Джона Лерер – Вообрази

жүктеу/скачать 1,28 Mb.

бет	12/16
Дата	09.07.2022
өлшемі	1,28 Mb.
	#147364

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 16

Байланысты:
Dzhona Lerer Voobrazi Kak Rabotaet Kreativnost

Парадокс Шекспира

Homebrew Computer Club — прекрасный пример социализации, определяющей Силиконовую долину. Основанный весной 1975-го в гараже Менло-парка клуб начался с того, что несколько “микрокомпьютерных энтузиастов” разместили по всей Силиконовой долине следующее объявление: ^ссРазрабатываете собственный компьютера Если так, вы можете прийти и объединиться с людьми с похожими интересами. Обмен информацией и идеями, помощь в работе над проектом, все что угодно”. Вскоре клуб перерос гараж и был перенесен в зал физфака Стэнфорда. Хотя встречи были неформальными, они обычно проходили по одному сценарию. Все начиналось с того, что люди задавали вопросы, делились слухами и планами. Затем члены клуба обсуждали недавнее изобретение. Заканчивалось все открытым собранием, во время которого все бродили по аудитории, общаясь с незнакомцами.
Этот инженерный клуб играл важную роль в строительстве Силиконовой долины. По словам одного из основателей Apple, Стива Возняка, первые компьютеры, произведенные компанией, не предназначались для продажи, они были созданы для демонстрации в Homebrew Club. “Я выставлял на столе [в клубе] свою аппаратуру и отвечал на вопросы, — писал Возняк в мемуарах iWoz. — Для меня это был способ установить контакт и заслужить признание. Посмотрите на компьютер, в нем всего несколько чипов. У него единственного имелись клавиатура для ручного ввода данных и экран, на котором можно было что-то увидеть. Я мечтал о том, что однажды смогу создавать устройства, которыми будут пользоваться все”^⁸².
Клуб славился дружеским сотрудничеством, горизонтальным взаимодействием инженеров, встречавшихся в свободное время. Поскольку Возняк продолжал работать над Apple I, он собирал мнения других членов клуба. Они говорили ему, что скоро появятся микропроцессоры, и помогали в устранении неполадок в плате. Они давали советы по работе драйверов флоппи-диска и предлагали помощь в ведении переговоров с поставщиками. По словам Возняка, первоначальное новаторство компьютеров Apple целиком зависело от культуры Homebrew: “На сегодняшний день довольно очевидно, что если вы намереваетесь произвести продукт на миллиард долларов, то процесс разработки вы должны держать в секрете, поскольку миллион человек будут пытаться украсть его. Если бы у меня были намерения открыть компанию и начать продавать товары, я бы, наверное, сел и сказал: “Ну, мы должны выбрать правильный микропроцессор, правильное разрешение экрана”, и так далее. Все эти решения были приняты другими компаниями, и наш компьютер был бы таким же, как их машины, — большой квадратной коробкой с выключателями и лампами без встроенного видеотерминала... И я бы, наверное, крупно провалился”.
Но машины Возняка были другими. Вместо того чтобы проектировать нечто в стиле шоссе 128, он воплотил советы участников своей социальной сети в недорогом компьютере с двадцатидолларовым микропроцессором. Несовершенное устройство представляло собой важный прорыв в удобстве и простоте пользования. А затем, весной 1976 года, Возняк встретился с другим членом Homebrew Club. Тот инженер был убежден, что составляющие Apple могут стать основой для создания нового типа компьютерной фирмы, которая будет продавать свой товар напрямую покупателям. Правда, Возняка это не заинтересовало, у него была солидная работа в Hewlett-Packard и не было желания становиться предпринимателем. Но упертый инженер отказывался принимать “нет” в качестве ответа. Через несколько недель под натиском его аргументов Возняк сдался. И і апреля 1976 года Стив Возняк и его клубный приятель основали Apple Computer. Приятеля звали Стив Джобс.
4
За окном четыре часа дня, а Иосси Варди все еще в пижаме. Его дом расположен в пригороде Тель-Авива, на тихой улочке рядом с университетом. Мы встречаемся на следующий день после национального праздника, и видно, что Варди гулял допоздна. Он извиняется за зевоту и растягивается на диване, сложив руки на пухлом животе. Кажется, будто в любой момент он может снова заснуть^⁸³.
Я здесь, чтобы поговорить с Варди об израильском технологическом буме, который в основном разворачивается в пригородах Тель-Авива. Будучи подобием Силиконовой долины, это место напоминает о конце 1970-х — оно забито молодыми предпринимателями, таскающими с собой бизнес-планы. На окраине города расположены помидорные фермы и оливковые рощи, которые быстро превращаются в характерные офисные парки. Рассмотрим статистику: в 2008 году Израиль привлек порядка г млрд долларов венчурного финансирования, то есть инвестиции делались в маленькие компании с большим потенциалом роста. (Венчурное финансирование рассматривается как одна из лучших новаторских мер, деньги преследуют хорошие идеи.) Это значит, что страна с семимиллионным населением привлекла столько же инвестиций, сколько Франция и Германия вместе взятые. То есть Израиль — крошечный средиземноморский клочок земли размером с Вермонт — имеет в три раза больше венчурного финансирования на душу населения, чем США, и в среднем в тридцать раз больше, чем Западная Европа.
Но Израиль не всегда был технологическим центром, полным успешных стартапов. В 1990-х страна была больше известна оборонным и сельскохозяйственным производствами, она строила современные радиолокационные системы и экспортировала авокадо. “Было очень мало инвестиций в гражданское технологическое производство, — говорит Варди. — Никто не говорил об израильском программном обеспечении, микрочипах или батарейках. Зато говорили о капельном орошении”. Тем не менее к 2009 ^Г°ДУ ^в Израиле было больше компаний, зарегистрированных в NASDAQ, чем в Канаде. Эрик Шмидт, исполнительный директор Google, как-то сказал, что Израиль — второе лучшее место на земле для предпринимателей после США. Исполнительный директор Microsoft Стив Болмер заявил, что “Microsoft настолько же израильская компания, насколько американская”, поскольку значительная часть важных проектов НИОКР ведется в Тель-Авиве. (.Kinect, к примеру, был по большей части сконструирован израильскими инженерами.) За последнее десятилетие в Израиле появилось больше успешных стартапов, чем в Японии, Индии, Корее и Великобритании^⁸⁴.
Иосси Варди находится в центре этого бума. Он участвовал в финансировании более семидесяти технологических компаний в Израиле и вывел двенадцать из них на ІРО. (Один из основателей Google, Сергей Брин, говорил: “Если в Израиле и есть интернет-пирамида, то эта пирамида — Варди”^⁸⁵.) Хотя Варди был неизменным участником израильской политической жизни с 1970-х, его увлеченность техническим сектором началась в ноябре 1996 года, когда вместе со своим старшим сыном Ари- ком он запустил ICQ — первый онлайн-мессенджер для пользователей Windows. “Это была идея сына, — говорит Варди. — Едва ли я тогда знал, что такое интернет”. Тем не менее Варди увидел потенциал в онлайн-общении и профинансировал проект. “Таким образом, в ноябре мы выпустили программу, и она мгновенно распространилась по миру, — вспоминает он. — Через несколько месяцев у нас было сто тысяч подписчиков. И я подумал, что это удивительно. Это была совершенно новая программа, а сотня тысяч людей уже ею пользовалась! Но дела продолжили идти своим чередом. К июлю [1997 года] у нас был уже миллион пользователей. К сентябрю — два миллиона. К декабрю — шесть. Я никогда не видел ничего подобного. А рост продолжался. Когда мы стали крупнее чата AOLyAOL купил нас⁵⁵. Цена превысила 400 млн долларов.
В последнее время Варди взял на себя роль лидера в формировании израильского технологического сектора, превратив его в настоящего конкурента Силиконовой долины, после того как продажа ICQ заняла первые полосы всех израильских газет. Он создал компании, производящие мобильные телефоны, поисковые системы, социальные сети и солнечные электростанции. Только задумайтесь: Израиль расположен на засушливом участке земли, со всех сторон окруженном враждебно настроенными соседями. Государство тратит порядка ю% ВВП на оборону, что является самым высоким уровнем для развитых стран. У него немного природных ресурсов, оно живет от войны до войны и за последние двадцать лет приняло свыше 1,5 млн эмигрантов.
Израиль превратил все это в активы. Посмотрим на размеры страны в контексте земли и населения. “Малые масштабы государства чрезвычайно важны, — говорит Варди. — В Израиле социальная диаграмма предельно проста — каждый знает каждого. И если вы кого-то не знаете, то это отклонение составит всего один градус. Так что вы запросто сможете найти общих знакомых⁵⁵. (Также не последнюю роль играет то, что Израиль — вторая страна мира с самой высокой плотностью населения, в городах здесь живет 91% людей.) Тесная связь израильских сообществ свидетельствует: идеи здесь циркулируют невероятно быстро, знания распространяются безостановочно. Просто взгляните на Варди, который утверждает, что все его стартапы стали результатом общения. “Обычно это происходит так: один приятель рассказывает мне, что у его приятеля есть интересная идея, — говорит он. — А потом и другие люди говорят мне, что идея хороша. И возможно, они расскажут об этом третьим людям, и прежде, чем вы со всем этим разберетесь, уже будет готов план финансирования. Процесс неизменен⁵⁵.
Варди имеет в виду очень специфический тип социальной связи. Давно известно, что у подавляющего большинства людей есть от четырех до семи друзей, социологи называют это тесными связями. Удивительно стабильный показатель для всех культур и стран, наводящий на мысль о том, что мы, по сути, ограничены в создании близких отношений. В конце концов, не так уж много времени в день мы можем тратить на разговоры по телефону и дружеское общение.
Однако это единообразие не затрагивает слабые связи между людьми, встречающимися лишь время от времени. Количество таких связей для каждого человека разное и может зависеть от культуры и страны. Некоторые вроде Иосси Варди развивают обширную сеть знакомств: в какой-то момент я заметил, как Варди прервал разговор по мобильному, чтобы поговорить по городскому, а затем обоих собеседников попросил подождать, чтобы отправить и-мейл. Ежегодно он посещает свыше пятидесяти конференций, посвященных самым разным темам, и редко отклоняет прочие приглашения. “Большую часть дня я трачу на заведение новых знакомств, — говорит Варди. — Чем их больше, тем лучше⁵⁵.
Для начала отказаться от этих случайных знакомств довольно легко. Почему их количество должно иметь значение? Мы редко видимся с этими людьми, их влияние на нас кажется незначительным. Тем не менее слабые связи — важный ингредиент творчества, поэтому в городах вроде Тель-Авива или Сан-Хосе, где поощряется широкий круг общения, так много новаторов. Социолог из Принстона Мартин Руеф выяснил, насколько важны такие контакты для отдельных предпринимателей^⁸⁶. Он опросил 766 выпускников Стэнфордской бизнес-школы, занимающихся собственным бизнесом. Больше всего его интересовала структура их социальных связей. Руеф отметил, что у большинства предпринимателей был довольно ограниченный круг общения. Их многочисленные близкие друзья вращались в том же кругу и интересовались тем же, что и респонденты. Вместо того чтобы приятельствовать с людьми из других компаний, они вкладывались в отношения с близкими. И это неудивительно: мы по природе своей единоличны и предпочитаем общаться с теми, кто на нас похож^⁸⁷.
Но не у каждого бизнесмена столь ограниченный круг общения. На самом деле Руеф нашел нескольких предпринимателей, сознательно развивающих слабые связи и неожиданные знакомства. Тусовкам с коллегами и близкими друзьями эти люди предпочитали богатую и разнообразную сеть контактов, полную неожиданных взаимодействий и “информационной энтропии”. (Энтропия появляется, когда система определяется наличием беспорядка — подумайте о запруженном людьми тротуаре.) Эти предприниматели болтали со случайными знакомыми на конференциях и заводили беседы с незнакомцами в кафе. Иными словами, они были подобны Иосси Варди, постоянно подвергаясь воздействию множества других людей.
Затем Руеф проанализировал деятельность тех же предпринимателей, используя досконально продуманные показатели новаторства. Он подсчитал количество поданных ими патентных заявок и отследил деятельность их торговых марок. Он оценил оригинальность их товаров и наделил бонусными баллами за работу в “неиспользуемых нишах”. А затем сравнил подборку их изобретений со структурой их кругов общения. Результаты ошеломляли: бизнесмены с энтропийными сетями, полными случайных знакомств, были в три раза сильнее склонны к новаторству, чем те, кто предпочитал узкий круг близких друзей. Вместо того чтобы застрять среди себе подобных, обдумывая то же самое, что и все остальные, они изобретали то, что приносило прибыль.
Есть нечто пугающее в данных Руефа: в конце концов, мы считаем бизнесменов творческими людьми. Если кому-то приходит в голову блестящая идея новой компании, мы думаем, что он или она гораздо креативнее большинства из нас. Поэтому люди вроде Билла Гейтса, Ричарда Брэнсона или Опры Уинфри становятся иконами. Но исследование Руефа показывает, что, думая об одном-единственном примере, мы упускаем реальную историю изобретений. Наиболее творческие идеи, оказывается, не приходят к нам, когда мы одни. Они появляются благодаря нашему кругу общения, знакомствам, которые вдохновляют нас на что-то новое. Иногда самыми
важными людьми в нашей жизни становятся те, кого мы едва знаем.
Неожиданной силой слабых связей объясняется и израильский технический бум. Как отмечает Варди, связи местных жителей ускоряют темпы новаторства: когда незнакомцы обмениваются опытом, возникает новое знание. К примеру, после того как ICQ была продана AOL, в техническую среду пришло множество молодых выпускников вузов, каждый гнался за выгодной мечтой. “Вдруг оказалось, что любой парень с пусть даже плохой идеей запускал на ее основе проект, — говорит Варди. — И несмотря на то, что большинство этих идей были слабыми, а многие компании быстро закрылись, конкуренция была велика для всех. Появился такой приток новых людей, что мы смогли очень быстро построить высокотехнологичное общество. Мы начали учиться друг у друга⁵⁵. В этом и заключалась польза от изобретения ICQ — оно превратило узкий круг близких людей в обширную сеть случайных знакомых.
Естественно, Израиль — не единственная страна, пытающаяся привлечь венчурные инвестиции. Многие города на протяжении десятилетий пытались повторить успех Силиконовой долины, стремясь (часто безуспешно) создать регион, в котором могли бы появиться компании, подобные Google и Apple. И как же Израилю, маленькой стране с длинным списком проблем, удалось стать столь динамично развивающимся инкубатором высоких технологий? Что такого есть в Тель-Авиве, что превращает его предпринимателей в неиссякаемый источник новых идей?
Один из ответов Варди шокирует: военные. Поскольку Израиль — очень маленькая страна, он не мог поддерживать большую регулярную армию. Поэтому армия обороны Израиля полностью зависит от резервистов, большинство израильтян в возрасте до 45 лет призываются на службу на несколько недель в году.
Хотя многие жалуются на обязательную службу — ее давно считают тормозом экономического развития, — она также является важнейшим источником изобретений. По словам Варди, все просто: резервисты помогают поддерживать обширную сеть слабых связей по всей стране, поскольку солдаты каждый год знакомятся в своих подразделениях с кем-то новым. Вместо того чтобы тусоваться со старыми друзьями, они вынуждены общаться с самыми разными людьми. “Это похоже на встречу выпускников, растянувшуюся на месяц, — говорит Варди. — Вы встречаетесь с людьми, вы болтаете. Служба в резервных войсках поддерживает ощущение крошечности страны”. Это объясняет, почему одно конкретное подразделение в армии обороны Израиля дало жизнь трем успешным компаниям — /CQ, Check Point Software и NICE Systems.
Все дело в том, что сети знакомств в Израиле стали походить на наиболее эффективные городские кварталы. То, что Джейн Джекобе считала характерным для Гудзон- стрит, подходит и Тель-Авиву. В этих местах нашли способ увеличить человеческий капитал, заставив людей общаться.
5
В конце 1990-х, когда дотком-лихорадка достигла предела, многие энтузиасты из мира технологий предсказывали, что города вскоре устареют, станут пережитками аналоговой эпохи. В конечном итоге почему мы, обладая всеми этими видеочатами и электронной почтой, должны жертвовать качеством жизни ради жизни среди незнакомцев? Дешевая связь должна привести к снижению цен на недвижимость, а нули и единицы, мчащиеся по оптоволоконному кабелю, будут поставлять нам все виды человеческого общения.
И все же пессимистичный для городов прогноз не сбылся. На самом деле данные свидетельствуют о противоположном: города стали необходимы как никогда раньше^⁸⁸. Гарвардский экономист Эдвард Глезер изучал влияние интернета на межличностное общение. Самое интересное, что он выяснил, — интернет увеличил количество возвращений к подобному общению. “Ум и творчество стали играть в современной жизни более важную роль, — говорит Глезер. — И как же нам поумнеть? Даже в век технологий мы приобретаем знания, общаясь с другими умными людьми. Поэтому мы платим огромные деньги за квартиру на Манхэттене, в Кембридже или Силиконовой долине. Появление газет не сделало города менее значимыми. И интернет на это не способен”^⁸⁹.
Рассмотрим исследование, проведенное Мичиганским университетом. Ученые объединили несколько групп людей и предложили им вместе поиграть в сложную игру. Такое же задание получили и несколько других групп, только людей попросили общаться друг с другом с помощью электронной почты и мессенджеров. Люди, общавшиеся лично, быстро справились с проблемой, найдя хороший способ объединиться. А те, кто общался дистанционно, не смогли друг с другом взаимодействовать. Хотя они обменялись примерно таким же количеством информации, им не хватило неожиданностей, возникающих при личном общении. В результате с проблемой они так и не справились¹.
Аналогичный вывод можно сделать и из проведенного в 2010 году исследования² Айзека Коэна из Медицинской школы Гарварда. Ученый задался простым вопросом: как территориальная близость влияет на качество научных исследований? Чтобы это выяснить, он проанализировал свыше тридцати пяти тысяч научных статей, отмечая местонахождение каждого соавтора. (По словам Коэна, “исследование потребовало от маленькой армии студентов нескольких лет работы⁵⁵.) По окончании сбора данных связь стала очевидной: если соавторы жили поблизости, их статьи были гораздо более качественными, что измерялось последующим цитированием. Лучшие исследования проходят, когда ученые работают в десяти метрах друг от друга, а худшие — когда соавторы находятся в километре или дальше. “Специально для тех, кто хочет, чтобы люди эффективно работали вместе, эти результаты подчеркивают необходимость создания архитектуры и условий, поддерживающих постоянный физический контакт⁵⁵, — говорит Коэн. Иными словами, самые важные наши идеи на экране не появятся. Их скорее можно найти в простой беседе, в обмене мнениями среди ученых, находящихся в одном помещении.
Это не значит, что мы обязаны забросить интернет. Напротив, технологические ограничения должны вдохновить нас на обдумывание природы наших онлайн-взаимодействий. Нам нужно гарантировать, что наши электрон-

Elena Rocco. Trust Breaks Down in Electronic Contexts but Can Be Repaired by

Some Initial Face-to-Face Contact. Proceedings of the SIGCHI Conference on
Fluman Factors in Computing Systems, 496-502.

K. Lee, J. Brownstein, R. Mills, I. Kohane. Does Collocation Inform the Impact of

Collaboration? PLoS ONE 5 (12): еі^іу^Яоѵло.ц-уі /journal.pone.ooi^iy() ные контакты не снижают количество реальных, не мешают аналоговому общению в реальном мире. Twitter приносит пользу, но он не может заменить балета Гудзон-стрит, так же как слабые связи в Facebook не смогут заменить слабые связи в реальном мире. Хотя интернет стал главным инструментом в повышении эффективности, сделав поиск информации более простым и доступным, ему придется постараться, чтобы повысить особую способность делать случайные изобретения. Иногда самая важная мысль приходит, когда мы даже не знаем, что именно нам нужно.
И это возвращает нас к прочной власти мегаполиса — места, постоянно подкидывающего неожиданности и сюрпризы. Когда мы прогуливаемся по многолюдному тротуару, мы встречаем людей, которых не хотим встречать, и получаем ответы на вопросы, которые и не думали задавать, знания стекаются к нам отовсюду. Если интернету суждено стать катализатором творчества, то мы должны создавать сайты, действующие наподобие наших самых новаторских городов. Вместо того чтобы делиться ссылками с друзьями, анонимно комментировать чей-то блог или отфильтровывать мир так, чтобы он соответствовал нашим интересам, мы должны взаимодействовать с незнакомыми людьми и идеями. У интернета есть богатый творческий потенциал, его распирает от причудливости и оригинальности, он полон людей, готовых поделиться своими работами и мыслями. Что нам сейчас нужно, так это виртуальный мир, объединяющий нас в реальности.
Важность городов свидетельствует о необходимости обмена идеями. Не имеет значения, происходит этот обмен на Гудзон-стрит, в баре, полном инженеров, или на военных сборах, важен сам факт обмена. Главное, что этот го
родской танец не может быть заранее поставлен или проконтролирован сверху. Напротив, творчество мегаполисов тесно связано с их свободой, рождающейся в их природном хаосе и плотности населения.
Джеффри Вест прояснил это, сравнивая города с корпорациями. Поначалу городские кварталы и фирмы кажутся похожими. Каждый из них являет собой скопление людей на четко определенном физическом пространстве. В обоих есть инфраструктура и человеческий капитал, мэр города — тот же генеральный директор корпорации.
Но выясняется, что города и компании имеют фундаментальное различие: города практически никогда не умирают, в то время как компании страшно эфемерны. Как отмечает Вест, жуткий ураган не смог уничтожить Новый Орлеан, а ядерная бомба не стерла с карты Хиросиму. И напротив, средний срок жизни современной корпорации составляет лишь сорок пять лет¹. Эта недолговечность свойственна лишь небольшим компаниям: только две из двенадцати компаний в индексе Dow Jones еще работают, в то время как 20% из списка Fortune 500 исчезают каждые двадцать лет.
Это приводит нас к закономерному вопросу: почему корпорации столь недолговечны? Потратив 25 тыс. долларов на статистику более чем восьмидесяти пяти современных компаний, Вест и Бетанкур выяснили, что их производительность не растет с увеличением размера компании, в отличие от городов. На самом деле происходит обратное: чем больше сотрудников, тем ниже их производительность. (Если города суперлинейны, то компании сублинейны и показывают рост по экспоненте 0,9.) По словам Веста, это снижение производительности коренится в сниже-
1 Лгіе de Geus, Peter Senge. The Living Company (Cambridge: Harvard Business
School Press, 1997).

Несмотря на то что от размера города зависит продуктивность его жителей, в больших корпорациях наблюдается обратная тенденция.
нии уровня новаторства. Вместо того чтобы имитировать структуру свободных городов, корпорации минимизируют взаимодействие между людьми, приводя к сокращению количества новых идей. Они возводят стены и устанавливают иерархию. Они удерживают сотрудников от отдыха и озарений. Они приглушают разговоры, препятствуют инакомыслию и душат социальное общение. Вместо того чтобы поощрять творчество сотрудников, они становятся одержимыми незначительной эффективностью.
Опасность в том, что дефицит новых идей в конечном итоге приводит к снижению прибыли, что делает компанию более уязвимой к неустойчивости рынка. Поскольку она должна поддерживать высокооплачиваемых сотрудников, а ставки начальников увеличились в размерах, даже незначительное нарушение может привести к колоссальным потерям, потому что компания не сможет адаптироваться. “Психология Уолл-стрит заключается в том, что фирмы не могут остановить свой рост, — говорит Вест. — Но сублинейная природа данных предполагает, что этот рост несет реальные недостатки”.
В глазах Веста непостоянство корпораций иллюстрирует реальную силу метрополии. В отличие от компании, управляемой сверху вниз высокооплачиваемыми директорами, города непослушны и в значительной степени застрахованы от велений политиков и застройщиков. “Подумайте о том, насколько бессильны мэры, — говорит Вест. — Они не могут диктовать людям, где им жить, чем заниматься и с кем общаться. Городами нельзя управлять, и это делает их столь энергичными: внушительные толпы натыкаются друг на друга и, возможно, обмениваются од- ной-двумя идеями. И такое спонтанное общение, такие непредсказуемые встречи позволяют городу оставаться в живых”.
Вест иллюстрирует эту точку зрения, рассказывая об Институте Санта-Фе, в мозговом центре которого он и Бетанкур работают. Сам по себе институт является разрозненным набором общих помещений, старых диванов и крошечных кабинетов, в комнате с кофейным автоматом всегда полно народу. “В институте всегда есть шанс с кем-то случайно столкнуться. — говорит Вест. — Здесь никогда не бывает запланированных совещаний, зато много незапланированных разговоров. Это похоже на маленький город”. (А еще это напоминает Ріхаг^ где все пользуются одним туалетом.) Когда я был в институте, мы с Вестом отправились в холл Кормака Маккарти, где писатель создает большую часть своих работ. За сорок пять минут физик и романист успели обсудить рыбу без жабр, редактуру и конвергентную эволюцию. “Именно такие вещи делают это место столь замечательным, — говорит Вест, прежде чем перечислить все те изобретения, что были сделаны в институте¹. — Кому-то может показаться, что мы здесь

Краткий список того, что было придумано в институте, включает в себя биологическое масштабирование, теорию хаоса и квантовую космологию.

несем всякую чушь, зря тратим время. Возможно, так оно и есть. Но еще здесь делают открытия”.
В этом и заключен смысл городов: перенаселенность принуждает нас к общению. Мегаполисы дают возможность исследовать идеи, которые мы никогда не стали бы обдумывать в одиночку, и общаться с незнакомцами, которых мы бы иначе проигнорировали. Это не всегда приятный процесс, поэтому многие переезжают в пригороды, но он продолжает оставаться важным. Его определяют су- перлинейные уравнения Веста и Бетанкура — они измеряют предсказуемые скачки в новаторстве, которые происходят, когда случайные прохожие на тротуарах обмениваются идеями друг с другом. Иногда подобное взаимодействие приводит к тому, что кто-то подает заявку на патент или рассматривает старую проблему под принципиально новым углом. А иногда улица приводит к латиноамериканскому клубу, где они слышат незнакомые ритмы. Человеческое трение высекает искру.
Глава 8
Парадокс Шекспира
Нет человека, который был бы как остров\
Джон Донн
Несколько лет назад Дэвид Бэнкс, занимавшийся статистикой в Университете Дьюка, написал статью “Проблема изобилия гениев”². Все просто — человеческая гениальность не разбросана случайно во времени и пространстве. Напротив, гении чаще появляются в небольших кластерах. (Как отмечает Бэнкс, гениальность представляет собой “сгустки неоднородности”.) В своей статье он приводит в пример Афины в период между 440 и 380 годами до н. э. Он пишет, что в то время древний город был прибежищем потрясающего количества гениев — Платона, Сократа, Перикла, Фукидида, Геродота, Еврипида, Софокла, Эсхила, Аристофана и Ксенофонта. Все эти мыслители серьезно повлияли на западную цивилизацию, и тем не менее все они жили в одном месте в одно время. Или взгляните на Флоренцию между 1450 и 1490 годами. За четыре десятка лет город, в котором жило меньше пятидесяти тысяч чело-

Пер. А. Нестерова. — Прим. перев.
http: //www monad.com / sdg/Journal/genius.html век, дал миру множество великих художников, таких как Микеланджело, Леонардо Да Винчи, Боттичелли, Гиберти и Донателло.

Что вызывает подобные всплески творческой активности?^⁹⁰ Бэнкс быстро отказался от обычных исторических объяснений вроде необходимости мира и процветания, указав, что Афины в то время были вовлечены в ужасную войну со Спартой, а Флоренция потеряла половину населения во время эпидемии чумы. Он также отверг гипотезу “парадигмы вещей”, утверждавшей, что гениальность процветает во время глобальной интеллектуальной революции. Парадокс этого объяснения в том, говорит Бэнкс, что оно не учитывает изменения парадигмы, которые не приводят к всплеску гениальности. В своей научной статье Бэнкс сделал неутешительный вывод: “Проблема изобилия гениев — едва ли не самый важный вопрос, который я мог бы себе представить, но в его решении был достигнут лишь очень незначительный прогресс”. Феномен так и остался загадкой.
Тем не менее это не совсем тайна. Хотя мы можем никогда не узнать, почему Платон родился именно в Афинах, а Флоренция стала художественным центром, давайте попытаемся понять причины кластеризации гениев. Изобилие неслучайно.
1
Когда в середине 1580-х годов Уильям Шекспир приехал в Лондон, город был в апогее театрального бума. Здесь одновременно работали несколько десятков новых театров, большинство из которых играли различные спектакли шесть дней в неделю. В обычный вечер в театры ходили 2% лондонцев, треть населения смотрела постановки не реже раза в месяц. Это значит, что театральная индустрия одновременно существовала и в условиях конкуренции — в этом бизнесе работала по меньшей мере дюжина компаний — и испытывала нехватку талантов. Поэтому, хотя у Шекспира был незначительный опыт работы в театре, он оставил жену и двух малолетних детей и переехал в Лондон¹.
Его новое место жительства было одним из самых густонаселенных за всю человеческую историю. Порядка двухсот тысяч жителей поселились на нескольких квадратных милях берега Темзы. На самом деле нехватка места была столь велика, что новые кварталы возводились поверх старых кладбищ, в стенах подвалов было полно человеческих костей. Хотя у этой беспрецедентной плотности населения имелись недостатки — беспорядки и чума оставались перманентной угрозой, плотность населения также несла и экономическое преимущество: заработная плата в столице больше чем на 50% превышала уровень по стране. (Оказывается, суперлинейные уравнения Веста и Бетанкура можно применить и к XVI веку.) В результате Лондон продолжал привлекать толпы таких молодых людей, как Шекспир. Считается, что к 1590 году больше половины населения города было моложе двадцати лет.
Театры находились в центре этого человеческого водоворота, они были местами притяжения в переполненном
1 Рекомендую следующие книги про Шекспира и его время: Stephen Greenblatt, Will in the World: How Shakespeare Became Shakespeare (New York: Norton, 2004); Marjorie Garber, Shakespeare After All (New York: Anchor, 2005); James Shapiro, A Year in the Life of William Shakespeare: 1599 (New York: Harper Perennial, 2006) и П. Акройд. Шекспир, биография. М.: КоЛибри, 2009.
городе. Большинство новых театров строилось на окраинах Лондона, рядом с борделями, тюрьмами и психушками. Земля здесь была дешевле, но театры только выигрывали от того, что находились за чертой города. Это значило, что они могли работать безо всяких правил. Шекспира, по всей вероятности, впервые поставили в Rose в Саус- уорке — новом театре с оштукатуренными стенами и соломенной крышей. Хотя его внутренний двор был всего 14 м в диаметре, он вмещал две тысячи человек, количество зрителей в три раза превышало то, что есть в современных театрах.
В 1587 году, сразу после прибытия Шекспира в Лондон, в Rose была поставлена пьеса Кристофера Марло “Тамерлан великий”. Это эпическая драма, изобилующая боевыми колесницами, настоящими пушками и фальшивой кровью. Хотя ее сюжет довольно примитивен — речь в пьесе идет о скифском пастухе, который становится царем, — Марло открыл новое направление в драматургии, известное как белый стих, при котором строки связаны между собой размером, а не рифмой. Новая литературная форма позволила Марло наполнить пьесу естественными диалогами. Она отделяла театр от поэзии, которую Марло называл “рифмованными банальностями”, и двигала к повествованию, зависящему от персонажей.
Для впечатлительного Шекспира “Тамерлан” стал откровением. Марло показал ему возможности сцены, создав вещь, которая была одновременно доступной и глубокой. Он превратил предсказуемый сюжет морализаторской пьесы в нечто более интересное, в просторечную драму с вечными темами. Это было больше чем развлечение — пьеса захватывала.
Но Шекспиру, скорее всего, тяжело было смотреть “Тамерлана”. Конечно, было почти невозможно встретить драматурга со столь схожей биографией — Марло также родился в 1564 году в семье простолюдина из провинциального города, — и создающего пьесы, которые Шекспир сам хотел бы написать. Кроме того, у конкурента имелось то, чего Шекспир был лишен: университетское образование. В начале 1580-х Марло получил стипендию Кембриджского университета. (Ее давали “бедным студентам, подающим надежды, — например, способным написать стихотворение”.) Марло выбрал занятия искусством и большую часть времени переводил Овидия и Вергилия.
Шекспир извлекал собственную выгоду из образовательных просмотров “Тамерлана”. Хотя Марло заимствовал сюжет у серии популярных исторических книг, он обогатил пьесу экзотическими деталями, отсылающими к Персии и Турции, пьеса была полна историями о гаремах и балах древних африканских царей. Одним из главных источников знаний для Марло стал дорогостоящий манускрипт фламандского географа Абрахама Ортелиуса. Драматург не мог его себе позволить, но это было неважно — Кембридж владел двумя экземплярами.
Как мог Шекспир конкурировать с Марло? У него не было доступа к обширной научной библиотеке или авторитета, появляющегося вместе с университетским образованием. (В 1592 году драматург Роберт Грин бичевал Шекспира за то, что тот был необразованной “вороной- выскочкой”.) Вместо того чтобы переводить поэзию Древнего Рима, Шекспир провел юные годы в качестве актера, познавая ремесло изнутри. Казалось, он создан для чтения чужих произведений, а сам он никогда не напишет ничего запоминающегося.
Шекспира спасла эпоха. Благодаря смешению новых институций и правил елизаветинская Англия оказалась идеальным местом для начинающего молодого драматурга. С одной стороны, это был век одержимости театром: ни одно общество так не жаждало смотреть театральные постановки. В результате начинающие авторы вроде Шекспира могли получить работу и набраться опыта. С другой стороны, хотя лондонцы и ходили в театры, они также были первооткрывателями литературной культуры, в которой книги становились важной частью общественного дискурса. Во многом это связано с тем, что в XVI веке в Англии значительно повысился уровень грамотности — со времен Древних Афин ни в одном городе не жило столько людей, умевших читать. Хотя историки считают, что к 1510 году читать умел лишь і% англичан, к моменту приезда Шекспира в Лондон уровень грамотности приблизился к 50%.
В других странах дела обстояли иначе. Правительственный опрос католической Франции, например, свидетельствует, что в промежутке времени между 1686 и 1690 годами 75% населения страны не умели расписываться. Акцент на текстуальной интерпретации в протестантской Англии может объяснить эту разницу. Поскольку Реформация призвала массы к чтению, она также помогла создать новый книжный рынок — во время правления королевы Елизаветы было издано свыше семи тысяч наименований книг. (К ібоо году в районе Ковент-Гарден работало больше сотни независимых издательств, а жители жаловались, что на улицах воняет тушью.) Конечным результатом стала значительная демократизация знаний, а Шекспир и его современники получили доступ к огромному количеству новых историй и старых текстов. Драматургам не нужны были Кембридж с Оксфордом. Им был нужен книжный магазин.
Книжное изобилие было особенно важным в начале карьеры Шекспира. В 1587 году — тогда же, когда Шекспир начал писать свою первую пьесу, — друг детства драматурга Ричард Филдс из Стратфорда, ставший издателем, опуб
ликовал “Хроники Англии, Шотландии и Ирландии” Рафаэля Холиншеда. Шекспир не мог позволить себе купить эту книгу, но, похоже, Филдс разрешил молодому автору пользоваться своим магазином как библиотекой. Вскоре Шекспир уже изучал “Хроники” в поисках историй, которые могли бы конкурировать с великолепным “Тамерланом”. Он начал с царствования Генриха VI — эпохи, когда английский двор раздирали мелкие междоусобицы. Там были похоть и кровь, любовь и месть, убийства и заговоры. Шекспир нашел свой сюжет.
Премьера состоялась в 1592 году в Rose, и это был успех. Толпы лондонцев восторгались тем, что со сцены показывали их собственную жизнь, было нечто пикантное в том, что английского монарха играет простолюдин. А еще там хватало насилия. Благодаря Марло Шекспир усвоил, что публика наслаждается видом крови, поэтому включил в пьесу бои на мечах и колото-резаные раны. К тому времени как трилогия была закончена, Шекспир стал одним из самых популярных драматургов Лондона.
Однако он только начинал познавать ремесло. На самом деле у пьес о Генрихе VI было так много общего с “Тамерланом”, что ученые XVIII века полагали, будто большую часть текста написал Марло. Не помогало и то, что некоторые персонажи казались грубыми карикатурами, которым отчаянно не хватало человечности поздних шекспировских творений. Если бы эти пьесы были всем, что сделал Шекспир, то мы бы никогда о нем не узнали. Такая писанина не заслуживает того, чтобы ее автора помнили. Шекспир не сразу стал одаренным молодым драматургом, для начала ему нужно было развить свою гениальность.
Именно поэтому культурная среда так много значит. Хотя Шекспира часто считают необъяснимо талантливым человеком, чьи работы живут вне времени, оказывается, он всецело зависел от времени, в котором жил. Сумбур елизаветинской эпохи позволил ему стать драматургом и дал возможность превратиться из жалкого подобия Марло в величайшего драматурга всех времен. Иным словами, Шекспир напоминает нам, что культура во многом определяет творчество.
К сожалению, часто бывает так, что она нас ограничивает. Вместо того чтобы усиливать коллективное воображение, мы усложняем художникам и изобретателям процесс создания нового. Мы душим новаторство и препятствуем авангарду. Мы встаем на пути гениев.
Но в какой-то момент мы делаем все правильно. Мы попадаем в идеальную культурную среду, которая предлагает людям новые творческие пути. Результат — изобилие гениев: всплеск одаренности столь мощен, что нам кажется — такое больше никогда не повторится.
И это возвращает нас в елизаветинскую Англию. Тогдашнее общество сделало все правильно, позволив писателям раскрывать потенциал. Посмотрите на список гениев, окружавших Шекспира. Конечно, это Марло, но также были еще Бен Джонсон, Джон Мильтон, сэр Уолтер Ралей, Джон Флетчер, Эдмунд Спенсер, Томас Кид, Филип Сидней, Томас Нэш, Джон Донн и Фрэнсис Бэкон. Хотя большинство этих людей вышли из самых низов, они смогли изобрести новую литературу. Мы до сих пор занимаемся бумагомарательством в их тени.
Триумф Шекспира тесно связан с этим литературным расцветом. Только взгляните на его библиотеку — это бесконечное разнообразие текстов. Если Колридж был, как говорится, последним человеком на земле, читавшим все подряд, то Шекспир был первым¹. Хотя его полки ломились

Как говорит Просперо в “Буре”, “С державой совладать?/С него довольно

его библиотеки!..” (Пер.М. Донского.) от добропорядочного легкого чтива вроде “Трагической истории Ромеуса и Джульетты”, “Декамерона” и “Гептаме- рона”, там также было много популярных романов. (Шекспир питал слабость к итальянской бульварной литературе.) Он заимствовал не только у Овидия и Плутарха, но также из исторических книг, давая жизнь своим королям прямо по “Хроникам”. А еще были модные памфлеты, литература улиц, которую Шекспир постоянно использовал в своих пьесах. Он читал Эдмунда Спенсера и Чосера, своих английских предшественников, но также и рукописи молодых поэтов, таких как Джон Донн. А еще он шпионил за кол- легами-драматургами: штудировал сонеты Томаса Уотсона и позаимствовал у Грина историю Пандосто. (По сути, все шекспировские сюжеты, от “Гамлета” до “Ромео и Джульетты”, были взяты им из сторонних источников.) И он никогда не прекращал воровать у Марло.
Но Шекспир не просто читал эти тексты и крал их лучшие моменты, он делал их своими, объединяя их друг с другом. Иногда такой литературный подход доставлял Шекспиру проблемы. Коллеги неоднократно обвиняли его в плагиате, по крайней мере по современным стандартам. Но эти обвинения не принимаются во внимание, потому что драматург стал первопроходцем нового метода, при котором его творчество питали все мыслимые источники. Для Шекспира акт творения был неотделим от акта объединения всего и вся.
Бену Джонсону принадлежит авторство знаменитой фразы, что Шекспир “был вне времени, но на все времена”. С одной стороны, Джонсон прав: “Макбет”, “Король Лир” и “Буря” — произведения бессмертные. Не мы читаем эти пьесы, а они нас. Хотя Шекспир был окружен литературными гениями, его собственный гений остался непревзойденным.
С другой стороны, Джонсон жестоко ошибался насчет Шекспира. Во многом бард принадлежал своему времени, он был тем мастером, который мог появиться только в Лондоне и только в XVI веке. Дело не в том, что Шекспир воровал. Просто впервые за долгое время появилось то, что можно украсть, и никто не остановил драматурга. Казалось, Шекспир понимал это — он был предельно внимателен к зависимости своего гения от тогдашней культуры. Один из самых известных монологов в “Гамлете” звучит тогда, когда главный герой, обращаясь к актерам, дает советы по их ремеслу. Гамлет настоятельно призывает их задуматься о “всяком веке и сословии” и трансформировать свое окружение в “его подобие и отпечаток”¹. Персонаж описывает реальность творчества. Для Шекспира его искусство было неотделимо от водоворота событий вокруг. Поэтому он воровал сюжеты, читал итальянские романы и слушал болтовню толпы. Конечно, у него был потрясающий талант драматурга. Но одного таланта недостаточно. Шекспир был автором на все времена, но жить он мог только в свое время².
2
В 1990 году экономист Пол Ромер вывел новую теорию экономического роста³. И хотя в ней много заумных уравнений, ее посыл невероятно прост: идеи — это неисчерпаемый ресурс. Хотя экономика уходит корнями в дефицит материального мира, у идей нет конкурентов. От того

Пер. М. Лозинского. — Прим. перев.
Печально, но творческий расцвет английской литературы был кратким: в 1642 году пуритане прикрыли общественные театры.
Paul Romer. Endogenous Technological Change. Journal of Political Economy 98 (1990): 71-102.

что знание распространяется от человека к человеку, оно не изнашивается и не уменьшается. Вместо этого, становясь более распространенными, идеи становятся еще и более полезными — их потребление ведет к увеличению прибыли и количества новых изобретений. “Основная мысль теории в том, что есть большая разница между предметами и идеями, — говорит Ромер. — Делясь предметами, мы делаем их менее ценными. За старую машину вы не переплачиваете, поскольку она уже была в употреблении. Но с идеями так не получится. Мы можем делиться ими, не обесценивая их. Недостатка в них быть не может”.
Теория Ромера определяет значение творчества. По сути, она утверждает, что широкое распространение информации — это прекрасно. “Дело в том, что одни идеи естественным образом вдохновляют другие, — говорит Ромер. — Поэтому места, облегчающие обмен идеями (вспомните, к примеру, о Силиконовой долине и елизаветинской Англии), становятся более производительными и новаторскими, чем остальные. Потому что, когда идеями делятся, они никуда не деваются. Они размножаются”^⁹¹.
Вопрос, конечно, в том, как создать эту “множительную” культуру. Хотя города по своей природе вдохновляют на обмен идеями, потому что люди в них просто не могут не взаимодействовать, даже самые новаторские городские районы требуют помощи. Как отмечает Ромер, в Лагосе достаточно человеческого трения, но новые патенты результатом этого трения не становятся, зато оно создает многодневные пробки. Фавелы в Порт-о-Пренсе также являются одними из самых густонаселенных мест в мире, но эта теснота не раскрывает потенциал местных жителей, зато порождает болезни и преступность. “Важно не быть наивным по поводу того, насколько сильны города, — говорит Ромер. — Конечно, это здорово — собрать людей и позволить им свободно обмениваться информацией. Но этого недостаточно. Таким местам по-прежнему требуются подходящие правила и обычаи, чтобы мы могли быть уверенными в том, что люди сумеют воспользоваться своими преимуществами. Нужно создать законы и организации, которые будут гарантировать, что расходы на тесноту не будут превышать прибыль. Сточные воды на улицах еще никогда не приносили пользу”.
Ромер называет социальные понятия метаидеями — понятиями, лежащими в основе других идей, — и утверждает, что они поддерживают культуру творчества. Во время своих научных бесед Ромер часто показывает фотографию, на которой гвинейские подростки ютятся под фонарем. Поначалу неясно, что делают эти дети и почему собрались вместе в кромешной тьме. Но затем Ромер указывает на учебники, ручки и калькуляторы в их руках — дети делают уроки. И хотя некоторые из школьников достаточно обеспеченны, чтобы иметь мобильные телефоны, они по-прежнему живут в домах без электричества, что вынуждает их учиться на улице. По словам Ромера, фотография иллюстрирует необходимость метаидеи. Из-за коррупции и госконтроля в Гвинее большинство домов не электрифицированы. Стране недоступна технология, изобретенная в XIX веке.
Но метаидеи не только выявляют наши социальные недостатки, ими также объясняются и наши победы. Возьмите времена изобилия гениев. Слишком долго мы делали вид, что этот внезапный расцвет — историческая случайность, недостойная серьезного изучения. Мы просто твердили, что те периоды были причудливыми генетическими подарками или статистическими удачами и мы не должны подражать им. Но это ошибка. Глядя на метаидеи, определявшие те времена, мы наконец-то сможем понять, почему при одних культурах творчества больше, чем при других. Талант есть повсюду. Вопрос заключается в том, сможем ли мы им воспользоваться.
Посмотрите, к примеру, на елизаветинскую Англию. Хотя тот период характеризовался значительным ростом распространения знаний и городского общения, это не может до конца объяснить появление Шекспира и других, потому что страна не просто до конца раскрыла собственный потенциал, она еще и разработала несколько метаидей, позволявших множиться творчеству и превращавших тесный Лондон в место, где преобладала гениальность.
Первой важной метаидеей, появившейся в Англии XVI века, стала политика невмешательства. В период правления Елизаветы I наблюдалось беспрецедентное ослабление цензуры в драматургии. Хотя правительство по-прежнему претендовало на то, чтобы контролировать все публичные выступления, — в 1581 году Елизавета учредила должность церемониймейстера, то есть официального лица, “регулирующего” театральные постановки, — писателей редко наказывали за то, что они преступали черту. Новая свобода самовыражения позволила Шекспиру критиковать правительство в своих пьесах, вспомните хотя бы пылкие обвинения в несправедливости в “Короле Лире”:
Но бархат мантий прикрывает все.
Позолоти порок — о позолоту
Судья копье сломает, но одень
Его в лохмотья — камышом проколешь^⁹².
Эти строки принадлежат бесстрашному писателю. Шекспир знал, что, хотя и мог своими пьесами оскорбить королевских цензоров, в темницу его вряд ли бросили бы. (Он родился как раз в то время, когда писателей перестали преследовать как преступников.) Наказание могло быть литературным — драматурга могли попросить отредактировать пьесу к следующему спектаклю или вырезать оскорбительные строки из книжной публикации. Эта политика прощения давала авторам возможность рискнуть и выяснить, до какой степени честными они могут быть. Как убедился Шекспир — до достаточно высокой.
Другой важной метаидеей того времени стало понятие интеллектуальной собственности. Хотя в елизаветинскую эпоху авторские права защищались слабо — Шекспир мог свободно воровать у других авторов сюжеты и стихи, — были разработаны новые правила, регулировавшие изобретательство. В 1560-х английское правительство предоставило эксклюзивные “монополии на производство” первооткрывателям, создавшим такие вещи, как мыло, стеклянные бутылки и писчая бумага. Хотя эта патентная система первоначально была создана для привлечения в страну хорошо обученных иностранцев, она вскоре превратилась в важное культурное явление. (Фрэнсис Бэкон заявлял, что королева должна выдавать “патентную грамоту” каждому изобретению, полезному для государства.) С некоторых пор недостаточно стало защищать только земельную собственность, теперь правительству нужно было оберегать и собственность интеллектуальную, чтобы у людей был стимул к изобретательству. Впервые в жизни творчество стало потенциальным источником достатка^⁹³.
Возможно, одной из важнейших метаидей елизаветинской Англии стало доступное образование. В XVI веке согласованные усилия были направлены на образование мальчиков из среднего класса — сыновей каменщиков, торговцев шерстью и фермеров. Студентам больше не нужно было обзаводиться обширными земельными наделами, чтобы иметь возможность изучать классическую литера- туру. (Роджер Эшем, учитель королевы Елизаветы, резюмировал эту тенденцию: “Все люди жаждут, чтобы их дети знали латынь”.) Возьмем биографию Шекспира: несмотря на то что его отец-перчаточник был неграмотным — вместо подписи “Джон Шекспир” ставил крестик, — семилетнего Шекспира отправили в учиться в гимназию в Стратфорте. Школа давала образование юношам, даже если их родители были бедны и неграмотны. (Чтобы обеспечить равный доступ для всех, преподавателям Оксфорда было запрещено взимать с учеников плату.) Хотя в большинстве случаев школа, полная зубрежки и порки, утомляла Шекспира, она также предоставила ему удивительные возможности. Сын провинциального перчаточника получил доступ к знаниям, которые всего лишь за несколько десятилетий до появления Уильяма на свет были привилегией знати.
И Шекспир — не единственный писатель, извлекший выгоду из появления нового государственного образования. Кристофер Марло был сыном сапожника, но учился в гимназии и получил университетскую стипендию. Такую же возможность предоставили Эдмунду Спенсеру (сыну лондонского портного) и Джону Донну (сыну торговца скобяными товарами). Роберт Грин — тот человек, который потом нападал на Шекспира за отсутствие у него университетского диплома, — был сыном бедняков из Норвича и все же сумел выучиться в Кембридже. Это распространение образования способствовало росту лондонского литературного гения и расширило пул потенциальных драматургов¹. Новые товарищи и конкуренты сыграли важную роль в развитии Шекспира. Они показали ему, что возможно. Он показал им, как можно этим воспользоваться.
В своей серии эссе о елизаветинской литературе Т. С. Элиот пытался разобраться в поразительном всплеске творчества в Англии того времени. И хотя большинство критиков говорят о “мифологическом Шекспире”, который бросил вызов традициям, Элиот сконцентрировался на тех, кто был в тени Шекспира. Он утверждал, что неслучайно в Лондоне XVI века жило столько великих поэтов. Как неслучайно и то, что большинство драматургов писали при той же королеве, при которой творили Марло и Джонсон. Большинство художников были счастливы жить в эпоху, позволявшую им работать с такой легкостью, утверждал Элиот. Их обучали в традициях прошлого, но они могли воровать друг у друга, их пьесы были умышленно сложными, но билеты на каждый спектакль по-прежнему распродавались. В результате елизаветинские писатели смогли полностью раскрыть свой потенциал, превратив многообещающее время в эпоху, изобилующую гениями. “Великие эпохи, возможно, обладают не боль-

Стоит отметить, что такие “университетские остряки” представляли собой новую демографическую группу в Англии. Ранее университеты никогда не были открыты столь широкому кругу студентов, позволяя простолюдинам получить стипендию и общаться с герцогами и дворянами. Большинство выпускников, представлявших средний класс, шли затем служить церкви. Те же, кому это не было интересно, неожиданно находили для себя несколько вариантов. (Как отмечает Стивен Гринблатт, “образовательная система [Англии XVI века] привела к появлению существующей социальной системы”.) В их руках была вся коммерция — труд их отцов, но королевский двор оставался по-прежнему недосягаемым. Это позволило театрам взаимодействовать с обоими полюсами. Хотя многие театральные компании большую часть времени ставили спектакли для широкой публики — билеты на представления стоили всего лишь пенни, некоторые труппы несколько недель в году играли при королевском дворе.

шим количеством талантов, чем та, в которой живем мы, — писал Элиот. — Но они меньше талантов тратят впустую⁵’^⁹⁴.

жүктеу/скачать 1,28 Mb.

Достарыңызбен бөлісу:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 16