Лето в пионерском галстуке

По поводу последнего, Кошмаровского, как его называли в
народе, Володя написал:
«Гипноз — это мошенничество, на деле он не
работает…»
На что Юрка спросил: «Ты в недострое говорил, что тебе поможет
именно гипноз, тогда откуда теперь такой вывод?»
Но Володя ответил уклончиво:
«Знакомый ходил, у него другая проблема, не как моя:
он спит плохо. А раз его проблему не решило, мою тем более
не решит».
Юрка стал подозревать, что никакого знакомого у Володи нет и
что он ходил туда сам. С одной стороны, понимая, что гипноз не так
опасен, как уколы рвотного, Юрка успокаивался. Но тут же начинал
паниковать — если к такому врачу ходил, то вдруг и к другому пойдёт,
и принимался уговаривать Володю подождать идти к психиатру.
В этих похожих на торги уговорах потерялся гнев на самого себя
за то, что провалился на прослушивании в консерваторию. То, что
раньше сильно ударило бы по самолюбию, сейчас было неважным.
Юрка понимал, что попробует в следующем году, что, если провалится
и тогда, попробует ещё раз и в конце концов обязательно поступит.
Попробовать поступить и не смочь — это не ошибка. Бросить учёбу —
это ошибка, но ещё большая — допустить, чтобы Володя натворил бед.
Не прошло и месяца, как Юркины подозрения начали
оправдываться: Володины письма стали другими, у него изменился
почерк! Если раньше его настроение распознавалось по манере
письма, то теперь Юрку преследовало навязчивое ощущение, что
письма пишет кто-то другой. Володя теперь писал более размашисто и
крупно, но, что было ещё страннее, — он стал допускать
элементарные орфографические ошибки, чего с Володей, которого
знал Юрка, никак не могло случиться. Но, прежде чем задать прямой
вопрос, лечился ли Володя, Юра несколько раз перечитал все его
письма, чтобы найти в них то, чего раньше не замечал. Он пытался
узнать, когда именно Володя изменился, пытался угадать из-за чего,
ведь вспышка СПИДа в Элисте ни его, ни Володи не касалась, и в

глубине души Юрка считал эту причину глупой. Сколько бы раз он ни
брался перечитывать целый ворох его писем, каким бы внимательным
ни был, найти причину или хотя бы дату резкого изменения Володи так
и не смог. В конце концов засомневался, а была ли эта причина
вообще, было ли это изменение?
Выхода не было, медлить стало нельзя. Юрка принялся
напрашиваться в гости и приглашать Володю к себе, но тот
отказывался и приезжать, и принимать его в Москве. Юрка даже
грозился, что приедет без спросу, но угрозы на Володю не
действовали. Видимо, он догадывался, что у Юрки попросту не хватит
денег на билеты, и потому ответил размашистым почерком:
«Юра, помнишь наш уговор? Я не приеду к тебе и к себе
тебя не приглашу до тех пор, пока ты не поступишь в
консерваторию».
Юрка обалдел — консерватория? И черкнул в последнем абзаце:
«Про консерваторию ты серьёзно? Это сколько же мне
ещё ждать! Володь, я скучаю и очень хочу видеться! Что
происходит? Я же вижу, что с тобой что-то не так. Ответь
честно, ты лечился?»
Юрку бесила эта проклятая конспирация. Он не мог ничего
спросить прямо, а Володя не мог прямо ответить. Иногда меры
предосторожности казались Юрке абсурдными, а сама мысль, что кто-
то прочитает, — надуманной. Но стоило ему только вообразить, как
его родители случайно находят и читают «честное» письмо, как
предосторожности тут же переставали казаться бредовыми.
Ответ от Володи пришёл нескоро. Юрка уже устал ждать и
собирался написать ещё раз, как увидел в почтовом ящике знакомо
заштрихованный уголок конверта. Дрожащими руками открыл письмо,
развернул его и прочёл в последнем абзаце:
«Я хотел соврать тебе, но понял, что не могу, ты не
заслуживаешь лжи. Но и не хотел тебе говорить, пока всё не
решится окончательно.

Да, Юра, я признался родителям. Всё равно когда-
нибудь пришлось бы это сделать, а то, что произошло в
Элисте, послужило для меня толчком. Было страшно
говорить и сложно начать. Больше всего я боялся, что они не
воспримут эту новость всерьёз — как не поверила тогда
Маше Ирина. Но они поверили… Конечно, были в шоке, я
очень разочаровал их, но главное, что они поняли: для меня
это такая же проблема, как и для них. Отец долго искал
врача, который бы занимался лечением неофициально, чтобы
меня не ставили на учёт в психдиспансере. Плюс он открыл
свой бизнес и стал известным в узких кругах, поэтому, сам
понимаешь, репутация.
На приёме мы подолгу разговариваем с врачом. Он
прописал мне таблетки и сказал, что, если у меня есть
близкие люди, с которыми я могу быть откровенным,
рассказать им и о болезни и о том, что лечусь на случай, если
понадобится их моральная поддержка. А ещё велел начать
смотреть на красивых девушек вокруг. Пока просто
смотреть, не знакомиться и ходить на свидания. Это нужно,
чтобы я научился видеть их красоту. Забавно, Юр, но я и так
прекрасно её вижу, и, более того, очень многие девушки
кажутся мне красивыми, но… Ни к одной не тянет. Надеюсь,
только пока, а не вообще…»
Юрка читал это письмо и чувствовал, как на затылке шевелятся
волосы. Ему было страшно: за Володю и за себя. Громко кричала
обида внутри: «Он хочет вылечиться от меня и от любви ко мне. Он
хочет всё забыть! Сколько раз я просил его не ходить, но он всё сделал
по-своему! Он предал меня!»
Но, когда эмоции чуть улеглись, Юрку стали посещать другие
мысли — он был нужен Володе! Его письмо сквозило криком о
помощи, он нуждался в его поддержке. Юрка понимал, что Володе
сейчас вдвойне трудно — то, что родители знают о нём и платят за
лечение, накладывает на него ответственность за результат. А что, если
не получится или получится не сразу?
И ведь Володя не предавал его, он не утаивал правду, он всё ещё
думал о нём.

Выходило так, что если Юрка не поддержит его, своего
единственного настоящего друга, то предаст сам. Как бы ему ни было
больно, как бы он ни сомневался в необходимости лечения, он должен
помочь.
Ответ на Володино письмо Юрка составлял долго и остался
удовлетворённым только четвёртым вариантом. Он написал, плюнув
на установленное собой же правило — никаких чистовиков:
«Володя, ты сам прекрасно знаешь, что ты у меня —
единственный близкий друг. Я просил тебя не ходить. Не
буду врать — я не рад этому, но я доверяю тебе. Если ты
понял, что это единственный выход и тебе станет лучше
только с помощью врача, я поддержу тебя.
Правда, теперь я переживаю за тебя ещё больше.
Расскажи, как у вас всё проходит. Это точно не причинит
тебе вред? Какие таблетки ты пьёшь? Это помогает? Как?
Я ещё раз говорю и буду говорить постоянно: ты — мой
единственный, самый лучший, любимый друг. Ты можешь
быть откровенным со мной во всём. Абсолютно во всём и
всегда. Ничего не стесняйся, ладно?
Очень жду ответа. Я хочу знать о тебе всё. Если я могу
чем-то помочь, только скажи, я помогу!»
Письмо от Володи в этот раз шло на два дня дольше, чем обычно,
и Юрка успел весь известись за это время.
«Мы просто разговариваем. Врач расспрашивает меня
обо всяком… Мне было сложно открыться ему, всё-таки это
слишком личное, но он психолог, ему можно доверить то, что
меня так долго мучило и пугало. И мне действительно
становится легче от этих разговоров. А таблетки — это
просто успокоительные. Благодаря им у меня прекратились
панические атаки, я перестал мыть руки в кипятке —
помнишь эту мою привычку? Похоже, мне действительно
помогает это лечение!»
И как бы эти письма ни пугали Юрку, как бы ни заставляли
чувствовать, будто Володя отдаляется от него больше и больше, Юрка

радовался за друга. И если Володе становилось лучше, если это
помогало ему, Юрке оставалось только поддерживать его. И он
поддерживал весь этот год.
К осени ударила громовым раскатом главная международная
новость: пала Берлинская стена.
Физической границы между ФРГ и ГДР больше не существовало.
Официально страны не планировали объединяться ещё долго, но дядя
узнал от своих знакомых в правительстве ГДР, что воссоединение всё-
таки состоится — и не когда-нибудь, а в скором времени. Он написал
Юркиной маме, что пока этого не произошло, всей семье надо
собраться с силами и пойти в посольство ГДР, ведь если страны
объединятся, то иммигрировать в ФРГ будет ещё сложнее. Мама
пошла.
Слушая её, Юрка поражался тому, как это сложно. Пока они могли
иммигрировать только как еврейская семья. Но в этом случае хотя бы
матери требовалось иметь в паспортной графе «национальность»
слово «еврейка» и состоять в еврейской общине. Но национальность у
матери — русская, а вступать в общину, вопреки стараниям бабушки,
она упрямо отказывалась, уступив ей только в одном — проведении
обряда обрезания над Юркой. Дедушкина фамилия для Коневых была
утрачена, а бабушка ещё в начале войны сменила и фамилию, и имя.
Ко всему прочему, все её немецкие документы, в том числе и
свидетельство о браке, были уничтожены. Жизненный путь деда
окончился в Дахау, а это значило, что мать и Юрка могут считаться
жертвами холокоста, но родство с дедом требовалось ещё доказать.
Единственный родственник в Германии, дядя по дедушкиной линии,
приходился Юрке всего лишь двоюродным, и, могло ли это чем-то
помочь Коневым, пока понятным не было. Ясным оставалось только
одно: нужно разыскать и восстановить множество документов. Но,
несмотря на это, надежды на возвращение на историческую родину ни
Юрка, ни родители, ни дядя не теряли.
А в СССР тем временем начался страшный дефицит: из магазинов
пропали даже мыло и стиральный порошок, не было круп и макарон.
Юркина семья вместе с другими стала получать талоны на сахар. Отец
торчал на дежурствах днями напролёт, мама надолго слегла с
пневмонией. Уже привыкший к очередям, Юрка мёрз в длинной
цепочке озлобленного народа с учебником по немецкому языку и

слушал про забастовки шахтёров. Полмиллиона человек били касками
об асфальт.
В Харькове было более или менее спокойно, но Володя писал, что
в Москве не только шахтёры, но и остальные советские граждане,
устав от полуголодного существования, стали выходить на митинги. А
с ними и сам Володя, проявлявший живой интерес к политике.

жүктеу/скачать 2,39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: