Джудит Крэнц Все или ничего
жүктеу/скачать 1,07 Mb.
|
XII Джез сидела в своем любимом кресле на ранчо – старом, потертом кожаном кресле, у которого почему‑то ни разу за семьдесят пять лет его существования так и не заменили кожаный верх, и наблюдала за тремя людьми, собравшимися у огромного камина в гостиной, где горел огонь, зажженный чуть ли не в первый раз за эту зиму. У камина сидел ее отец, он выглядел на пятнадцать лет моложе, чем на фиесте только несколько месяцев тому назад. Возможно, это связано с тем, что новая твидовая спортивная куртка приятного темно‑серого цвета составила неизбежный контраст с его густыми седыми волосами, подстриженными даже короче, чем обычно, и они смотрелись как просто светлые и почти не седые. Возможно, это объяснялось и тем, что начался период затяжных зимних дождей, и Майк мог расслабиться и не думать об этой вечной проблеме воды. Возможно, это произошло оттого, что он был просто рад увидеть свою дорогую дочку, вернувшуюся здоровой и невредимой из Страны восходящего солнца, а возможно, он уже почувствовал облегчение от того, что снял с себя некоторые дневные заботы, на что надеялся, назначая Кейси Нельсона главным ковбоем. Но как бы там ни было, решила Джез, это было на самом деле, а не игра воображения, вызванная пляской огня в камине. Тут она вдруг обнаружила, что чувствует некоторое удивление, ибо ее отец выглядел не только моложе, но вообще как‑то удивительно по‑другому. Джез не видела Майка Килкуллена несколько недель. Всего четыре дня тому назад она вернулась из поездки в Японию, где ей пришлось сделать три разные серии фоторассказов в портретах и снимках других жанров о стиле жизни в этой стране для журналов «Коносье», «Вог» и «Спортс иллюстрейтед». Все три заказа пришли от журналов одновременно, интерес к новой Японии устойчиво рос, после того как эта страна заявила о своем экономическом присутствии в Соединенных Штатах. Журнал «Вог» поручил ей сфотографировать десять самых красивых японок в их домашней обстановке; «Коносье» хотел иметь портреты выдающихся японцев – деятелей литературы и искусства, а «Спортс иллюстрейтед» просил кадры с матчей и неформальные портреты японских бейсболистов, игроков в гольф и победителей соревнований по плаванию. Джез брала с собой двух ассистенток, оставив Сис Леви в студии для координации действий. Это была очень трудная, но увлекательная поездка. Вернувшись, Джез проводила ночи дома в Санта‑Монике, стараясь справиться с оказавшимся таким невероятно трудным для нее смещением времени, виной которому был авиалайнер. Сэм Батлер звонил ей по телефону каждый день, пока она была там, встретил ее в аэропорту и доставил домой. После целого часа восхитительного пылкого воссоединения Джез сочла, что Сэм придумал очень действенное лекарство, позволявшее ей избавиться от разницы во времени, но уже на следующий день была выжата как лимон и двигалась как в тумане, не делая практически ничего. Успев отснять только две серии снимков для отдела мод нового магазина Барни на Беверли‑Хиллз, она снова отправилась к себе на квартиру, заснула перед обедом, проснулась в три утра и уже не смогла заснуть до того момента, когда надо было уходить в студию. Вчера она записалась в книгу, чтобы не выходить на работу сегодня, в пятницу, и вчера же к вечеру приехала на ранчо. Пообедав с отцом, она тут же заснула, а когда проснулась в полдень, то впервые за все время после приезда почувствовала себя отдохнувшей. Днем Рэд Эпплтон и Кейси Нельсон присоединились к Джез и Майку Килкуллену, и они все вместе пообедали в Сан‑Хуан‑Капистрано в «Эль Адоби», построенном из саманного кирпича в 1778 году, а сейчас – самом лучшем ресторане в городе, который Майк посещал достаточно часто. Джез была так голодна после дневного галопирования на лошади по ранчо, что, поглощая знаменитую мексиканскую еду, казавшуюся ей необыкновенно вкусной в этот сырой вечер, едва обращала внимание на беседу, которую вели три человека, сидевшие в ресторане рядом с ней. Ричард О'Нейл Третий занимался рестораном «Эль Адоби» как своим хобби. Его ранчо, «Мисьон Вьехо», унаследованное от предков, было почти такое же громадное, как и ранчо Килкулленов. Когда‑то семья О'Нейл и их родственники Баумгартнеры владели имениями «Санта‑Маргарита» и «Лас Флорес» – огромное владение порядка 230 тысяч акров, но Морской корпус забрал больше половины его в самом начале Второй мировой войны, превратил земли в лагерь «Пендлтон» и так и не вернул их обратно, как это было обещано. Ричард О'Нейл, подобно Майку Килкуллену, тоже принадлежал к старинной семье, чья история прочно вплетена в историю этой земли, и тоже происходил от испанских аристократов. Эта семья отвела часть своих земель под усадьбу, другую сдавала в аренду, но большую часть площадей держала как естественное ранчо, на котором, как и Майк Килкуллен, продолжала разводить скот. Сейчас, в свете горящего камина, Джез вдруг заметила, что Рэд Эпплтон выглядит несколько иначе, чем во время фиесты. Разумеется, она знала, что отец и Рэд часто виделись, но в начале этой осени Рэд, как и Кейси, в большинстве случаев не было на ранчо, когда Джез приезжала туда в конце недели. За это время Рэд отпустила волосы и теперь вместо мальчишеской прически носила причудливые кудри, которые падали яркими завитушками на лицо. А еще, отметила Джез, она набрала вес. Набрать вес для Рэд – это означало что‑то очень важное. Многие годы Рэд была известной моделью и поэтому всегда держала свой вес ниже нормы, как этого требовал мастер, от шести до восьми килограммов меньше того, что полагалось ей по росту, исходя из самых скромных подсчетов. Даже после того как она стала издавать журнал мод, в тот период, когда Джез впервые познакомилась с ней, Рэд фанатично сохраняла фигуру модели, настолько вымуштрованная годами жесточайшей дисциплины, что искренне верила: если посмеет расслабиться и позволит себе съесть хоть один‑единственный нормальный завтрак или, не дай бог, нормальный обед, то наутро проснется с телом, готовым взмыть над толпою выше воздушных шаров, пускаемых во время процессии в День благодарения. На фиесте Джез заметила, что Рэд была как тростинка, и даже более худая, чем обычно, становясь просто костлявой, будто ее замужество, так быстро закончившееся, совсем не оставляло ей времени поесть. Но сегодня, в «Эль Адоби», она ела наравне со всеми, а не гоняла куски по тарелке, и, хотя на ней были свободные черные слаксы с небольшими разрезами и черная шелковая блуза с широкими рукавами – одежда, очень хорошо скрывающая формы, Джез заметила, что у Рэд, как у какой‑нибудь четырнадцатилетней девчонки, вдруг выросла, без сомнения, невиданная для нее доселе и очень ее украшавшая грудь. И даже ее низ, где раньше были одни кости, тоже приятно округлился. Неужели Рэд, удивилась Джез, позволила себе, наконец, расслабиться после более двадцати лет ужасающей самодисциплины? Может быть, она почувствовала огромное облегчение, избавившись от мужа? Или, может быть, это было влияние хорошей жизни на острове Лидо, платиновом клочке суши недалеко от Ньюпорт‑Бич, где почти каждый дом, стоимостью в четыре или пять миллионов долларов, имел на заливе свою пристань для яхты; на том самом острове Лидо, где рядом с яхтами мягко рокотали «коктейль‑лодки» с подвесными моторами, которые использовались гораздо чаще яхт, потому что их владельцы посещали друг друга каждый вечер. Эти маленькие лодки выглядели такими радостными от разноцветных огней и были оборудованы шейкерами самого последнего в Калифорнии образца. Да, Рэд изменилась, изменилась непостижимо, и дело не в волосах или весе. Выражение... выражение довольства – или это больше похоже на душевное спокойствие – сменило постоянное внутреннее напряжение, которое Джез привыкла видеть на лице своей старой знакомой, дорогуши Рэд, с которой ей пришлось так много работать в самом начале ее карьеры, когда Фиби только взяла ее под свою опеку. Да, Рэд выглядела другой, и ее отец тоже выглядел другим. А почему бы не признать, вдруг неожиданно задала Джез себе вопрос, почему бы не признать, что они выглядят иначе по причине, которая связана с их отношениями? Почему она ищет объяснение за пределами очевидного? В тот вечер, когда ей влепили квитанцию за превышение скорости, в тот отвратительный вечер, когда Гэйб имел наглость появиться в ее квартире и уговаривать ее, чтобы она не возражала против его водворения в студии, в тот невероятно ужасный вечер, когда фараон из полиции пристал к ней, она не смогла застать ни того, ни другого по телефону, хотя, конечно, не имела бы ничего против, если бы ей стало известно, что они вместе отправились куда‑нибудь посидеть по‑дружески вдвоем. Но одно дело знать, как знала она сейчас, что они видятся друг с другом – даже нельзя сказать, что они назначают свидания, так как они уже староваты, чтобы назвать их встречи этим словом, – и совершенно другое дело видеть их вместе. Совершенно другое дело видеть! Как они прикасаются друг к другу – к плечам или локтям, к рукам или коленям, будто для того, чтобы подчеркнуть важность сказанного, но гораздо чаще, чем это обычно принято, если только вы Не член Иудейского театра; совершенно другое дело видеть, как они ловят взгляды и многозначительно улыбаются друг другу или, что еще хуже, улыбаются даже без слов, просто чтобы обменяться взглядом, задерживая его друг на друге немного больше положенного времени; совсем другое дело улавливать в голосе отца такие нотки, когда он говорит с Рэд, какие она, его родная и любимая дочь, никогда не слышала за всю свою жизнь; совсем другое дело наблюдать, как Рэд украдкой взглядывает на Майка Килкуллена, когда он не смотрит на нее, и уж совсем другое дело наблюдать, как ее отец мечтательно глядит на Рэд, когда думает, что на него никто не смотрит. Что же за чертовщина происходит здесь? – спрашивала себя Джез, встав со стула и бродя по комнате. Боже мой, неужели они не способны вести себя, как подобает взрослым людям, если не передо мной, то, по крайней мере, перед Кейси? И им не стыдно? Что же, черт возьми, может заставить людей потерять чувство человеческого достоинства и изображать из себя подростков в их годы? Неужели они не понимают, как смешно выглядят? Неудивительно, что Рэд всегда отсутствовала, когда Джез появлялась на ранчо в эти последние месяцы: если уж им не хватало выдержки не дотрагиваться руками друг до друга – возможно, им было так стыдно, что они не хотели, чтобы она видела их вместе. Она ожидала большего достоинства от своего отца, большего приличия в поведении Рэд, большей зрелости, даже если требовать от них минимального. Ему шестьдесят пять, бог ему судья, а ей, должно быть, сорок один. Пора бы повзрослеть. Кейси подложил еще одно полено в камин, хотя никто не просил его об этом, и выглядел как‑то уж очень спокойно и по‑домашнему, подумала Джез, чувствуя глубокое возмущение. Он тоже изменился с той ночи фиесты. Теперь он был одет в прекрасные ковбойские сапоги с невиданными ею щегольскими складками, фланелевую ковбойку, настолько выгоревшую, что было невозможно определить ее первоначальный цвет, и чистые, но совершенно древние джинсы. И все же эта одежда очень шла ему. Он выглядел как заправский главный ковбой. От него исходили мир и покой, и он двигался с той неосознанной легкостью и грацией, с которой танцевал с нею в ночь фиесты. Кейси мог быть и городским жителем, и умным коммерсантом, призналась себе Джез, но лошади и скот тоже входили в круг его интересов. Эта троица у камина – самое скучное сборище из всех, в которых ей приходилось проводить время, решила Джез и, устав слоняться по гостиной, встала перед камином, спиной к огню. Огонь, подсветив ее сзади, создал нимб, а ее золотистые глаза метали топазовые искры. Заметив это, все заулыбались. – По‑моему, было бы великолепно, – начала Джез, – если бы существовало шестнадцать разных типов мужчин и женщин и можно было бы выбирать по номерам, чтобы избежать такой отвратительной скуки, как поиски пары. Может быть, у вас очень широкий кругозор и вы атлетического склада, ну, например, номер девять, как Кейси. Тогда вы можете установить консенсус в сексуальных отношениях с целым рядом типов. Не могу понять, почему Всевышний поставил человечество перед таким жестким выбором? У него много лучше получилось с китайской кухней. – Хм‑м‑м, – произнесла Рэд. – Блестяще, – заметил Кейси. – Таллула Банкхед часто повторяла, что она имела мужчин и имела женщин, но должно же быть и что‑то лучшее. Мне кажется, что ты выразила как раз это. – Джез, – сказал Майк Килкуллен, – на мой взгляд, двое – как раз то, что нужно. Всевышний не мог бы сделать лучше, даже если бы он очень постарался. На самом деле я думаю, что он действительно постарался, и двое – его высшее достижение. Пойдем, Рэд, я отвезу тебя домой. У тебя сонный вид. – Спокойной ночи, Рэд. Спокойной ночи, отец. Увидимся утром, – сказала Джез. – Не очень рассчитывай на это, моя милая. Я постараюсь вернуться до... ну, я могу не успеть ко второму завтраку... но я обязательно приеду до твоего отъезда в Лос‑Анджелес. – Хорошо. Тогда увидимся, когда увидимся. Рэд и Майк быстро поцеловали Джез, махнули в сторону Кейси и, не церемонясь, быстро ушли. В гостиной гасиенды «Валенсия» воцарилась минута полного молчания. – Так, девять, а? Это то, что я представляю собой? – спросил Кейси. – Заткни фонтан! – А ты тоже будешь номер девять? – Не пытайся продолжить разговор! – Какой разговор? – Ты знаешь, что я имею в виду. – Очень странно, но я действительно знаю. – Нет, ты не можешь догадаться. Ты очень туго соображаешь, Кейси Нельсон.
– Пытаюсь тебе кое на что намекнуть, – сказал Кейси, продолжая играть, – так как Западное объединение приостановило доставку писем, а я не могу воспользоваться факсом, потому что у тебя нет факса, кроме как в студии. – Кейси, – сказала Джез, в растерянности опускаясь на скамейку у рояля рядом с ним. – Ты был здесь последние месяцы и знаешь, что происходит между моим отцом и Рэд. Скажи, что это такое? – Да, находился. Он перестал играть, повернулся и посмотрел на нее. – Настоящая любовь? Рэд и мой отец? Ты ведь не думаешь, что это так! – Мне кажется, что это именно так. – Но откуда ты знаешь? Ты что, эксперт? Они просто развлекаются. Посмотри, как они себя ведут, они просто... Почему бы им не объявить всем о своих отношениях, ради всех святых! «Привет, мир! Догадываешься, кто вновь обрел давно потерянные гормоны?» Меня от этого просто тошнит! – Послушай, Джез, – мягко сказал Кейси, – давай вообразим, что ты по‑настоящему влюблена. Кстати, ты влюблена в кого‑нибудь? – Ну, конечно, нет, – возмущенно ответила Джез. Определенно, она не назвала бы свои отношения с Сэмом Батлером состоянием влюбленности. Да она бы и не позволила себе влюбиться в объект обожания десятков миллионов женщин, это невозможно абсолютно! Только толпа влюбляется в актеров. – Вот давай постараемся представить себе, что ты безумно полюбила... о, просто кого‑нибудь... ради примера, скажем, меня, потому как я просто ближайший во всей округе подходящий мужчина. И твое глупое сердце убедило тебя, что я самый красивый мужчина на свете, очень умный, невероятно внимательный, сексуальный вне всякого сравнения, какой‑нибудь Фред Астер в танцах и... – Надо признаться, ты действительно прекрасно танцуешь, – ворчливо согласилась Джез. – Постарайся представить себе, что все так и есть, Джез. Любовь для тебя – все, а остальной мир как бы не существует – вот так. И конечно, ты не в состоянии скрыть свои чувства. – К чему ты клонишь? Джез очень подозрительно относилась к каждому слову, услышанному от Кейси. Вероятнее всего, это был один из его хорошо продуманных приемов. – Заставит ли тебя то, что ты чувствуешь ко мне, любить твоего отца меньше? – Конечно, нет, – спокойно ответила Джез. – В твоем неуклюжем примере – могу добавить, как всегда, неуклюжем примере, – ты предположил, будто я боюсь, что мой отец станет любить меня меньше из‑за того, что он так увивается за Рэд. Но ты упустил одно – меня шокирует ребячество в его поведении. Мой отец, Майк Килкуллен, не мог бы показать более откровенно, что он остается на эту ночь у нее. А он, боже мой, просто почти прямо сказал об этом! – Ты когда‑нибудь теряла голову из‑за любви? – Возможно... возможно, когда я была почти ребенком, годы и годы назад. Каждый, кто видит небо, влюбляется хоть раз в жизни, – пролепетала Джез. – Но какое это имеет значение? – И ты, когда виделась с отцом, не вела себя так, что было абсолютно ясно, что ты по уши влюблена? Он не замечал ничего? – Думаю, мог это заметить.
– Но разве ты не любила отца так же, как и до этого? Любовь к одному не может уничтожить любовь к другому, ведь правда? – Нет, не может... правда... – в раздумье, печально ответила Джез. – Действительно, нет, никогда и ни при каких условиях. – Я сказал все, что знаю по этому делу. У Джез вдруг неудержимо полились слезы. Она разрыдалась, громко и безутешно, стуча кулаками по крышке фортепьяно. Пораженный и удивленный, Кейси обвил ее руками, а она, сотрясаемая волнами рыданий, беспомощно уткнулась ему в грудь. В этих рыданиях слышалась какая‑то трагедия, какая‑то печаль, которые он был не в силах понять. Он гладил ее по волосам, будто она была маленькой девочкой, и крепко держал в руках эту взрослую женщину, которая неожиданно превратилась в несчастный комок такого почти детского горя. При этом Кейси бормотал какие‑то слова, выражающие сочувствие и понимание, хотя никогда до этого не думал, что способен на такое, и терпеливо похлопывал ее, утешая и успокаивая. В конце концов буря страданий начала постепенно затихать, оставляя после себя разрозненные всхлипывания. Он не решался задавать ей вопросы. Кажется, он и так причинил ей достаточно горя. – Я была полнейшая дрянь... полнейшая, законченная дрянь, – всхлипывала Джез. – Это было почти... как будто отец не существовал... хорошо, если я звонила ему, чтобы сказать, что я еще жива... в течение почти двух долгих лет. Я не могу поверить, что я могла так поступать с ним... О, Кейси, что бы с ним ни происходило, он никогда не поступит так же со мной, правда? – Джез, детка, ты только подумай. Твой отец совсем не восемнадцатилетняя невинная девочка, влюбленная впервые в... – Откуда же ты знаешь, сколько мне было лет? И как это ты узнал, что это было впервые? И откуда ты знаешь, что я была невинна? – А... я... это... черт!
– Вы, двое здоровых, высоких, сильных, молчаливых мужчин, не нашли ничего лучшего, как сидеть и болтать о том, что произошло со мной много‑много лет назад?! О чем вы не имеете никакого права знать, потому что это совсем не ваше дело, черт возьми, и он должен был знать об этом! Пропади все пропадом, теперь я уже точно по уши в дерьме! – Проклятье! – Кейси, закрыв глаза, стукнул себя кулаком по лбу. – Будь все проклято! Но ты совсем ничего не понимаешь. Это... ну, просто однажды ночью все это как‑то вылезло наружу... Знаешь, как люди иногда начинают откровенно говорить о себе и своих семьях, когда они становятся действительно хорошими друзьями... и иногда они говорят то, чего не должны говорить, просто так, случайно, Джез, только один раз, честно... мы больше никогда не разговаривали о тебе и Гэйбе. Клянусь тебе! – Гэйб, ты знаешь даже это! – продолжала бушевать она. – А что Гэйб – это какое‑то неприкосновенное имя? Спусти пары, Джез, пожалуйста. Я тебя умоляю. А теперь послушай. Однажды ночью, когда твой отец рассказывал мне о твоей матери, он рассказал и о том, как ты утешала его, постоянно находясь с ним, просто спасла его от безумия после ее смерти, несмотря на то, что была еще совсем маленькой девочкой... и вот затем получилось так, что он рассказал, как этот Гэйб вторгся в вашу жизнь. Он сказал, что ты стала взрослой сразу, безумно быстро, и что пару лет он отчаянно беспокоился о тебе, в ужасе от того, что ты всегда будешь бегать из одной «горячей точки» или войны в другую. Но он ничего не мог поделать с этим, не мог остановить тебя, так же, как он не мог остановить и твою мать, не мог удержать ее от поездок и от дела, которое она обязана была делать. – Отец говорил о моей матери? – спросила Джез в величайшем удивлении. – Он никогда даже не упоминал ее имени... мы никогда... мы просто не могли... – Да... он говорил. – Я не понимаю этого! Как он мог говорить о ней с тобой, с тем, кого он едва знает, если годами он был не в состоянии даже упомянуть ее имя, разговаривая со мной? – Голос Джез дрогнул, и она замолчала. – Он не рассказывал мне всего, да и говорил о ней нечасто, но иногда он вдруг вспоминал что‑то такое, когда она сделала или сказала что‑нибудь особенное. Я предполагаю, что это все произошло из‑за Рэд, и совсем это не относится ко мне. Теперь, когда твой отец понял, что он еще в состоянии полюбить, он может вынести и разговор о твоей матери. – Двадцать один год, – с трудом произнесла Джез. – Он провел эти годы... двадцать один... с дочерью и любил только ее. – Да, но с действительно интересной дочерью. – Но я и стерва! – Нет. – Это было отвратительно, что я приревновала отца к Рэд. Я была так ужасно несправедлива к ним. Я вела себя как самая настоящая собака на сене! – Нет. – Почему нет? – Потому что. – Кейси, пора стать взрослым и понять, что «потому что» совсем недостаточно для ответа. Кейси Нельсон сделал шаг вперед и опять обвил Джез руками. Он поднял ее и отнес к софе. Там он сел сам и посадил ее к себе на колени, держа так крепко, что она не могла ни вывернуться, ни пикнуть. И начал целовать ее заплаканное лицо и губы и не останавливался до тех пор, пока не почувствовал, что она окончательно поняла, что значило для него «потому что». – Потрясающе, – прошептала Джез. – Только одно плохо, – произнес он и занялся поцелуями еще минут на пять. – Что же это? – спросила Джез, когда обрела способность вдохнуть в себя воздух. – Ты слишком много говоришь.
– Джез? – М‑м‑м? – Я еду в Лос‑Анджелес в эту среду посмотреть отчеты. Не могли бы мы вместе пообедать? – Похоже, ты назначаешь мне свидание? – спросила Джез бесхитростно, подделываясь под его тон. – Именно так. – Не странно ли? – спросила она. – Ты ведь живешь здесь, ты – главный ковбой, ты – член семьи, а я все равно собираюсь опять приехать сюда в конце следующей недели. Не выглядит ли это слишком искусственно – отправиться куда‑то на свидание? – Я не хочу ждать конца следующей недели, чтобы снова увидеть тебя, – сказал Кейси с такой же нарочитой прямотой, как и она. Он провел пальцем по ее прямым бровям «против шерсти», и она задрожала от восторга. Джез еще крепче сплела руки вокруг его шеи и поцеловала Кейси с таким властным колдовством, на какое только была способна. Кейси Нельсон вскочил на ноги резко, крепко придерживая ее за локти, чтобы она не упала. – Ты уходишь куда‑нибудь? – спросила Джез тихим голоском с отменно бесхитростным удивлением. – Принять холодный душ. – Почему? – Потому что я не собираюсь соблазнять тебя под крышей дома твоего отца, в его отсутствие. – Что же, черт возьми, заставляет тебя думать, что ты можешь соблазнить меня? Ее голос звучал так, будто она бесцеремонно и откровенно потешалась над ним, угрожающе мягко. Уж не так‑то ее легко соблазнить, думала Джез, под любой крышей. Совсем нелегко. Пусть только попробует, он сразу обнаружит, насколько это невозможно. – Спокойной ночи, Джез. И приятных сновидений. – Ну, Мэл, что ты думаешь по этому поводу? Гэйб с Фиби сошлись уже или нет? – спросил Пит ди Констанза, когда они встретились у входа в студию «Дэзл». – Если он так нетерпелив... – Или так похотлив... – согласился Пит. – Или так великодушен, – предложил любезно Мэл. – Или амбициозен, – сказал Пит, выражая некоторое удивление. – Может быть, ему нравятся очень худые леди. – Мэл неодобрительно покачал головой. – Не‑е, от Фиби меня отвращает не ее костлявость. Я мог бы примириться с костлявостью, и Фиби не так уж плохо выглядит, даже если смотреть на нее с этой точки зрения. Это ее особенность, – настаивал Пит ди Констанза. – Невозможно даже представить, как все это проделывать с Фиби. Она ведь сразу укажет тебе, что не так, и как надо, и как ты сможешь сделать лучше, и сколько тебе надо времени на все, чтобы она не потеряла интереса, и какую часть гонорара она удержит, если ты не исправишься... ты же знаешь. – Я не могу судить об этом, Пит, особенно о таких соблазнительных подробностях... Бог мой, да ты развратник! Но давай посмотрим фактам в лицо. Фиби уделяет ему вдвое – нет, даже втрое больше внимания, чем нам или даже Джез, а ведь мы делаем деньги. У Гэйба до сих пор не получилось ни одного особенно выдающегося снимка – он слишком долго отсутствовал, чтобы по‑настоящему втянуться в наши дела. – А у нее не хватает времени, чтобы позвонить заказчикам и достать работу для меня: все время висит на телефоне по поводу Гэйба. – Она не смогла выбить несколько важных снимков для меня. Слишком занята: надо обеспечивать Гэйба. Я едва не потерял деньги по счету «Кэмпбелз Суп» на прошлой неделе, – согласился Мэл. – И три раза в неделю они завтракают вместе, – прибавил Пит. – И не просто так, на ходу, а основательно, на Маркет‑стрит. Бьюсь об заклад, что платит она. – Да, они поладили, – пришел к окончательному выводу Мэл. Завтрак на Маркет‑стрит решал все. – Сколько за это надо платить! – мрачно заметил Пит. – Это мы платим за все, Пит. – Фотографы по рекламе пищи! – фыркнул Пит. – Воображаете, что именно вы являетесь королями мира коммерческой фотографии. – Ты ведь спросил меня, что я думаю по этому поводу. И нечего на меня бросаться. – Прости. Просто меня опять заело. Это профессиональное, я всегда ведь работаю с машинами и металлом.
– Ну, Фиби, я просил тебя быть моим представителем, а не сводней. Да раздевайся же! Огромный опыт твоей деятельности должен подсказать тебе, что сейчас не время для разговоров. – Минутку, не больше. Клянусь честью, мой лакомый кусочек, но сначала об этом новоселье. Это будет исключительное празднество, и они собираются допустить только одного фотографа. – А кто празднует новоселье? – спросил Гэйб без интереса. – Я еще не могу сказать тебе, любимый, но это пойдет среди главных новостей. – Новости? Новоселье? Я не беру даже свадеб. Как режут свадебный пирог, девочки с цветами, как бросают букет. Избавь меня, детка. Это не мой стиль. И не называй меня «любимый». – А откуда ты знаешь так много о свадьбах? – подозрительно спросила Фиби. – Однажды я поехал в Монако подзаработать деньги, попал на первую попытку принцессы Каролины. Такое было! Больше никогда в жизни. Лучше устрой мне похороны, я соглашусь. Но если ты не остановишься и будешь еще продолжать уговаривать меня, то я, пожалуй, потеряю интерес к тому маленькому дельцу, ради которого мы сюда пришли. – Одно последнее слово, Гэйб. Деньги. – Деньги? – Ты не сможешь заработать больше на любом приеме любого уровня, в любой части мира. Снимки пойдут везде, начиная от «Пипл» до первой страницы «Нью‑Йорк таймс», с гарантией от международного синдиката. – Тогда беру. Теперь ложись! Фиби быстро выполнила просьбу. Гэйб занял как раз половину ее дня, теперь он ее завершит. Спеши, пока светит солнце. Собирай цветы, пока можешь. Не теряй того, что можешь приобрести. Гэйб, как о том и говорили, был во всех отношениях действительно хорош в постели. Нет. Даже лучше. Много, много лучше! Лидия Килкуллен и две ее дочери расположились в банкетном зале «Ля Кот Баск» и быстро, без малейшего интереса, просмотрели меню. Неважно, насколько различно было мнение этих трех женщин по любому поводу, но они были совершенно единодушны в одном: ленч – исключительно неинтересен как прием пищи. Необходимость дать дополнительное топливо телу – единственное его оправдание. И еще обмен мнениями и последними новостями. Кто не понимает этого и считает, что ленч придуман для удовольствия, совершенно не понимает элементарных вещей, касающихся светской жизни. Формы ради Фернанда, чья очередь была платить, посоветовалась с матерью и сестрой. Они пришли к решению очень быстро. – Всем одно и то же, – сказала Фернанда официанту. – Первое – спаржа без приправы, затем – рыбное филе по‑дуврски, без соуса, без соли, с дополнительной порцией лимона. – Белое вино, мадам? – спросил официант. – «Эвиан», большая бутылка, пожалуйста. – Слушаюсь, мадам.
– Для меня большое удовольствие опять побыть с вами, моими дочерьми, – сказала Лидия. – Выглядите вы обе великолепно. – Но ты выглядишь лучше всех из нас троих, – вполне искренне сказала Фернанда.
– Спасибо, Фернанда, но после этого ужасного утра, что я провела здесь, удивляюсь, как я еще не умерла. – Что, неудача у Бергдорфа? – с сочувствием спросила Валери. – Там были сравнительно хорошие вещи, но я не поверила своим глазам, увидев цены. Что, черт возьми, случилось с ценами? Я почти ничего не могла позволить себе купить даже на распродаже, почти в полцены. Там не было ни одного простого платья дешевле семисот долларов, ни одного длинного вечернего платья – из тех, которые мне захотелось бы приобрести, – дешевле двенадцати сотен. – Я уверена, что мисс Келли в магазине Сакса припасет для тебя ассортимент получше, – поспешила сказать Валери. – Все говорят, что у Бергдорфа стали самые высокие цены во всем городе. – Будем надеяться, – сказала Лидди, стараясь не выдать разочарования, которое она чувствовала по этому поводу. После смерти одной из ее незамужних двоюродных бабушек годовой доход Лидди, равнявшийся тридцати пяти тысячам долларов, вырос почти до шестидесяти тысяч. Ее родители продолжали жить, все так же не жалуясь на здоровье, за счет той очень небольшой части, которая осталась от поместья Стэков. Традиций в ее семье было всегда больше, чем денег, и даже когда они умрут, ей нельзя будет надеяться на что‑нибудь существенное. Однако цены в Европе продолжали неуклонно расти, а доллар обесценивался, и теперь Лидди уже не могла жить в Марбелле, поддерживая стиль, близкий к тому, который она установила там тридцать лет назад. Она уже не могла сделать большего, чем раз в десять лет немного обновить внешний вид своего дома или закупить полотенца; она была не в состоянии произвести капитальный ремонт бассейна и ванн; она сократила штат до того, что ей приходилось обслуживать виллу только с помощью одной горничной, одного садовника и одного повара. Все больше и больше времени Лидди тратила на то, чтобы сделать кое‑что вместо слуг, которых она уже не имела. Она сократила количество домашних вечеров, которые давала время от времени на протяжении года, хотя, конечно, это было самое последнее, на чем стоило экономить, ибо где она окажется без них? И действительно, кем она окажется? Невероятно, но Лидия Генри Стэк Килкуллен начала чувствовать себя так, как чувствует всякий владелец небольшого дела, когда начинает замечать, что все обстоятельства незаметно, но упорно толкают его к банкротству. Хуже всего было то, что Марбелла уже потеряла значение выигрышной карты, которой была так долго. Марбелла увидела тот день, когда принц Альфонсо продал большую часть своей собственности в клубе «Марбелла» сказочно богатому арабу Аль‑Мидани из Саудовской Аравии, который, к ужасу постоянных жителей, предпринял такое грандиозное строительство, что город теперь был обезображен высокими многоквартирными домами и торговыми центрами. Почти все друзья Лидди покинули виллы на берегу и переместились в глубь страны, к холмам, возвышающимся за дорогой в Кадис, построив небольшие частные дома, достойные Беверли‑Хиллз, в новых кварталах частных застроек. Город Марбелла был еще полон людей, но это были уже не те люди, с горечью думала Лидди. Новые гости Марбеллы стали невыразимо ужасны. По сравнению с ними рок‑звезды и толпы профессиональных игроков, заполнявшие Марбеллу в семидесятых годах, казались теперь почти такой же блестящей публикой, как гости истинно золотых, славных шестидесятых. Друзья продолжали приходить на ее домашние вечера, но скоро может наступить день, когда приглашение на ее виллу уже не будет знаком принадлежности к высшему обществу. На самом деле этот день, если бы она позволила себе посмотреть правде в глаза, уже, возможно, наступил. Ее друзья приезжали к ней только по привычке. А что они говорили друг другу ночью, у себя в номерах? Неужели они не замечали признаков запущенности, которые видела она, или же ее деликатное гостеприимство перевешивало тот факт, что клуб «Марбелла» уже не был столь знаменит и что, хотя эрцгерцогиня Хапсбург, чета Бисмарков и Ротшильдов все еще приезжали в Марбеллу, основной темой их разговоров были изменения к худшему в Марбелле? – Я рассчитываю на мисс Келли, – сказала Лидди, стараясь, чтобы это звучало настолько легкомысленно, насколько это было в ее силах. – Меня это не очень волнует, если в Саксе вдруг не получится так же. Ну, Фернанда, что новенького в твоей жизни? Уточни, что же происходит между тобой и твоим мужем? – Ничего особенного, – ответила Фернанда с неестественным спокойствием.
– Судя по тому, что я слышу, у меня есть основание для беспокойства. – Нет. Действительно, нет, мама. Вэл, расскажи маме о твоей выставке и великой победе над детской железной дорогой. – Валери уже все рассказала мне вчера за обедом, – возразила Лидди. – Я думаю, ты хорошо сделала, высказав все, Фернанда. Леди Джорджина кажется очень приятной женщиной. И ее муж, вероятно, человек с пониманием, несмотря на все, что о нем говорят. – Он знал, что это неправильно, еще до того, как она это сделала, – заметила Валери. – Мы пройдем на выставку после ленча, не так ли? Розмонты оказались очаровательными. – Действительно, это так, – промолвила Фернанда, радуясь, что беседа от ее отношений с мужем перешла на Розмонтов. – На днях я наткнулась на Джимми Розмонта на Мэдисон‑авеню, и мы зашли с ним вместе выпить по‑быстрому. – Неужели? – удивилась Валери, проявляя любопытство. – Выпить по‑быстрому?
– Когда это было, Ферни? – Валери старалась казаться незаинтересованной. – О, на той неделе, не помню точно. Но он действительно сказал, что хочет о чем‑то поговорить с вами обеими, когда мама приедет. Он хочет, чтобы я его представила отцу. – Зачем? – резко спросила Валери, забыв на мгновение о своем гневе на Фернанду за ее сексуальную активность. – А что еще он сказал? – поинтересовалась Лидди. – Он сказал, что у него деловое предложение, которое он хотел бы изложить отцу, и он думает, что всегда лучше встретиться с человеком, когда его представляет кто‑нибудь из семьи или общий друг. – Что же ты ему ответила? – спросила Валери. – Я сказала... я сказала, что отец не очень‑то легкий человек в общении, особенно когда разговор идет о деле, но я сделаю, что смогу. А впрочем, я оставила это все до вас – как вы на это посмотрите. Вряд ли стоит говорить им, что она уже пообещала представить Джимми Розмонта отцу, размышляла Фернанда. Ленч с Розмонтом в маленьком роскошном номере, который он держал специально, как она знала, для таких вот тайных встреч, разочаровал ее в сексуальном плане, но, что очень даже любопытно, оставил самое доброе воспоминание. Ни один мужчина не выливал на нее такого потока умной и подробной похвалы особенным красотам ее тела. Но еще важнее, что ни один мужчина давно уже не мог заставить ее чувствовать себя такой молодой. Не говоря уж о мужчинах старше ее. Не вина Джимми в том, что он чувствовал себя настолько возбужденным с того самого момента, когда они начали заниматься любовью, что даже не мог скрыть этого. Не было его вины в том, что она моментально заметила состояние, в котором он пребывал, – да кто бы и не заметил? Не было его вины и в том, что она опять почувствовала, как ее желание начало привычно пропадать, как только она поняла, что, будь даже его выносливость на самом деле так невероятна, как это приписывает ему молва, на самом деле он в основном такой же, как и все мужчины. Единственное, чего хотел Джимми Розмонт, – это войти в нее и получить свое удовольствие, и никакая предварительная игра не могла скрыть эту грубую цель. Она была убеждена, что, если бы она не изобразила оргазм, он бы продержал ее в постели весь день, пробуя то одно, то другое, чтобы этого добиться. Он, конечно, заслужил награду за упорство. Она заслужила награду тоже, подумала Фернанда, за чистую артистичность того оргазма, который она так искусно подделала. Он, легендарный сексуальный гигант, не был способен отличить подделку от подлинника так же, как и любой другой мужчина, побывавший на его месте, и ей удалось изобразить это с немалой долей элегантности, как только она поняла, что он ни за что не откажется от дальнейших попыток, хотя она уже потеряла интерес и остыла, чувствуя нетерпение его здорового, атлетического тела. Они расстались в хорошем настроении. Он был в восхищении от ее действий, а она была довольна его умными и такими приятными комплиментами. Она сказала, что не может встретиться с ним снова, поскольку ей так нравится Джорджина, что ее будет мучить совесть. Удачное решение проблемы, подумала Фернанда. Это сразу избавило ее от необходимости снова подвергаться такому же эксперименту и не нанесло урона его самолюбию, что так важно для любого мужчины. Если он хочет познакомиться с ее отцом, то почему бы нет? Это знакомство, она была полностью уверена, не было причиной того, что он пригласил ее на ленч. – Он говорил что‑нибудь о покупке земли? – спросила Валери. – Нет, Валери, он говорил о покупке коровы, – сказала Лидди уничтожающим тоном. – Конечно, он хочет скупить земли. Все хотят это сделать уже на протяжении двадцати пяти лет, а ответ всегда один и тот же. Ваш отец не желает продавать. – Удивляюсь, – медленно сказала Фернанда, как будто думая вслух. – Если отец женится на Рэд Эпплтон, не изменится ли все? Может быть, он будет готов продать – ведь ему понадобится больше времени, чтобы наслаждаться жизнью? И помимо всего, Рэд близка с ним, все знают об этом. С его стороны будет очень некрасиво просить ее отказаться от привычного образа жизни и переехать на ранчо – и в то же время как бы это выглядело, если бы он стал жить за ее счет? Лидди подавилась глотком «Эвиана». – Женится! – прошипела она, когда дыхание у нее восстановилось. – Вы говорите об этом, как о чем‑то маловажном! Почему вы мне об этом ничего не рассказали? Как далеко это все зашло? – Ферни все это выдумывает на ходу, мама, – поспешила сказать Валери. – Их просто часто видят вместе. – На протяжении уже нескольких месяцев, Вэл, и подозрительно часто, – запротестовала Фернанда. Ей не понравилось, что ее предположения так легко отметают. – У вас обеих нет ни капли здравого смысла, – зло сказала Лидди. – Если существует хоть малейший шанс, что ваш отец снова женится, вы соображаете, что это означает для вас обеих? Этой Рэд только сорок один. Что удержит ее от того, чтобы завести ребенка или даже двух, уж если на то пошло? И как знать, не будет ли ранчо оставлено любому отпрыску мужского пола, которого она может заиметь? Так поступали все Килкуллены, с тех пор как пришли сюда из своих болот и начали вести себя как британские аристократы. – Ты хочешь сказать, что отец может убрать нас из завещания? – недоверчиво спросила Валери. – А почему бы и нет? – ответила Лидди, стараясь подавить свое раздражение, вызванное этими убийственно невежественными, наивными детьми. – Если у него родится сын, он совершенно спокойно оставит вам и вашим детям какие‑нибудь ничего не значащие сувениры и сохранит ранчо как единое целое для своего сына; Он думает, что у вас обеих достаточно денег. У вас их действительно достаточно, и он уже заплатил благодаря мне за ваше дорогое образование.
– Естественно, вы двое не подумали о каком‑нибудь противодействии, – промолвила Лидди саркастически. – А что мы можем сделать, мама? Едва ли нам стоит ехать в Калифорнию, чтобы разрушить этот маленький роман, – с трудом проговорила Валери. – Вы обе должны сейчас хорошо подготовиться к тому, чтобы провести Рождество на ранчо, вы и ваши дети, все до одного. Фернанда, твоему Джереми сейчас девятнадцать, а Мэтью – семнадцать. Твоя Хейди и три дочери Валери – все прелестны. Если шесть внуков, двое из которых уже молодые люди, будут постоянно крутиться возле него, у вашего отца вряд ли хватит времени, чтобы встречаться с этой Рэд, и, вполне вероятно, он осознает, что у него уже есть наследники. – Но мои дети планируют лыжи, – запричитала Фернанда. – А у моих девочек сплошные званые вечера в течение всех рождественских каникул, – добавила Валери. – Абсурд! Все это не имеет значения. Они должны быть на ранчо. И в хорошем настроении. Без хныканья, – отрезала Лидди. – Но, мама, одно дело, когда ты посылала нас на ранчо всякий раз, как только считала возможным. И мы понимали почему. Но наши дети родились не там, они многого не знают ни о тебе, ни об отце, мы воспитывали их не так, как воспитывала нас ты. Как мы сможем им все объяснить? – спросила Валери. – Я не знаю, и это не моя забота, но вы обязаны это сделать! Если ваш отец женится снова, вам придется делить поместье с его женой, даже если у них не будет детей. А потом ведь есть еще эта Джез, которая практически живет там! Отец может оформить завещание, как он только пожелает. А что, если он ничего не оставит вам? Что, если ранчо перейдет к Джез и его новой жене? А вы получите крохи с его счета в банке, как когда‑то получила я? Речь идет о миллиардах долларов! Неужели вы, две ничтожные дурочки, не можете этого понять? Валери и Фернанда обменялись взглядами, в которых отражался ужас. С тех пор как они помнили себя, мать внушала им, что пожертвовала своей семейной жизнью, чтобы дать им образование и преимущества, которые они получили в результате учебы в хороших школах‑пансионатах на Восточном побережье и дружбы с хорошими девочками из хороших семей. Они знали, что обязаны ей тем, что избежали участи вырасти парой деревенских сереньких мышек из знаменитого округа Оранж. Подразумевалось, что, когда они действительно станут наследницами, они обеспечат Лидди хорошими процентами в обмен на то, что она для них сделала. Ни Валери, ни Фернанда никогда не ставили под вопрос это условие, и сейчас они этого не делали, но прекрасно понимали, что их мать паниковала не столько по поводу их благополучия, сколько по поводу своего будущего. Никогда раньше они не слышали паники в голосе Лидди Килкуллен и поэтому, уловив ее сейчас, моментально поддались ей. Три женщины сидели молча, уставившись на скатерть, пока официант убирал тарелки с недоеденной рыбой. Фернанда и Валери отчаянно пытались решить для себя вопрос, как им заставить своих детей изменить планы и принять предложение о поездке на ранчо. Мысли Лидди помчались вперед. Димс Уайт исполнял обязанности губернатора Калифорнии уже второй срок. Он и Нора все еще приезжали в Марбеллу, когда Димс был в состоянии вырваться, даже если только на одну неделю. Удивительное влечение Лидди и Димса друг к другу не ослабевало. А то, что встречи были так редки, делало их еще более важными, наполняло особым смыслом. Лидди так и не изменила свою короткую стрижку, которая нравилась Димсу. Ее тело, которое она тренировала с неослабевающим фанатизмом, оставалось таким же твердым и мускулистым, как и всегда, ибо у нее никогда не возникало желания изменить облик той женщины, которую Димс встретил однажды вечером в Сан‑Клементе и моментально так высоко оценил. Теперь, когда из‑за его положения он всегда оставался в поле зрения публики, Димс Уайт опасался давать выход своим гомосексуальным наклонностям. Комната Лидди, с ее затенением и охристо‑золотистым отсветом дневного солнца, тяжелым запахом цветов, была единственным местом в мире, где он мог вообразить себя снова беспечным молодым человеком, каким был когда‑то, впервые оказавшись в ее кровати. Приходя в ее комнату каждый день после полудня, он уходил только тогда, когда они оба были удовлетворены. И хотя Лидди об этом не догадывалась, для него она стала его матросом. Нора Уайт, продолжала думать Лидди, научилась полностью использовать преимущества своего положения первой леди Калифорнии, придав себе подобающий вид и манеры, и Лидди всегда была чрезвычайно деликатна, во всем поддерживая ее, ибо как приятельница Нора была глубоко лояльна. Уайты содержали дом в Сан‑Клементе, где проводили столько же времени, сколько и в Сакраменто, и Нора, которая за это время вполне овладела искусством жены политика, знала все сплетни калифорнийского общества. Она, конечно, найдет подход к людям, которые знают все о Рэд Эпплтон. Может быть, у нее есть какая‑нибудь информация о Рэд, которую можно использовать против нее. Лидди приняла решение позвонить Норе как можно скорее после ленча. Как это она не сделала этого раньше? Официант раздумывал в это время, не спросить ли у леди, готовы ли они заказать кофе, – нет, они явно не собирались заказывать десерт. Возможно, его предложение прошло бы через минуту‑другую, но только не сейчас, когда они сидят, не разговаривая, с таким видом, будто недовольны друг другом. Они такие разные, рассуждал он от нечего делать: молодая красивая блондинка с длинными волосами, женщина с волосами, зачесанными назад, с большим носом и явно маленьким подбородком, и та, постарше, с какой‑то неулыбчивой жесткостью, что не так часто встречается на лицах леди за завтраком. И все же в чем‑то эти трое очень похожи. Возможно, одинаковым выражением лица? жүктеу/скачать 1,07 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|