Не навреди. Истории о жизни, смерти и нейрохирургии

престарелых пациентов, в которой она в конечном итоге очутилась. Перед
тем как ее туда поместили, я установил шунт для борьбы с гидроцефалией
мозга, 
которая 
стала 
запоздалым 
следствием 
первоначального
кровотечения.
Несмотря  на  то  что  для  установки  шунта  требуется  минимальное
хирургическое  вмешательство  –  подобные  операции  я  обычно  доверяю
младшим  врачам,  –  эту  операцию  я  запомнил  очень  хорошо,  так  как
работал в чужой больнице, а не в родном нейрохирургическом отделении.
Я практически никогда не оперирую за пределами своей операционной, за
исключением,  разумеется,  заграничных  операций.  Я  отправился  в
больницу,  в  которой  лежала  пациентка,  прихватив  с  собой  набор
инструментов  и  одного  из  ординаторов.  Я  тщеславно  представлял,  что
визит старшего нейрохирурга в больницу, где операции на мозге обычно не
проводятся,  станет  важным  событием,  которое  заинтересует  персонал.  Но
кроме  отчаявшейся  семьи,  никто  вроде  бы  и  не  заметил  моего  приезда.
Невролог,  который  в  тот  день  отсутствовал,  убедил  родственников,  что
после операции пациентка может прийти в сознание. Я был настроен куда
менее  оптимистично,  о  чем  и  сообщил  им.  Однако  терять  было  нечего,  и
после  этого  разговора  я  спустился  в  операционную,  где,  как  мне  сказали,
персонал уже все подготовил к проведению операции.
Медсестры  и  анестезиологи  встретили  меня  с  полным  безразличием,
что  изрядно  сбивало  с  толку.  Мне  пришлось  прождать  два  часа,  прежде
чем  доставили  пациентку,  а  когда  она  наконец  оказалась  в  операционной,
хирургическая  бригада  вяло  принялась  за  работу  в  угрюмой  тишине.
Обстановка  разительно  отличалась  от  той,  в  которой  я  привык  работать:
в моей операционной все были приветливыми и энергичными. Я никак не
мог понять, было ли их поведение связано с тем, что они считали операцию
пустой  тратой  времени,  или  же  они  всегда  ведут  себя  подобным  образом.
Так или иначе, я завершил операцию, отчитался перед семьей пациентки и
вернулся в Лондон.
Прошли  месяцы,  и  стало  очевидно,  что  шунт  не  повлиял  на  состояние
пациентки. Невролог захотел, чтобы я осмотрел ее и определил, нормально
ли  функционирует  шунт  и  не  закупорился  ли  он.  Мне  показалось
несколько  жестоким  и  нецелесообразным  везти  женщину  на  машине
«Скорой помощи» через все разделявшее нас расстояние только ради того,
чтобы  узнать  мое  мнение,  и  я  согласился  –  с  некоторой  неохотой,  так  как
понимал,  что  ничем  не  смогу  помочь,  –  приехать  в  лечебницу  для
престарелых, где пациентка теперь лежала.
Пациенты 
в 
хроническом 
вегетативном 
состоянии 
выглядят

бодрствующими,  так  как  их  глаза  открыты,  однако  они  не  реагируют  на
происходящее  вокруг.  Кто-то  скажет,  что  они  в  сознании,  но  никаких
проявлений  этого  сознания  не  наблюдается.  Они  превращаются  в  пустую
оболочку  –  тело,  в  котором  никого  нет  дома.  Тем  не  менее  последние
исследования с применением функциональной томографии мозга показали,
что  так  бывает  не  всегда.  Оказалось,  в  мозгу  у  некоторых  из  этих
пациентов,  несмотря  на  отсутствие  каких  бы  то  ни  было  реакций,
отмечается определенная активность и они в какой-то степени осознают то,
что происходит во внешнем мире. Вместе с тем толком непонятно, что это
может  значить.  Пребывают  ли  они  в  состоянии  своего  рода  бесконечного
сна.  В  раю  они  или  в  аду?  Или  они  лишь  смутно  представляют
существование  окружающего  мира,  сохранив  только  небольшой  фрагмент
сознания, о котором и сами вряд ли догадываются?
За последние годы в суде рассматривалось несколько резонансных дел,
посвященных  вопросу  о  том,  целесообразно  ли  поддерживать  жизнь  в
таких пациентах (самостоятельно есть и пить они, очевидно, не могли) и не
лучше  ли  позволить  им  спокойно  умереть.  В  некоторых  случаях  судья
решал, что будет разумнее прекратить уход за больным. Смерть, однако, не
наступала  быстро:  наш  абсурдный  закон  требует,  чтобы  пациенты
медленно умирали от голода и обезвоживания, на что уходит, как правило,
несколько дней.
В восемь вечера я завершил дела в амбулаторном отделении и покинул
Лондон  –  на  улице  сгущались  осенние  сумерки.  Было  уже  довольно
поздно, когда я добрался до дома невролога; лечебница – приятная усадьба,
окруженная древними высокими деревьями, – располагалась в нескольких
милях  оттуда,  и  мы  поехали  на  его  машине.  Когда  он  припарковался,
стемнело  окончательно.  Сквозь  ветви  деревьев  я  разглядел  огни  в  окнах,
приветливо  освещавшие  дорогу,  пока  мы  шли  мимо  безлюдного
теннисного  корта,  усыпанного  сухой  листвой.  Лечебницей  заведовали
католические  монахини,  а  предназначалась  она  для  пациентов  с
серьезными  повреждениями  мозга.  Внутри  царили  чистота  и  порядок,  а
персонал  оказался  очень  заботливым  и  дружелюбным.  Разница  с  той
больницей,  в  которой  я  проводил  операцию  по  установке  шунта  годом
ранее,  была  невообразимой.  Набожные  католические  монахини  не
соглашались  с  учеными-неврологами,  утверждавшими,  что  вся  сущность
человека  полностью  зависит  от  физической  целостности  головного  мозга.
Наоборот,  многовековая  вера  в  существование  бесплотной  человеческой
души позволила им создать для пациентов в вегетативном состоянии и их
семей добрый, гостеприимный дом.

Вместе  с  сестрой  мы  поднялись  по  огромной  лестнице.  Я  гадал,  кому
изначально принадлежала усадьба – возможно, какому-нибудь капиталисту
времен  Эдуарда  VII  или  же  аристократу  с  целой  армией  слуг.  Мне  стало
любопытно,  как  бы  он  отнесся  к  переменам,  которые  претерпело  его
солидное  имение.  Мы  прошли  по  широкому  коридору  второго  этажа,
застланному ковровой дорожкой. По обе его стороны размещались палаты:
все  двери  были  открыты,  и  я  видел  неподвижно  лежавших  пациентов.
Возле  каждой  двери  была  прикреплена  эмалированная  табличка  с  именем
пациента:  каждый  из  них  проводил  в  лечебнице  многие  годы,  оставаясь
здесь  вплоть  до  самой  смерти,  и  поэтому  заслуживал  собственной
таблички,  а  не  бумажного  листка,  которые  распространены  в  рядовых
больницах.  К  своему  ужасу,  я  узнал  как  минимум  пять  из  прочитанных
фамилий – они принадлежали моим бывшим пациентам.
Один  из  старших  нейрохирургов,  под  чьим  началом  я  стажировался,  –
человек,  перед  которым  я  преклоняюсь,  –  как-то  поведал  мне  историю  об
известном хирурге, возведенном в рыцарское звание, у которого он, в свою
очередь, был в подмастерьях:
–  Для  удаления  опухолей  слухового  нерва  он  использовал  распатор  –
инструмент,  с  помощью  которого  обычно  вскрывают  череп.  Операция,  на
которую  у  большинства  хирургов  ушло  бы  много  часов,  занимала  у  него
всего тридцать – сорок минут. Время от времени такая методика неизбежно
приводила  к  несчастью.  Помню  женщину  с  большой  опухолью  слухового
нерва  –  он  распатором  перерезал  ей  позвоночную  артерию,  что
спровоцировало  обширное  кровоизлияние.  Было  очевидно,  что  женщине
конец. Я зашил разрез – ничего не поделаешь. Каждый вечер я должен был
звонить ему ровно в семь, чтобы рассказать, как обстоят дела со всеми его
пациентами.  Итак,  я  позвонил  и  прошелся  по  списку  пациентов,  которых
мы  лечили  на  тот  момент.  В  конце  я  упомянул  женщину  с  опухолью
слухового нерва. Миссис Б. ее звали – я до сих пор помню ее имя. Я сказал,
что мы теряем миссис Б., ну или что-то в этом роде. «Миссис Б? – ответил
он.  –  Кто  это?»  Он  уже  о  ней  позабыл.  Хотелось  бы  мне,  чтобы  и  у  меня
была такая же избирательная память, – произнес задумчиво мой наставник
и добавил: – У великих хирургов частенько проблемы с памятью.
Надеюсь, я хороший хирург. Но до великого мне определенно далеко. Я
запоминаю  не  свои  успехи,  а  свои  неудачи  –  во  всяком  случае,  мне
нравится так думать. Но вот здесь, в этой лечебнице, лежат несколько моих
бывших  пациентов,  о  которых  я  уже  позабыл.  Некоторым  из  них  я
попросту был не в состоянии помочь, но по меньшей мере одного человека,
как  говорят  мои  стажеры  в  своей  простодушной,  но  бестактной  манере,  я

угробил.
Много лет назад я, полный юношеского энтузиазма, провел не до конца
продуманную операцию по удалению крупной опухоли. Операция длилась
восемнадцать часов. В два часа ночи я неосторожным движением разорвал
базилярную  артерию  пациента  (она  обеспечивает  кровью  ствол  головного
мозга),  и  он  так  никогда  и  не  очнулся.  Сейчас  я  увидел  его  серое
скрюченное тело, лежавшее в кровати. Я бы ни за что на свете не узнал его,
если бы не эмалированная табличка с именем возле двери.
Пациентка,  которую  я  собирался  осмотреть,  лежала  безмолвно  и
неподвижно,  ее  конечности  застыли,  а  глаза  на  ничего  не  выражавшем
лице оставались открытыми. Она работала журналисткой в местной газете,
была  полна  жизни  и  энергии,  до  тех  пор  пока  не  перенесла  обширное
кровоизлияние,  нанесшее  мозгу  повреждения,  которые  я  не  в  состоянии
был исправить. На стенах висели фотографии, сделанные до того ужасного
события:  на  них  женщина  счастливо  улыбалась.  Периодически  пациентка
издавала  протяжные,  мяукающие  звуки.  На  проверку  шунта  мне
понадобилось всего несколько минут: через кожу головы я поместил в него
иголку и установил, что он работает нормально. Я ничем не мог ей помочь.
Оказалось, пациентка может шевелить одним пальцем и даже общаться
с помощью специального устройства, используя азбуку Морзе. Рядом с ней
сидела медсестра – сосредоточенно нахмурившись, она слушала пикающие
звуки  и  переводила  их  для  меня.  Медсестра  сказала,  что  пациентка
поинтересовалась  шунтом,  после  чего  поблагодарила  меня  и  пожелала
спокойной ночи.
Здесь  же  была  ее  мать,  которая,  выйдя  вместе  со  мной,  завела
тоскливый разговор. Она рассказала о письмах, которые с помощью азбуки
Морзе  посылает  ее  дочь,  –  их  переводила  одна  из  медсестер.  Но
действительно ли ее дочь имела в виду то, что сказала медсестра?
Узнать  это  наверняка,  разумеется,  невозможно.  Мать  пациентки
очутилась  в  кошмаре,  заблудившись  в  лабиринте  неопределенности  и
безнадежной  любви,  ведь  ее  дочь  одновременно  и  жива,  и  мертва.
Действительно  ли  за  неподвижной,  лишенной  эмоций  маской  скрывается
живой  разум?  Действительно  ли  пациентка  в  той  или  иной  степени
осознает,  что  происходит  вокруг  ее  парализованного  тела?  Сочиняют  ли
медсестры  –  преднамеренно  или  нет  –  все  ее  письма?  Может  быть,  их
вводит  в  заблуждение  собственная  вера?  Узнаем  ли  мы  когда-нибудь
ответы на эти вопросы?

жүктеу/скачать 1,27 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: