует действительности, так как занятия длятся тринадцать месяцев и посещают их тринадцать человек.) Никаких учебных заданий в WK12 нет. Вместо них — заказы для реальных клиентов, причем работают студенты под руководством опытных сотрудников агентства. Преимущество школы состоит в том, что Уиден, по его собственным словам, может не беспокоиться о стаже потенциальных работников — “резюме часто 1 Офис напоминает художественную галерею. Каждая поверхность покрыта произведениями искусства. Моя любимая инсталляция — огромный белый холст, покрытый десятками тысяч прозрачных пластиковых прищепок. Инсталляция имеет смысл, только когда вы делаете шаг назад. Тогда прищепки складываются в слоган “Провались с треском35. врут”, — вместо этого сосредоточив свое внимание на тех нематериальных качествах, которые важны для творчества. “Я научился слышать чужое мнение, — говорит он. — Это может быть эстетический подход, или стиль изложения, или способ держать камеру. Но обладать собственным голосом — единственное, чему я не могу научить. Я могу научить кого-то писать рекламные тексты. Я могу показать, как правильно кадрировать фотографию. Но я не могу научить тому, как иметь собственное мнение. Либо вам есть что сказать, либо нет”. Неудивительно, что соискатели на место в WKn стекаются из всех мыслимых областей. Недавно школу закончили, в частности, бедный поэт, выпускник факультета антропологии, химик, шеф-повар, кинематографист и два романиста. (На рекламном баннере школы есть только один вопрос: “Устали от бессмысленной жизни?”) Для Уидена ценность школы заключается в том, что она обеспечивает агентству свободный приток свежей крови, приводя в рекламу людей из других дисциплин. Неопытные студенты задают наивные вопросы и выдвигают массу непрактичных предложений. Они поздно врубаются в задания и не способны справиться с техникой. “Вы можете взглянуть на них и подумать, что они лишь напрасно тратят чье-то время, — говорит Уиден. — Они ведь понятия не имеют, какого черта здесь делают”. Но в этом как раз весь смысл. Уиден описывает цель рекламы как поиск способа оставаться оригинальным в клишированном мире, избегая бикини в рекламе пива и гоночных машин в рекламе автомобилей. Именно поэтому он так настаивает на найме людей, совсем не разбирающихся в рекламе. “Вам нужны эти странные идиоты, — говорит он. — Нужны люди, которые не сделают тех скучных, предсказуемых ошибок, свойственных каждому из вас. А затем, когда эти чудики поймут, как все работает, и станут чуть менее странными, тогда вы набираете новый класс странных идиотов. Конечно, вам нужны и те, кто четко знает, что делает. Но, если вы занимаетесь творческим бизнесом, вы должны быть готовы смириться с некоторыми причудами55. Уиден излагает рекламную версию исследования Брайана Уцци, посвященного бродвейским мюзиклам, поскольку постоянный приток студентов обеспечивает его творческим коллективам золотую середину в Q. Поэтому ежегодно новый класс студентов WKn собирается в штаб-квартире Wieden+ Kennedy и обосновывается в лобби. Многие из их работ окажутся на помойке. Многие просто останутся незамеченными. Но их странность будет заразительной69. Одна из любимых историй Уидена иллюстрирует, насколько важно добавить чуточку странности в творческий процесс. В 1988 году он работал над серией телевизионных роликов для Nike. Серия состояла из восьми клипов, в каждом из которых разные спортсмены представляли свои виды спорта. Уиден знал, что серии нужен слоган, способный связать разные ролики воедино. К сожалению, его поиски оказались бесплодными. “Месяцами я пытался найти что-то интересное, — говорит он. — Стоял поздний вечер, а работу нужно было сдать завтра утром. Поэтому я нервничал, понимая, что реклама без слогана не реклама. А я не мог его придумать! И это меня убивало55. Но потом, когда Уиден уже был готов сдаться и пойти спать, он вдруг задумался об убийце Гэри Гилморе, казненном в 1977 году “Он просто пришел мне на ум, — рассказывает Виден. — И вот посреди ночи я сижу за своим столом и думаю о том, как умер Гилмор. Казнь проходила в Юте, убийца стоял перед расстрельной командой. Прежде чем надеть капюшон на голову приговоренному, священник спросил, не хочет ли тот сказать последние слова. Гилмор немного подумал и произнес: “Давайте сделаем это”. И я, помнится, подумал: это же чертовски смело, парень призывает собственную смерть. Потом, помню, я задумался о рекламе кроссовок. Начав играть со словами, я осознал, что мне не очень нравится, как звучат слова Гилмора, и я немного поменял фразу. Я написал на клочке бумаги: “Просто сделаем это” — и тут же все понял. Это был мой слоган”. Конечно, большой вопрос, почему Уиден начал думать о Гэри Гилморе, занимаясь рекламой кроссовок. “Клянусь, обычно я по ночам не размышляю об убийцах, — говорит он. — Поэтому я спросил себя, откуда у меня взялась эта мысль. Единственным объяснением было то, что кто-то еще в группе (то есть один из коллег, работавший на кампанию Nike) упомянул при мне Нормана Мейлера. Не знаю, с чего вдруг, не помню. Мы просто трепались о всякой ерунде, чем обычно и занимаются люди, сидящие вместе в маленькой комнате. Но мы говорили о Мейлере, а я знал, что он написал книгу о Гэри Гилморе. Вот что это было. Вот откуда взялся слоган. Всего лишь короткая фраза другого человека. Но этого достаточно”. Глава 7 Городское движение В природе метрополии есть то, что мы обычно получаем только от путешествий, а именно неизведанность. Джейн Джекобс Дэвиду Бирну нравятся велосипеды. Это его любимый вид транспорта с 1970-х годов — с тех пор, как он колесил на видавшем виды трехскоростном байке по всему Манхэттену. В то время велосипеды существовали в основном для удобства, они были простым способом избежать пробок в центре города. “Я мог носиться по делам весь день и тем не менее побывать в нескольких клубах, на открытиях выставок и в ночных заведениях, не прибегая к помощи таксистов, — рассказывает он. — Мой велик был неидеален, и я несколько раз рисковал жизнью, но это все равно лучше, чем водить машину”. Годы спустя Бирн провозгласил себя фанатом велосипедов. Сейчас он берет складной байк с собой, куда бы ни направлялся. Он ездил на нем на рок-концерт в Даллас и слушал оперу, разъезжая по филиппинским улицам. Он потерялся в детройтском гетто и рассекал по суетным переулкам Стамбула. И хотя Бирн поет оду велосипеду — “ветер в лицо, спорт и отдых”, — велосипед нужен ему для другого: он позволяет ему слушать город. Поездки для Бирна — возможность подслушать городские беседы, вникнуть в уличный гул. “В автомобильной пробке вы словно в пузыре сидите. Вы не можете слышать того, что происходит снаружи. Но на велосипеде вы впитываете все. Вы можете почувствовать то, что делают люди вокруг. Это своего рода общение”, — говорит Бирн. Когда я встретил Бирна у входа в его офис в Сохо на мощеной булыжником улице, забитой великолепными бутиками, он нес в руках маффин и велосипедный шлем; его потрясающие белоснежные волосы торчали строго вертикально70. Он завел меня внутрь, три лестничных пролета вверх, а потом вниз по мрачному индустриальному коридору. (В здании раньше располагалось потогонное производство.) На улице стояла теплая погода, и окна его студии были широко распахнуты, впуская внутрь звуки улицы. “Мне нравится этот громкий шум, — сказал Бирн. — Он напоминает мне о том, где я нахожусь”. Дэвид Бирн — легенда рок-н-ролла. Шестнадцать лет он был лидером Talking Heads — группы, которая изобрела “новую волну”. (В 2002-м Talking Heads были включены в Зал славы рок-н-ролла.) Но Бирн — не просто исполнитель классических поп-песен Burning Down the House, Heaven и Once in a Lifetime; он еще и авангардный композитор, фотохудожник и активист велосипедного движения. В 1981-м совместно с Брайаном Ино в альбоме My Life in the Bush of Ghosts он первым начал использовать сэмплирование. (Многослойная какофония впоследствии оказала серьезное влияние на возникновение хип-хопа.) Недавно Бирн написал диско-оперу об Имельде Маркос, придумал дизайн велосипедных стоянок Нью-Йорка и модифицировал старый паромный терминал так, чтобы металлические трубы могли издавать звуки, похожие на звуки церковного органа. “Меня не очень беспокоит, что все мои проекты такие разные, — говорит Бирн. — Я не думаю о том, как это согласуется с чем-то там еще, или о том, что было раньше. Я просто следую за своей идеей”. Что рождает все эти проекты Бирна? Его ответ прост: город. Вот муза, вдохновляющая его на музыку, шумный источник его творчества. Поэтому он ездит на велосипеде через Адскую кухню и распахивает окна офиса. Впервые он открыл творческий потенциал города, бросив школу искусств на Род-Айленде и создав собственную панк-группу. Он переехал на Манхэттен, чтобы быть ближе к другим панкам, к местам, где группы вроде Television и Blondie переосмысляли рок-эстетику. И потому Talking Heads, разношерстная команда, состоявшая из студентов-дизайнеров, начали играть по маленьким клубам Ист-Виллидж. (Одним из их первых выступлений стал разогрев перед концертом Ramones в CBGB.) “Сначала мы играли перед очень маленькой аудиторией, в зале было, может, человек двадцать, — рассказывает Бирн. — Мы могли заработать разве что на пиво”. Поскольку клубы в основном пустовали, Бирн и его команда могли оттачивать мастерство, экспериментируя со звуком. “Никто не вылезает из своего подвала и не начинает тут же играть идеально, — говорит музыкант. — Большую часть времени вы даже не знаете, чем хотите заняться. И это извиняло то, что маленькие клубы были настолько важны для нас”. После вечернего концерта Бирн часто колесил по окрестностям, чтобы проветриться. Иногда он бесстрашно подкатывал к латиноамериканским танцевальным клубам у Ист-Ривер. “Я был там единственным белым парнем, но мне нравилось тусоваться в таких заведениях, впитывая в себя их мощные ритмы. Для меня все там было в новинку”, — говорит он. Примерно тогда же Бирн познакомился с музыкой Фела Кути и быстро увлекся ею. (“Пульсация была такой интенсивной, что практически вгоняла в транс, — вспоминал он. — Я ничего не мог с собой поделать, так мне хотелось украсть этот звук”.) А еще была художественная сцена. Когда Бирн не зависал в этнических клубах, он рассматривал картины Джаспера Джонса в галерее SoHo или любовался принтом уорхоловской банки супа. (Уорхол был одним из первых фанатов Talking Heads.) Это урбанистическое сочетание — этнические мотивы и новые идеи, лившиеся с центральных улиц, — основательно повлияло на ранние композиции Бирна. Тогдашний процесс создания музыки он описывает как по большей части непроизвольный: “Глядя на город и слушая его, вы автоматически расширяете сознание. Вы можете сказать: “Я знаю, что это возможно, поскольку видел, как это делал кто-то другой”. И тогда вы принимаете это и, скорее всего, подсознательно включаете в вашу музыку”. Это и сделало Talking Heads столь авторитетной группой: она была одной из первых команд, начавших смешивать различные влияния, создавая музыку, сочетавшую в себе мелодии и ритмы всего мира71. Это был панк-рок, искаженный многоязычием Нью-Йорка, ритмы диско, перенесенные на постмодернистскую сцену. В результате музыканты придумали новый способ размышлять о разных звуковых сочетаниях. “Определенно, это город мне помог, — говорит Бирн. — Многие вещи, которые есть в музыке, я впервые услышал от кого-то на улице. Все они, случайности, которые всегда были так важны для меня. Они просто происходили в правильное время в правильном месте”. В глазах Бирна большой город похож на звуковой блендер, каждая улица подобна музыкальному сборнику. Города расширяют воображение, сталкивая нас с неожиданностями — фанковыми латиноамериканскими ритмами, чувственными нигерийскими басами и абстрактными произведениями искусства. А затем, оказавшись в студии, мы ничего не можем с собой поделать и включаем все это в собственную работу, поэтому панк-рок сливается с поп- живописью, а афрокубинские ритмы — с символистской хореографией. Поэтому Бирн описывает город как “источник энергии” и во все велосипедные поездки берет с собой диктофон. “Вы не можете предвидеть появление новой идеи, — говорит он. — Города связаны не только с культурными явлениями. Это, конечно, здорово, но это не все. В оживленном городе, в парикмахерской или во время прогулки по запруженным народом улицам вы почерпнете столько же, сколько в музее. Главное — обращать внимание на происходящее и прислушиваться к нему. Город сможет вас изменить, если вы позволите всему этому проникнуть внутрь вас”. 1 Для чего существуют города? На этот вопрос удивительно трудно ответить. Современный мегаполис может быть неприятным, дорогим и опасным местом. В нем полно пробок и попрошаек, слишком дорогих квартир и мерзких тараканов. Дышать нечем, улицы завалены мусором, государственные школы рушатся на глазах. Иными словами, жизнь в городе непроста. Мы создаем толкотню, и это обходится нам недешево. Британский экономист XVIII века Томас Мальтус первым заинтересовался ценой жизни в городе. В своем “Опыте о законе народопоселения” 1798 года — работе, впоследствии вдохновившей Чарльза Дарвина, — Мальтус утверждал, что переизбыток людей приводит к нехватке товаров. Это натолкнуло его на мысль, что города обречены, а их неуклонное расширение — к 1800 году население Лондона составило миллион человек, а век спустя уже 6,7 млн — закончится в будущем “всякого рода излишествами, болезнями, эпидемиями, войной, чумой, голодом551. Повышение плотности населения всегда сопровождалось нехваткой земель. Но Мальтус по большей части ошибался, в сегодняшнем Лондоне не голодают. Хотя пессимистично настроенный экономист полагал, что города — это социальный эксперимент, обреченный на провал, его прогноз сбылся в точности до наоборот. Вместо смерти города ждала популярность, рост мегаполисов стал одной из главных тем современности, миграция захватила мир — от фабрик и городов юга Китая, возникающих на волне экономического подъема, до расползающихся фавел Рио-де-Жанейро. На самом деле впервые в истории большинство людей — горожане. (Эти показатели выше для развитых стран: в США, к примеру, в городах живет 8і% населения.) В следующем столетии в города переедет больше людей, чем за всю историю человечества2. Пер. И. Вернера. — Прим. перев. World Urbanization Prospects, 2009 Revision, United Nations', http\//esa.un.org /unpd/wup/Documents/ WUPioo<)_Highlights_FinaLpdf Robert Lucas. On the Mechanics of Economic Development. Journal of Monetary Economics 22 (1988): 3-42. Чем объясняется быстрая урбанизация мира? В чем ошибся Мальтус? В 1988 году в одной влиятельной газете нобелевский лауреат экономист Роберт Лукас написал, что продолжающаяся в городах жизнь кажется фундаментальным парадоксом72. Опираясь на данные “обычного перечня экономических факторов”, Лукас пишет, что “города должны были исчезнуть... теории производства нечем удержать их”. Хотя экономисты осознают бремя городской жизни — дорогие квартиры, насилие и так далее, — они изо всех сил стараются понять ее преимущества. Остается загадкой, почему все эти странные чужаки оказались вместе на одной территории. Поскольку Лукас не знал нормальных ответов — экономические уравнения, по его словам, тут были бесполезны, — он поддерживал теории городской активистки и автора книги “Смерть и жизнь больших американских городов” Джейн Джекобе73. Впервые она заинтересовалась городами, когда ее родному району Гринвич-Виллидж потребовалась защита. В то время мелкие анклавы постоянно переживали атаки градостроителей, пытавшихся “модернизировать” гражданский пейзаж, снести бульдозерами старые дома и возвести “суперкварталы” с жилыми высотками и надземными шоссе. Это было “будущее уже сегодня”: если революционные технологии смогли изменить частные дома со всеми новыми штуковинами вроде посудомоечных машин и телевизоров, то наука была способна преобразить и общественные территории. Слова о городском упадке ушли бы в прошлое. Но Джекобе не убедили. Она начинает свою книгу, описывая неудачи первой волны городских обновлений: “Но посмотрите, что мы сотворили на первые несколько миллиардов [выделенных на реконструкцию]. Жилые массивы для малообеспеченных, ставшие худшими рассадниками преступности, вандализма и общей социальной безнадежности, чем трущобы, которые они собой заменили. <... > Культурные центры, не способные окупить существование приличного книжного магазина. Общественные центры, посещаемые только бездельниками из бездельников, которым совсем уж некуда пойти. Променады, которые ведут из ниоткуда в никуда и где никто не совершает променадов. Скоростные магистрали, которые выхолащивают большие города. Нет, это не реконструкция городов. Это их разграбление”74. Разгром плана современной городской застройки позволил Джекобе изучить достоинства старомодных районов. Она начала с прогулок по участку Виллидж, идущему вдоль Гудзона. Джекобе сравнивала хаотичное движение по тротуарам со спонтанным “балетом”, в котором участвуют представители разных слоев общества. На поклон выходили школьники, сплетничающие домохозяйки и офисные служащие, возвращавшиеся на работу с обеда. Мистер Лейси, слесарь, болтал в сигарном магазине с мистером Шлюбе, ирландский грузчик потягивал пиво, сидя рядом с поэтом в White Horse Tavern75. Хотя градостроители уже высмеяли подобные районы за их неэффективность, в связи с чем нью-йоркский строитель Роберт Мозес хотел построить восьмиполосное надземное шоссе через Сохо и Виллидж, Джекобе заявила, что эти случайные встречи имеют огромное значение. Город для нее был не кучей зданий, а кораблем с каютами, где одни люди могли общаться с другими. Город не был силуэтом на фоне неба, он танцевал. Кроме того, беседы на тротуарах имели и реальные преимущества. По словам Джекобе, сила Гудзон-стрит сосредоточилась в ее “разнообразной тусовке55, позволяющей горожанам с легкостью обмениваться информацией76. Хотя города и могут страдать от нехватки материальных ресурсов, Джекобе делает ставку на избыток человеческого капитала, который и позволяет появиться на свет ценным нововведениям вроде музыкальной “новой волны55. Именно поэтому Виллидж был столь необходим. Возможно, район и казался анахронизмом — его дороги проектировались под телеги, запряженные лошадьми, а не под машины, — но Джекобе настаивала, что его расположение оставалось идеальным для города. Здесь находилось множество старых зданий с относительно низкой арендной платой, а она привлекала великое разнообразие “постояльцев55. Главное, район был многофункциональным, с жилыми квартирами, мелкими лавочками и ресторанчиками. А это значило, что разные люди оказывались на улице по разным причинам и в разное время суток. В результате Виллидж превратился в плавильный котел идей, которыми обменивались незнакомцы. Джекобе придумала крылатое выражение о том, что творилось в густонаселенных местах, — “перемещение знаний55. Интересно, что хаос крупного города до предела увеличивает значимость этого перемещения. Поскольку города вынуждают нас общаться с людьми из разных “социальных кругов” — мы устраиваем вечеринки с друзьями, но также разговариваем с незнакомцами на улице, — на нас в конечном итоге влияет множество чужих мировоззрений. И хотя это заманчиво — обесценить городские взаимодействия (что может выйти из случайной уличной болтовни?), — они приносят впечатляющую выгоду. Взять хоть исследование экономиста университета Брендиса Адама Яффе1. Он пошел по бумажному следу патентного цитирования — перечня предыдущих изобретений, на который опирается каждое патентное заявление. Яффе обнаружил, что новаторство по большей части локальный процесс — цитирование в десять раз чаще относится к тому городскому району, в котором находится патентное управление. Это значит, что одних изобретателей вдохновили другие, живущие по соседству, даже если работы никак не связаны тематически. Такая логика применима не только к патентам. В конце концов, Дэвида Бирна очаровали не латиноамериканские музыканты, живущие за пределами Нью- Йорка, а взрывные песни местных танцевальных клубов, услышанные им с улицы. Это абсолютная плотность города, теснота захлестывающих друг друга мировоззрений делают его таким неиссякаемым источником творчества2. Adam Jaffe, М. Trajtenberg, Rebecca Henderson, Geographic Localization of Knowledge Spillovers as Evidenced by Patent Citations, Quarterly Journal of Economics 108 (1993): 577-98. Любопытно, что города и человеческие мозги, кажется, одинаково решили проблему связности. Невролог Марк Чангизи продемонстрировал, что городские районы и кора головного мозга человека опираются на потрясающе похожие модели увеличения потока информации и пропускания его через систему. Иными словами, нейронное шоссе работает так же, как и реальное. “При масштабировании размера и функции город и мозг, похоже, следуют одним эмпирическим законам, — говорит Чангизи. — Они должны эффективно поддерживать высокий уровень связности, чтобы работать должным образом”. Когда я спросил Бирна, продолжает ли город влиять на него, он рассказал мне историю одного из своих первых гастрольных туров. “За пару месяцев до концерта я решил, что хочу ввести в группу нескольких танцоров. Я знал парочку хореографов по соседству, побежал к одной из них и спросил, может ли она кого-нибудь посоветовать. Она дала мне имена, те люди назвали еще, и так далее. Через несколько дней я нашел себе танцоров, и они были что надо. В принципе я мог бы обойтись и без помощи друзей. Устроил бы открытое прослушивание и все такое. Но я бы в жизни не справился с таким количеством работы, так бы и не нашел своих танцоров. О чем сожалел бы, потому что танцоры способны украсить любое выступление”. 2 Джеффри Вест не обедает. Его врач говорит, что у него легкая аллергия на еду — от нее его тошнит, и он делается сонным. Когда Вест работает — пристально вглядывается в неразборчивые уравнения на исчерканных листках или смотрит в окно на пустынную долину, — он живет на чае с кофеином и иногда — на карамельном печенье. Его седые волосы растрепаны, бороду долго не стригли. Видно, что Вест смотрит на повседневные мирские нужды типа потребления пищи и подстригания усов как на досадные раздражители, отвлекающие его от куда более интересных дел. Иногда кажется, что Вест завидует своему компьютеру, этой молчаливой машине без чувства голода и перемены настроений. Все, что ей нужно, — это электрический кабель77. Веста интересует лишь предельно абстрактный мир. Ученому нравится сравнивать себя с Кеплером, Галилеем или Ньютоном, поскольку он тоже физик-теоретик в поисках фундаментальных законов. Но Вест не пытается расшифровать физическую вселенную, его не интересуют далекий космос, черные дыры и теория струн. Несмотря на то что он десятилетиями работал в Стэнфорде и Национальной лаборатории в Лос-Аламосе, где специализировался на поведении элементарных частиц, он оставил свою научную область после того, как Конгресс в 1993 году остановил работы над сверхпроводящим суперколлайдером в Техасе. “Поначалу я был опустошен. Ведь я запланировал столько важных экспериментов”, — рассказывает Вест. Однако ученый не готов был уйти на покой и начал раздумывать над тем, что еще мог бы изучать: “Я понял, что физики очень хороши в поисках закономерностей. Нам здорово удается распутывать сложные системы”. Так что Вест начал искать сферу, в которой пригодились бы его навыки. В конце концов он остановился на городах. Для физика городские джунгли были своего рода хаотическими системами — все эти гудящие такси и пробки на дорогах, — но они могли подчиняться короткому перечню глобальных правил. “Мы потратили кучу времени, думая о городах в контексте местных деталей, об их окрестностях, ресторанах и музеях, — говорит Вест. — Но у меня было предчувствие, что в них было что-то еще, что каждый город сформирован по своим скрытым законам”. Вест понял, что никто эти законы не ищет. На современную урбанистику он смотрел как докеплеровские физики; он высмеивал ее как область науки, не имеющую принципов. “Это все догадки, — говорит он, — сказочки. В этом нет системы”. Поскольку он собирался рассказывать мэрам, как им управлять городами, он хотел, чтобы его советы были полностью эмпирическими, основанными на строгих фактах. Вест устал от урбанистической теории, он хотел изобрести урбанистическую науку. Конечно, прежде чем разделаться с городом, то есть трансформировать предположения Джейн Джекобе в научную дисциплину, Весту нужны были данные. Много данных. Вместе с Луи Бетанкуром, еще одним физиком, ушедшим из науки, Вест начал рыскать по библиотекам в поисках городской статистики. Ученые изучили множество документов об американской переписи населения, познакомились с тонкостями немецкой инфраструктуры и потратили несколько тысяч долларов на толстый альманах о провинциальных городах Китая. (К несчастью, он был на китайском.) Они смотрели на ошеломляющее количество переменных, от длины электрических проводов во Франкфурте до количества выпускников вузов в Буа и среднего заработка в Шэньчжэне. Они собрали статистику по заправочным станциям и личным доходам, канализационным трубам и убийствам, кофейням и скорости движения пешеходов. После двух лет тщательного анализа Вест и Бетанкур выяснили, что все урбанистические переменные можно описать в нескольких изысканно простых уравнениях1. Эти законы автоматически возникают повсеместно, где бы ни скапливались люди, втискиваясь в многоквартирные здания, вагоны метро и на тротуары. Неважно, о каком городе идет речь, Манхэттене в Нью-Йорке или Манхэттене в Канзасе, урбанистическая модель всегда одна и та же. Вест не скромничает, рассказывая о величине своего достижения: “Мы нашли константы, характерные для каждого города. На основании этих законов я могу с точностью 1 Luis Bettencourt et al. Growth, Innovation, Scaling and the Pace of Life in Cities. PNAS 104 (2007): 7301-6. спрогнозировать количество насильственных преступлений, площадь дорожного покрытия и средний заработок в японском городе с населением в двести тысяч человек. Я ничего о нем не знаю. Не знаю, где он находится, что производит и какова его история, но я могу рассказать вам все. Причина в том, что все города одинаковы. Они чертовски одинаковы, так что уравнения верны”. Существование этих уравнений напрямую зависит от балета Гудзон-стрит. Хотя Джекобе могла лишь догадываться о ценности городских взаимодействий, Вест настаивает на том, что его уравнения подтверждают ее теории. Свои данные он считает научным аналогом уличного танца Джекобе, поскольку они подкрепляют ценность городских пространств цифрами. “Мой любимый комплимент — когда люди говорят мне: “Вы сделали то, что сделала бы Джейн Джекобе, будь она математиком”. Цифры наглядно демонстрируют — и Джекобе была достаточно умна, чтобы это предположить, — что, объединяясь, люди становятся более продуктивными, — говорит Вест. — Они обмениваются большим количеством идей и придумывают больше нового. По-настоящему восхитительно то, насколько это предсказуемо. Это происходит автоматически, в одном городе за другим”. В соответствии с уравнениями Веста и Бетанкура каждая социально-экономическая переменная в городах, от производства патентов до дохода на душу населения, растет по экспоненте приблизительно 1,15. Интересен размер этой экспоненты, который больше единицы. Значит, житель города-миллионника должен производить в среднем на 15% больше патентов и зарабатывать на 15% больше, чем житель города с населением в пять тысяч человек. (У жителя крупного города также на 15% больше ресторанов поблизости и создается на 15% больше торговых марок.) о О X сЕ О со m s О а. 20 тыс. 40 тыс. 320 тыс. 640 ТЫС. 1,2 млн 2,4 млн НАСЕЛЕНИЕ У городов суперлинейный рост: чем они больше, тем более продуктивен каждый их отдельно взятый житель. Корреляции остаются теми же самыми, даже если добавить уровень образования, IQ и трудовой стаж. “Это замечательное уравнение говорит о том, зачем люди переезжают в мегаполисы, — уверен Вест. — Вы можете переместить жителя города в пятьдесят тысяч человек в город с шестимиллионным населением, и он вдруг начнет производить в три раза больше разных вещей. Не имеет значения, где находится город и вообще о каком городе идет речь. Закон остается неизменным”. Вест и Бетанкур называют этот феномен “супер- линейным вычислением”, которое представляет собой причудливый способ описания возросшей производительности людей, живущих в больших городах. В графическом виде суперлинейное уравнение похоже на американские горки, стремящиеся к небу. Крутой склон возникает из положительных откликов на городскую жизнь: растущий город делает каждого жителя более продуктивным, что провоцирует других людей на переезд и так далее. По мнению Веста, эти суперлинейные модели демонстрируют то, почему города стали самым важным изобретением в истории человечества. Они превратились в идею, говорит он, разблокировавшую наш экономический потенциал и выпустившую на волю нашу изобретательность. Стоило людям начать жить плотными группами, как они создали своего рода поселение, способное к обновлению; город, построенный на торговле мехами, в один прекрасный день дал жизнь Уолл-стрит, а островок на Сене, выбранный за его стратегическое расположение, в конечном итоге может стать местом, полным авангардных художников. “Города — неисчерпаемый источник идей, — говорит Вест. — И это полностью вытекает из уравнений. Как только город вырастает, все тут же начинает ускоряться. Каждая человеческая единица становится более продуктивной и изобретательной. В природе у этого нет аналога. Мегаполисы — это полнейшая биологическая аномалия. Но вы не сможете ориентироваться в современной жизни, не понимая городов. Они — сила, стоящая за всем самым интересным. В них рождается все новое”. После того как Вест и Бетанкур открыли суперлинейные законы, регулирующие каждый город, они заинтересовались тем, чего не объясняли уравнения. Хотя с помощью математики можно предсказать приблизительную производительность конкретной городской территории, она не смогла описать локальные отклонения — эти небольшие различия, сделавшие Бриджпорт непохожим на Бруклин, Новый Орлеан — на Сиэтл, а Остин — на Хьюстон. “Когда я рассказываю о наших урбанистических законах, слушатели в первую очередь спрашивают об этих различиях, — говорит Вест. — Они говорят: “Если все города одинаковы, то что же делает мой город таким уникальным?” В конце концов мы так устали от этого вопроса, что решили найти ответ”. Первым делом физики поняли: эти отклонения сохраняются с течением времени. Бриджпорт, к примеру, был аномально богатым как минимум сто лет, в Новом Орлеане уровень преступности всегда был очень высок, а Остин перманентно производит больше патентов на душу населения, чем Хьюстон. “И тогда я понял, что не такой это глупый вопрос, — говорит Вест. — Отклонения не были случайными или кратковременными тенденциями. Напротив, они, кажется, рассказывали о городе что-то важное”. Кроме того, прочность этих различий указывала на возможность выявления скрытых корреляций урбанистической жизни. Что, скажем, делает Остин самым новаторским техасским городом? Почему Кливленд всегда был таким бедным? Почему в Санта-Монике появляется так много новых брендов? Пока Вест и Бетанкур открывали для себя массу интересных моделей (например, лучший способ снизить уровень преступности — привлечь в город молодых выпускников вузов), одну из самых удивительных своих находок они сделали благодаря старому опросу принстонских психологов Марка и Элен Борнштейн78. В начале 1970-х Борнштейны высчитали среднюю скорость пешеходов в десятках городов мира, от Женевы до Иерусалима. Они отметили 18-метровый отрезок тротуара, а затем просто засекли время, за которое случайные пешеходы его преодолевали. Самое интересное, что обнаружили психологи, — ритм жизни тесно связан с плотностью населения: чем больше людей жило в городе, тем быстрее они передвигались. Несмотря на то что физики ссылаются на этот документ как на еще одно свидетельство в поддержку суперли- нейного вычисления — чем больше плотность населения, тем выше скорость, — они также открыли и неожиданную взаимосвязь. Оказалось, существует некое связующее звено между скоростью движения и производством патентов: в городах с необычайно стремительными пешеходами появлялось больше новых изобретений. (Оба городских измерения последовательны во времени.) Вест и Бетанкур попытались перевести эту своеобразную связь на язык физики. Они сравнили городских жителей с частицами, стремительно отскакивающими друг от друга и уносящимися в неожиданных направлениях. В самых творческих городах происходит то же самое, только с большим количеством столкновений. Конечно, эти межличностные столкновения — человеческое трение в многолюдном пространстве — могут быть неприятными. Нам не хочется разговаривать с незнакомцами в метро или расталкивать других пешеходов. Тем не менее Вест настаивает, что во всех успешных городах всегда немного неуютно. Он говорит о целях городского планирования как о поиске возможности свести к минимуму стесненные обстоятельства людей, увеличивая при этом человеческое взаимодействие. В конце концов, жители Гудзон-стрит не прочь пообщаться друг с другом на улице или поболтать с мясником, покупая мясо. Как отмечала Джекобе, устройство ее манхэттенского района — нерегулярность улиц, плотность расположения особняков — означало, что она не чувствовала себя в центре огромного мегаполиса, переполненного незнакомцами. Это поддерживало близкие отношения и способствовало наиболее значимым формам общения. Поэтому жители и называли свой район Виллидж (деревня). В последние десятилетия, однако, многие быстрорастущие города Америки, такие как Феникс и Риверсайд, преследовали совершенно иную городскую модель. Они сконцентрировались на смягчении нежелательных взаимодействий, отказавшись от переполненных общественных мест и распространения знаний ради домов на одну семью. Правда, Вест и Бетанкур отмечают, что этот пригородный комфорт по многим городским показателям тесно связан с низкой производительностью. (Некоторые экономические исследования показали, что удвоение плотности городской застройки повышает производительность на 28%.) В Фениксе, например, последние сорок лет уровень доходов и количества изобретений был ниже среднего. “Вы смотрите на эти быстрорастущие города, и они напоминают вам ландшафтные опухоли, — говорит Вест с присущим ему пафосом. — Они демонстрируют крайние уровни роста, но это неустойчивый рост. Потому что они еще не разработали необходимые виды взаимодействия, способные привести к новым идеям. Вы не можете вечно расти на обещаниях дешевой земли”. Вест противопоставляет длительную слабость Феникса Сан-Хосе — городу, который последние сорок лет славится необычайным новаторством. (Данные красноречивы: пока Феникс занимает 146-е место в списке американских городов, производящих патенты на душу населения, Сан- Хосе стоит на втором79.) В самом деле, даже когда фермы в регионе Сан-Хосе выращивали по большей части грецкий орех и абрикосы, а до Силиконовой долины было еще далеко, здесь производилось аномально большое количество патентов на душу населения. “В этом городе есть нечто, делающее его особенно удачливым в сфере изобретательства, — говорит Вест. — Причина того, что здесь разместилась Силиконовая долина, лежит в местной культуре. Это не историческая или географическая случайность, все дело в цифрах. На данный момент уравнение не скажет вам, почему регион Сан-Хосе всегда был таким новаторским. Все, что оно может показать, это что Силиконовая долина — необычайно творческое место. Она по-настоящему выделяется на фоне остальных”. жүктеу/скачать 1,28 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|